Один из самых востребованных актеров своего поколения Петр Федоров в этом году снялся в двух хитах — хорроре «Спутник» и мистическом детективе «Перевал Дятлова». А прямо сейчас заканчивает работу в фильме «Летчик» Рената Давлетьярова — вольной интерпретации «Повести о настоящем человеке» о подвиге Алексея Маресьева. О долгих зимних съемках на Валдае, где он был единственным актером на площадке, любви к военным картинам и экспериментах с весом для вживания в роль Петр Федоров рассказал «Известиям».
— «Летчик» — это советский «Выживший»?
— Ну типа того (смеется). Сама история предполагает это. У нас ведь в фильме не конкретно Алексей Маресьев. Героя зовут Николай Комлев, он — собирательный образ. Съемки были долгие, картина останавливалась, нужно было ждать, когда пройдет первая волна пандемии. Теперь мы ее досняли. Хотя самый «богатый» период производства был на Валдае еще в прошлом году. Мы прожили там почти всю зиму, месяца два. На площадке я был единственным актером — и была съемочная группа, где-то 150 человек. Очень тяжело снимали, но поступательно, в хронологическом порядке. А как иначе? Если упал мужик с неба, переломался, пополз, то актеру надо худеть, и борода должна расти одновременно с этим. Это часть «аттракциона». Очень невыгодно всё это снимать именно так, но я кайфовал.
— Что сейчас с фильмом?
— Сейчас Ренат Давлетьяров его уже смонтировал. Я верю в эту историю, она эмоциональная и такая олдскульная. Но там есть драматургическая сложность, в которой для меня до сих пор есть интрига. Главный герой фильма хочет жить ради того, чтобы жить. Людям это очень понятно, но как только люди становятся зрителями, им нужно что-то еще. Им надо, чтобы протагонистом руководила какая-нибудь месть, например. «Выживший» ведь держится как раз на этих дрожжах. Мы с героем Ди Каприо «трипуем» какое-то время, но потом там запускается параллельный сюжет, где он в своих снах беседует с умершей женой, говорит о готовности героя умереть ради своей цели. А наш просто хочет жить. Поэтому он ползет. Вот это очень сложно. Но желание жить — это одно, а мотивация требует сюжета.
— Чем-то работа напоминала «А зори здесь тихие...», куда вас тоже Давлетьяров на главную роль пригласил?
— Это было потрясающе — тот фильм мы снимали в Карелии. Борис Васильев — настоящий писатель, фронтовик. Он — как гениальная спора всей этой военной боли. И тексты, которые создавали писатели его поколения, закодированы кровью. В современной драматургии такого нет. И когда ты произносишь подобный текст на сцене, обращаясь к зрителям, — это одно. А когда ты стоишь на земле, где это всё написано, и начинаешь говорить этот монолог, происходит корневая связь с чем-то подземным. И это очень сильная внутренняя эмоция, философская, глубокая. Такое было, наверное, два-три раза за 20 с лишним лет моей работы в кино.
— Там тоже долго всё снималось?
— Долго. Там было много мест, мы везде ездили — Петрозаводск, Медвежьегорск, Кондопога, Гирвас. А в это время в Выборге проводился фестиваль «Окно в Европу». И режиссер сказал: надо лететь. Я говорю: туда же не летает ничего. А он, оказывается, договорился с губернатором Ленинградской области, и за нами выслали вертолет. Мы подсчитали, из Карелии в Выборг на поезде полтора суток ехать, а лететь на вертолете полтора часа. Конечно, лучше лететь! И полетели. Я помню, высунул голову наружу, мы пролетали над Онегой, Ладогой, там тысячи озер и островов — я впервые увидел эту землю. У меня, правда, потом голова не поворачивалась, шею продуло. Но это было очень красиво, теперь мечтаю туда вернуться уже не по работе.
— Что вы успели сделать за время прошлого локдауна?
— Я читал и писал сценарии, сочинял музыку. Когда всех заперли, мы с Алексеем Куприяновым рванули снимать пустую Москву. Утопили даже в Москве-реке пару коптеров. Тогда вообще многие кинематографисты бросились снимать столицу. Это немного смущало. Но все делали про болезнь, а мы про Москву. Москва в карантин впервые открылась в каком-то нетронутом виде, и она оказалась такая несуразная и красивая. Я был очень вдохновлен. Это же город публичного одиночества, когда все в толпе, но при этом каждый сам по себе. Когда обязали носить маски, на лице остались только глаза, и люди стали друг друга видеть.
— И бояться!
— Страх руководит этим рефлексом, но это круто, мы стали друг друга замечать. Видео лежит на YouTube в рамках нашего музыкального проекта «Р.А.Й.» и называется «Р.А.Й. — МОСКВА». А в декабре выйдет первый альбом, который мы сейчас сводим с немцами. Спутники и стриминг в помощь. Пишем аналоговое техно. Ковид нас многому научил. Жалко, что сейчас негде выступать, всё закрывают. Но в мире онлайн-концертов сейчас невероятный движ, там создаются новые форматы искусства. Вот во что надо вкладываться! Хотя я очень скучаю по живым концертам.
— У вас сейчас выходит сериал «Перевал Дятлова». Какой была ваша первая реакция, когда вам предложили эту историю? Казалось бы, на эту тему снято уже столько всего.
— Когда говорят «Перевал Дятлова» — интересно сразу. Почему именно эта история стала мировым брендом? И успела даже набить оскомину, навязывая якобы жанровое направление? Ведь похожих ситуаций, где при таинственных обстоятельствах погибали люди, было много. Но именно с таким названием по всему миру создаются квесты-катастрофы, ивенты всякие — целая «вселенная» под одним брендом. И куча версий, что там произошло, — НЛО, индейцы.
— А в вашем сериале что — НЛО или индейцы?
— Я первым делом спросил у продюсеров, что мы делаем: детектив или «сало»? Мне сказали, что это все-таки детектив. Тогда мне стало еще интереснее. Но на мое окончательное решение об участии в этой истории, как ни странно, повлияло то, что на проекте работал Павел Костомаров. Я его очень уважаю, мы с ним работали у Владимира Мирзоева на «Борисе Годунове». Костомаров для меня означает близость к правде. И мы сняли «пилот», в котором я толстый. В других сериях я буду более худой, потому что их уже через год снимали (смеется).
— Это похоже чем-нибудь на «Спутник»?
— Тот фильм был снят скорее по американскому образцу, хотя у Егора Абраменко получилась довольно авторская вещь. Он выстрадал эту историю. Когда мне пришел синопсис, я подумал: опять в «Чужого» какие-то молокососы играют, на фиг это надо! А потом познакомился с автором и прямо включился. Понял, что это совсем другое, что это — кино. Я увидел авторского молодого режиссера. Художника. Рефлексирующего человека. Специалиста. И я понял, что всё это не про инопланетян, а про то, что происходит на кухне между людьми.
— Разговоры о политике?
— Всё сложнее. Это про комплексы, про такое социальное дерьмо, в которое каждый из нас вляпан. Но такие вещи работают при условии, что всё остальное тоже сделано круто. Скажем, в случае «Аванпоста» я был немного расстроен, потому что, мне кажется, там переморочились с инопланетянами. Про полный метр я вообще ничего не понял, только ржал (я заранее извиняюсь перед всеми создателями картины). Да ну их, этих инопланетян, они уже сто раз прилетали, они нас любят и опять прилетят в новом фильме, думал я. А мы-то, люди, тут зачем? Кроме того, я всегда немного волнуюсь, когда вижу милитаристские картинки. Современным кинематографистам надо быть аккуратнее, когда они приучают людей смотреть на танки, бодро идущие по Москве, даже в рамках жанра. Не стоит играть со спичками. Хотя я сам в этом участвовал, махал автоматом, но я против войны.
— И при этом не раз снимались в военных фильмах!
— Именно чтобы показать ужасы войны. Я и в «Сталинграде» снимался, потому что мне показалось, что это такое расширение мифа о войне. И все эти годы у нас пытаются ее еще больше мифологизировать. Соответственно, в культурном, «артовом» смысле это дает возможность нам, как художникам, которые не воевали, всё узнать только через книги, фильмы и песни, сделать из войны свою «Илиаду». Или превратить ее в черный комикс с красными звездами. Первый ролик «Сталинграда» был под Rammstein. Сказали, что так нельзя. А мне кажется, можно и нужно. Это именно то, что двигает тему. Мы имеем на это право. Мы переосмысляем для себя весь опыт предыдущих поколений и потом рефлектируем в искусстве. Это правильно, это и есть эволюция.
— Тем более что там тоже война, только холодная.
— Люблю тему войны, я как мальчишка на нее попадаюсь всегда. Я бы и сам хотел снять фильм о войне. Люблю «Дюнкерк». Смотрел его три раза. Весь мир уже тошнит от компьютерной графики, и тут на экраны возвращается «театр жестокости» в своем первобытном смысле! И «Выживший» тоже про это.
— Кстати, как вам «Довод»?
— Я фанат Нолана. Но это не самая лучшая его картина. Эта история основана на аналоговой математике. В том же «Дюнкерке» всё настоящее, нет ничего нарисованного, и у каждой сюжетной линии свой хронометраж. А здесь парень просто прокрутил пленку назад. Нолан — художник-экзистенциалист, ему нравится работать на территории сна. Но здесь он пытается прикоснуться к этой материи на уровне аттракциона. Хотя это огромная студийная работа. Буду ждать его следующего фильма.
— Завидуете Юрию Колокольникову, что он с ним поработал?
— Завидую, что он знаком с таким человеком. Но роль у него там фактурная, классический bad guy. Голливуд же всегда показывает один и тот же тип русских. Я вспоминаю свои пробы на последний «Крепкий орешек». Как раз Юлия Снигирь там снималась, а я на ее брата пробовался. Этот герой настолько злой человек! «Может, он сумасшедший?» — подумал я. И стал репетировать психа. Всё прошло классно, на пробах главная по кастингу кричала: «Петр, ю ар намбер ван!» Но я-то чувствовал, что за этим «намбер ван» ничего не будет. Было весело, все в восторге, но это не годилось, потому что я придумал свой рисунок роли. А нужен был просто тупой и злой русский чувак. Более сложные конструкции там не подходят. И тогда я понял, что для меня нет места в американском кино, я не могу играть бугаев. А Юра — красавчик. Он был самый модный чувак в институте, и уже тогда было понятно, что он звезда особого класса.
— Вы не раз говорили, что ваш идеал — Хоакин Феникс. Вы даже, как и он, регулярно экспериментируете с весом для роли.
— Очень сложно быть Хоакином Фениксом в нашей стране. Наверное, речь идет об элементарном киноинструментарии. Да и нет у меня каких-то удивительных превращений. Так, чуть-чуть: то похудею, то потолстею. Но время идет так быстро, что не все актеры могут себе это позволить, просто переодеваются в разные рубашки — и всё. А надо ведь не в рубашки, а в шкуры! В любом случае всё, что зависит от меня, я стараюсь выполнять. Но всегда есть режиссер, за которым я иду, и что-то мне можно, а на что-то я повлиять уже не могу.
Сергей Сычев
