Дина Рубина не хочет быть учителем жизни, признает, что писатели — тяжелые люди, и не знает, сможет ли еще раз написать что-то сопоставимое по объему с «Наполеоновым обозом». Второй том этого романа-трилогии, названный «Белые лошади», вошел в топ-3 самых продаваемых книг минувшего года. А третья книга — «Ангельский рожок» — едва не попала в первую десятку, хотя и поступила в продажу в декабре. «Известия» поговорили с писательницей о записках читателей, добровольных помощниках и о том, почему настоящая любовь — почти всегда трагедия.
— Что энергетически и творчески более затратно: написать три отдельных книги или одну книгу в трех томах?
— Как говорил Киса Воробьянинов, торг я считаю неуместным. Это абсолютно разные вещи, разные творческие задачи, разный темп сюжетных коллизий. Но автор не всегда с самого начала чувствует объем будущей книги, и это неплохо, а то от страха можно и не пуститься в плавание. А так — потихонечку-полегонечку вступаешь в утлую лодчонку и думаешь: до ближайшего островка рукой подать, доплыву, а там уже костерок и привал. Однако на островке тебя поджидает нечто, о чем ты даже не подозревала.
Поначалу я думала, что «Наполеонов обоз» уместится в две книги. Мне казалось, что я уже понимаю объем, структуру, основные направления сюжета. Тем более что финал обычно я пишу с самого начала. Но нет, выяснилось, что впереди много дорог, которые придется пройти. Был такой советский фильм «Новый Гулливер», где герой, по колено в море, на пальцах тащил за ниточки целый флот страны лилипутов — так и писатель обременен энным количеством персонажей и не может бросить по пути никого. Всех надо довести до конечной гавани.
Роман получился огромный, и я рада, что эта полная угля вагонетка, наконец, сползла с моего горба. Это у меня второй такой опыт после «Русской канарейки». Не знаю, хватит ли у меня душевных сил и лет творческой жизни, чтобы возвести еще когда-нибудь подобное сооружение.
— Уже с первой книги историю любви Аристарха и Надежды вы сравнивали с историей Орфея и Эвридики, чем давали понять — легко и счастливо не будет. Судьба героев могла сложиться иначе? Или с настоящей любовью всегда так — она пополам с трагедией?
— Дело в том, что эти два человека по своей беспощадной цельности практически единая личность. Единая в своем всепоглощающем стремлении нераздельного обладания друг другом. В своей жизни я встречала два случая подобной любви. Один счастливый, другой трагический.
Как вы понимаете, только в книгах и в различных катастрофах влюбленные умирают в один день. У мамы была подруга, которая прожила с мужем 50 лет. У них была дочь, внуки, но любому постороннему человеку с первого взгляда становилось ясно, что больше всего на свете эти двое любят друг друга. И вот однажды он умирает. Все вокруг страшно волновались за Полину — как она переживет потерю? Подруги по очереди ночевали с ней, опасаясь, как бы она ничего с собой не сделала. Но Полина выглядела на удивление спокойной.
Обычно она всегда — везде и всюду — путешествовала с мужем. Теперь его не стало, и моя мама предложила поехать на отдых вместе. Полина отказалась. Сказала: «Нет, мы уже запланировали поездку в Италию». Мама поначалу сильно удивилась: как? Неужели за эти полгода она успела себе кого-то найти? Но Полина невозмутимо ответила на ее невысказанный вопрос: «Это для вас Юра умер, а для меня он жив. Мы разговариваем, мы вместе ездим, у нас по-прежнему насыщенная интересная жизнь». Понимаете? Это как раз пример такой вот единой завершенной личности на двоих.
— Действительно, можно сказать, счастливая история. А какая вторая?
— А несчастливая произошла с еще одной маминой подругой — и она даже описана в одном из моих рассказов. Некий известный математик, профессор, автор учебников… похоронил жену, которая была на 20 лет его моложе, — они познакомились, когда та была студенткой, намыкались, долго выжидали, когда вырастут его дети от первого брака, наконец связали свои судьбы и прожили счастливо еще много лет. И вот она заболела и умерла. На девятый день после похорон профессор, абсолютно спокойный, вошел в университетскую аудиторию, дал последнюю блистательную лекцию, вернулся домой и покончил жизнь самоубийством. Оставил записку: «Исстрадался без Раи».
Такая любовь не поддается ни корректировке, ни каким-то объяснениям — невиданная и неслыханная высота, в своем роде талант. Не все пишут замечательные книги, не все пишут оперы, не все поют голосом великолепного тенора. Ровно так же и не все умеют любить. Есть люди, которые вообще на это не способны.
— В «Рябиновом клине» один из героев, встречаясь с писательницей, несколько переживает: как бы не стать героем книги. В жизни вы часто сталкиваетесь с подобным?
— Регулярно. Но бывает и наоборот. Меня буквально разыскивают, чтобы рассказать историю своей жизни или жизни мамы, папы, кого угодно. Но я не тороплюсь хвататься даже за самую уникальную историю и всегда спрашиваю: «Вы действительно хотите, чтобы я об этом написала? Может, вам просто нужен хороший добросовестный журналист?»
Потому что, когда меня увлекает тот или другой поворот сюжета в чьей-то биографии, то «любимый и единственный папа» в каком-нибудь 1943 году поедет совсем не туда, куда он поехал на самом деле. Я придумаю ему любовницу — о, ужас! — или какого-нибудь незаконнорожденного сына... Если человек не готов принять, что биография, которую он мне предлагает, будет переосмыслена, переработана, встроена в мой собственный сюжет, я отказываюсь от «подарка».
Но есть и понимающие люди, которые отдают свое, семейное, заветное, понимая, какие могут быть последствия от этого шага. Вот, старый Зверолов Каблуков в «Русской канарейке» был мне так подарен. В жизни это был двоюродный дед одной замечательной женщины, психолога. Она сказала: «Делайте с ним, что хотите». И Зверолов преобразился, стал другим, более противоречивым, более трагическим… Это всегда деликатный вопрос. Я, как правило, двести раз спрашиваю: «Вы точно не против?»
— В «Наполеоновом обозе» вы проводите читателей через самые разные места и сообщества. Откуда вы черпали сведения? Были помощники?
— Они всегда есть. Сегодня утром я переписывалась с одной милой женщиной родом из Иркутска на тему куржака. Вы знаете, что это? Вот я не знала. Это такой заледенелый иней на ветвях деревьев, на бороде, на волосах… И я рассматривала фотографии, любовалась, мысленно подбирая сравнения и слова.
Есть очень приметливые люди, с детства приметливые и памятливые — они-то и самые драгоценные для писателя, который просто не может родиться в 80 разных регионах и не может побывать за свою жизнь в стольких местах; а они знают мир своего детства подробно, детально, изнутри, и им хочется, им интересно, они рады поделиться с тобой своими воспоминаниями. Понятно, что любой такой материал полностью преображается в тексте книги, туда непременно вносится что-то, чего могло не быть в реальности, и точно не было. Но взаимодействие с таким человеком для меня всегда очень важно.
Например, как возникла в романе израильская тюрьма. Когда только-только началась работа над первым томом, «Рябиновый клин», я однажды выступала, а потом подписывала книги в одном из южных городов Израиля. Вдруг из очереди читателей вынырнул человек и спросил: «А вас интересует профессия тюремного врача? Я 15 лет лечил террористов». Я воскликнула: «Да-да, конечно! Пожалуйста, оставьте мне телефон!»
Не помню, как доехала домой — в голове у меня уже тасовались новые сцены романа. Хотя я даже не знала, что за истории, что за типы может описать этот человек. А он оказался совершенно замечательным доктором. И целый год я мучила его бесконечными вопросами про тюрьму. За день я ему писала чертову пропасть писем.
Город Вязники в романе возник примерно так же. В одном из интервью я обмолвилась, что мне бы хотелось написать о каком-то небольшом городе в самой сердцевине России. Может быть, о Тарусе, может быть, о Боровске. И вдруг мне написал едва знакомый человек: «Дина, а не увлечет ли вас идея написать о моем родном городке? Вязники, слыхали? Там все дома построили купцы, там был самый большой вишневый сад в России, он тянулся над Клязьмой на много верст». Само слово «версты» меня, помню, зацепило, и началась наша долгая переписка. Я никогда не забываю тех, кто дарит мне свои воспоминания. В конце третьего тома я приношу благодарность всем.
Ну и, конечно, одновременно и попутно перелопачивается огромное количество литературы. Это обычная работа писателя. Я всегда ухмыляюсь, когда сталкиваюсь со стереотипом образа: литератор сидит в своем кабинете, а из его макушки вырастает дерево воображения. Ни черта подобного: каторжный труд с утра до вечера, больной позвоночник и отказывающие к вечеру мозги.
— В романе есть персонажи-писатели, явно вдохновленные реальными людьми. Все невероятные оригиналы. Кажется, нормальных среди нет никого.
— Но это правда: писатель — товар штучный. Ему дано пережить дважды то, что переживают обычные люди, — и в жизни, и в книге. У писателя всё идет в дело. Даже если он трагически и окончательно болен, он и умирает творчески — всё перерабатывает в литературу. Даже если он переживает трагедию, от которой другой бы загнулся, всё идет в котел, перемешивается, и возникает потрясающее варево для книги. При этом, конечно, они (мы) — люди эгоцентричные, самовлюбленные. Тяжелые люди, что там говорить.
— По многим вашим интервью (особенно провинциальной прессе) видно, что вас, да и в целом писателей, многие до сих пор считают учителями жизни. Вы где-то рассказывали, что храните записки с личных встреч с читателями. Какие были самые удивительные вопросы мировоззренческого порядка?
— Есть вопросы, которые мне задают время от времени. Мировоззренческие? Допустим, считаю ли я, что существует жизнь после смерти. Но коллекционирую я другие записки из зала, забавные. Например: «Дорогая Дина Ильинична, если бы вы знали, как вас любят в Московском зоопарке!» Или: «Какая же вы сволочь, Дина Ильинична! Зачем вы его убили?» Мне нравятся живые смешливые люди.
А что касается глобальных вопросов, я сразу предупреждаю, что вот уж совсем не учитель жизни: наделала в своей жизни колоссальное количество ошибок, как любой уважающий себя человек. Молодость у меня была, мягко говоря, сложная, так что я совершенно не готова вести читателей по пути просветленной морали. Я просто рассказываю себе истории, записываю их. Кому-то они кажутся интересными.
— Есть такое общее место, что сегодня скорость жизни увеличивается, людям читать некогда. Однако постоянно в топы продаж выходят объемные книги, как «Наполеонов обоз». Нет ли здесь противоречия?
— Люди по-прежнему читают то, что им интересно. Если ты сумеешь увлечь читателя, он будет с тобой столько, сколько нужно. Что такое хороший сериал? Тот же большой роман. Этот женился, тот развелся, а та ему, оказывается, изменила. Я, конечно, упрощаю, но по большому счету это сходные вещи.
Человечеству никогда не надоест слушать истории. Просто пару тысяч лет назад у костра калика перехожий рассказывал собравшимся про страну песьеголовых... Чарльз Диккенс писал «Лавку древностей», она выходила частями, и в Новый Свет из Лондона очередной выпуск привозили корабли. К приходу каждого корабля на причале собиралась толпа читателей, и матросам кричали: «Как там Крошка Нелл? Жива?» А сегодня мы смотрим сериалы или читаем интересный роман, пусть он и в трех томах.
Другое дело, что, как мне кажется, умение хорошо рассказывать истории стало до известной степени потерянным качеством литературной профессии. Интересных толстых (и не толстых) книг просто мало.
— Что самое интересное, на ваш взгляд, сейчас происходит в русскоязычной литературе?
— Самое интересное — это то, что писатели продолжают писать свои книги. И читатель продолжает их читать. Несмотря на то что атмосферно-информационный столб, как говорил великий комбинатор, давит на человечество с невероятным упорством, ожесточением и какой-то зверской напряженностью. И дай Бог, чтобы русская литература спасала русский мир от нашествия англизированных терминов — от всего того, что делает русский язык подзаборной интернет-феней.
Николай Корнацкий
