В рамках Beat Film Festival прошла премьера фильма Андрея Айрапетова «Критик», посвященного судьбе самого авторитетного российского музыкального критика, а с некоторых пор — продюсера и общественного деятеля Артемия Троицкого. Борис Барабанов поговорил с героем ленты перед показом в столичном кинотеатре «Октябрь».
— В фильме «Критик» Андрей Макаревич произносит следующую фразу: «Артему Троицкому в музыке всегда интереснее социальная составляющая, нежели просто музыка». Уверен, это натянутая и грубая формулировка. В то же время я не припомню в ваших текстах глубокого музыковедческого анализа с соответствующей терминологией.
— Это популярная точка зрения, но она не соответствует действительности. Эта телега по поводу меня покатилась, когда я полюбил панк-рок и новую волну. Люди старой закваски имени The Beatles, Джими Хендрикса и Led Zeppelin панк и new wave музыкой не считали. То, что я полюбил эту новую музыку, они относили на счет социальной составляющей или того, что я модник и люблю эпатировать. В последнее время в пользу этой точки зрения говорит тот факт, что я активно пишу какие-то комментарии на политические темы, то есть продолжаю заниматься тем же, чем раньше, но на новой территории. Хотя я полностью разделяю эти два занятия.
На самом деле музыку я полюбил в возрасте восьми лет, и отнюдь не из-за социального месседжа — текстов The Beatles, The Rolling Stones и прочих я поначалу не понимал. Правда, хотел понимать, поэтому и выучил английский язык — только за то, что им разговаривал Леннон. Но до сих пор музыку я воспринимаю в первую очередь на слух, анализ текстов не на первом месте. Даже если взять пример группы «Центр», которую я полюбил в 1980-е и которую многие обвиняли в консерватизме, национализме и так далее,— мне они в первую очередь нравились как музыканты. Я никогда не призывал никого из своих друзей-музыкантов писать политические песни и давать политические комментарии.
Что же касается сугубо музыковедческого анализа, то я считаю, что это никому не интересно. Вся многомиллионная когорта любителей рока вообще не оперирует понятиями «ноты», «тональности», «размеры» и прочее. К тому же в рок-н-ролле в девяти из десяти случаев размер 4/4. Людям было интересно читать о том, что это за стиль, какая гитара, какой хайр, какие приключения и скандалы за всем этим были. И конечно, о чем они поют. Вот об этом и были все мои ранние статьи.
— Вкус у массовой отечественной рок-аудитории сформировался таким образом, что людей до сих пор очень интересует все, что связано с хард-роком и гитарной музыкой 1960–1970-х, но, например, такие фигуры, как Боб Дилан и Дэвид Боуи, остались на периферии внимания, интерес к ним усилился только в последние годы. Однажды я спросил у Севы Новгородцева, не чувствует ли он себя ответственным за это, и он сказал, что рассказывал в своих передачах о том, о чем его просили рассказывать слушатели. Вы тоже в большой степени сформировали этот вкус.
— Я думаю, Сева не лукавит, такой запрос у аудитории появился еще до того, как Сева и я появились «на сцене». Мои первые статьи в «Ровеснике» действительно рассказывали о Led Zeppelin, Deep Purple, Pink Floyd и так далее. Позже я предпринял максимум усилий, чтобы с этой стези свернуть, а Сева остался в консервативной канве. Я думаю, причина того, что вкус сформировался именно так, в следующем. С точки зрения чистой музыки Led Zeppelin, Deep Purple и группы, игравшие heavy metal, были наиболее эффектны — они играли быстрее и громче всех, у них были самые голосистые певцы, то есть они представляли собой самый сильный контраст «совковым» представлениям о музыке. Что такое Боб Дилан для советского слушателя 1960-х? Это Александр Галич. В чем прикол-то? А ты послушай Роберта Планта! Уау! Отсюда же история с Боуи. Его популярность основана на картинке. Но в колонках она не видна, а журналы с мутными черно-белыми фотографиями ее не вполне четко передавали. Так что и глэм-рок прошел стороной, за исключением Элиса Купера — его у нас полюбили за хард-роковую составляющую.
— Мне всегда было интересно, как первопроходцы русскоязычной музыкальной журналистики подходили к вопросу переложения английской терминологии на русский язык. Вы, мне кажется, все же пытались избежать кальки, в ваших текстах была узнаваемая нота иронии.
— Отчасти потому, что ирония у меня в характере, отчасти — она спасала в неоднозначных цензурных ситуациях. На иронию можно было свалить какую-то апологетику в тех случаях, когда меня упрекали: «Уж слишком ты их хвалишь!» Я тогда говорил: «Вы же видите, это я как бы шутя!» Что касается терминологии, то я без малейшего удовольствия наблюдаю в сочинениях некоторых нынешних журналистов смесь русского с английским. Везде, где только возможно, я использовал русские слова, писал не «саунд», а «звучание», не «рифф», а «последовательность аккордов» и так далее. Ну, слово «рок» все же осталось «роком». Вообще, меня всегда раздражало, например, почему русские артисты на конкурсе «Евровидение» поют по-английски, а потом еще говорят о каком-то патриотизме.
— В фильме «Критик» хорошо видно, что в пору расцвета московского и ленинградского рока вы из журналиста превратились в продюсера — поддерживали артистов, организовывали концерты, фестивали. Не было ли конфликта между Троицким-критиком и Троицким-продюсером?
— Я считаю, что конфликта интересов у меня не было, его и не может быть, если человек поступает искренне и бескорыстно. На своих промоутированиях и продюсированиях я не заработал ни рубля. Даже если я мог их заработать, я отказывался, говоря, что просто получаю от этого бешеное удовольствие и мне этого вполне достаточно. Моя активная фаза «писания» закончилась в начале 1990-х. После этого я практически не занимался критикой, большую часть моего времени занимали радио и ТВ. И вот там я своих любимых артистов продвигал со страшной силой.
— В какой-то момент возник намек на целый холдинг: у вас были радио- и телепрограммы, свой рекорд-лейбл, своя концертная компания. Но музыкальным магнатом вы так и не стали.
— Дело в том, что по каждому из этих направлений у меня были разные партнеры. Концертами мы занимались сначала с Надеждой Соловьевой, потом с Ириной Щербаковой. На радио все началось с «Радио 101», потом была «Европа Плюс», потом «Эхо Москвы». На телевидении сначала был «Первый канал», потом «Россия», потом НТВ. Эти векторы пересекались в одной точке — это я. Всё. Я не способен ни к бизнесу, ни к серьезному менеджменту. Предложения были, но иллюзий на собственный счет у меня не было. Доли в каких-то компаниях? Я всегда бежал от этого как от огня.
— Фильм «Критик» отчасти иллюстрирует тот же период, который показан в фильме Кирилла Серебренникова «Лето». Вы его видели? Там же и вы есть среди персонажей.
— Нет, фильм я не видел, но я читал сценарий, присутствовал на съемках и консультировал Кирилла по каким-то мелким вопросам. Он записал со мной не меньше часа интервью. Насколько я понимаю, водораздел в отношении к этому фильму пролегает как раз по границе «Москвы» и «Питера», как всегда. Питерские все ненавидят этот фильм. Я говорил с Борисом Гребенщиковым, с окружением «Аквариума» и «Зоопарка», с Лешей Рыбиным — они все люто против. Москвичи, правда не музыканты, а в основном кинематографисты и журналисты, настроены благожелательно.
Что касается меня, то сценарий у меня вызывает сильнейшие сомнения, но Кирилл — режиссер выдающийся, и из любого, даже фальшивого сценария он может сделать что-то стоящее. Дело здесь даже не в фактологической точности, здесь может быть множество претензий. Дело в атмосфере, в изображении среза тусовки.
