Галине Волчек - 85 лет. И, конечно, как-то неудобно об этом говорить. И, конечно, все будут об этом говорить. Особенно 19 декабря. И поэтому мы решили поговорить об этом на день раньше. Именно с ней. Специальный корреспондент “Ъ” Андрей Колесников задал Галине Волчек вопросы, которые мучают ее саму, и те, которые мучают его. И ответы можно считать исчерпывающими. То есть очень честными. А по-другому она никогда и не отвечала.
— Самому интересно, с чего начать такой разговор. Может, с последнего? То есть с последней? С Кристины Орбакайте?
— Да, Орбакайте — это моя победа над самой собой. Да надо всем. «Двое на качелях» — это спектакль, с которого и я когда-то начала. Это был в свое время мой режиссерский дебют.
— Да, давайте лучше начнем с вашего дебюта, а не с ее.
— Олег Ефремов когда-то доверил мне этот спектакль: «Двое на качелях». Ничего в жизни я не поставила до этого, кроме того что ввела целую группу артистов в «Пять вечеров». И Ефремов сказал: может, вы с Алешей Баталовым это сделаете? Леша Баталов, которого я обожала, любила, уважала… Я сказала: «Да, конечно!» У меня не было никаких амбиций, ничего. У меня было только желание попробовать. Потому что эта пьеса казалась мне интересной для того времени разгадыванием чего-то важного во взаимоотношениях человеческих, женско-мужских, которых мы до сих пор не касались. Короче, мы с Лешей начали обсуждать все. Первое, что он сказал: «Какую актрису ты видишь в этой роли?.. Ты же понимаешь, это танцовщица, это балерина, у окна должна стоять тоненькая девушка, маленькая, хрупкая, в которой ты угадываешь гениальную балерину». Я сказала: «Ты знаешь, Леша, я только одного человека вижу». Это была Таня Лаврова.
Она была совсем непохожа на балерину, но голова, глаза, шея…Это был какой-то олененок Бемби. Я другого слова и не могла подобрать. Такие беспомощные и такие выразительные глаза, тонкая шейка и какое-то такое нестандартно крупное к этому лицу тело.
И на этом произошла у нас с ним нестыковка. И я осталась одна с ней. Со своим Бемби…
— Он решил не участвовать?
— Он сказал: «Я не вижу, не знаю...» И рассудил нас Ефремов, который сказал: «Ну тогда попробуй одна…»
— А, вы уже тогда были упрямой. И никого другого в этой роли не увидели.
— Нет, я же себя не считала режиссером… Да вообще никем. Я считала счастьем, что мне доверили эту работу. Большая комната, в которой мы репетируем втроем, на площади Маяковского… И они, Татьяна Лаврова и Михаил Козаков, смотрят на меня и думают, что если я говорю «да» — то это «да», а если «нет» — то это «нет», но у меня-то внутри все равно недоверие к себе и желание проверить себя. И пройдя, по-моему, два акта по пьесе, я выбегаю на улицу. Это была зима, угол нашего театра на площади Маяковского. Я выскакиваю в мороз и рыскаю глазами. Никто не понимает, чего я там на углу раздетая стою, волосы развеваются… И сумасшедший взгляд налево, направо, ищу чего-то глазами.
— Да что же вы там искали?!
— Искала я самое нетеатральное лицо. И идет мужик. В авоське у него… Очень победоносно он ее нес, эту авоську… Апельсины. Я к нему подлетаю и говорю… Клянусь, я ему говорю: «Вы москвич?» Он говорит: «Нет». С ужасом на меня смотрит. Я говорю: «А откуда вы?» Он говорит: «Из города Сталино». Это, я так понимаю, Донецк сейчас… Я вся дрожу, он смотрит на меня как на ненормальную, естественно. Я говорю: «У вас есть полчаса, ну минут 40 самое большее? Вы сможете, я сейчас вам все объясню, зайти со мной вот сюда? Это театр. Вы когда-нибудь были в театре?» Он говорит: «Нет». Я говорю: «Ну идем».
— Отважный человек.
— Да! И я ему говорю: «Там двое еще артистов, мы, говорю, кое-что вам покажем, а потом зададим два-три вопроса». Он говорит: «Ну ладно». С ужасом каким-то. И намертво держит эту свою авоську. И у ребят возникает недоверие к портрету этого человека, конечно, потому что ясно, что он никогда не был в театре. И он ставит авоську на пол, а главное, он ее не отпускает… А потом отпустил в какой-то момент, и это тоже очень важно, что отпустил и стал очень внимательно следить за всем. Я обратила на это внимание. И я говорю: «Большое спасибо, и что вы поняли? Или чего вы не поняли?» Ну он сказал что-то такое, ничего нам не дающее, и пошел. Я говорю: «Спасибо большое, мы вам благодарны, что вы потеряли полчаса времени…» Он так доходит до двери, поворачивается к нам и говорит: «Нет, но вы мне расскажите, что дальше с ними будет, я ведь теперь думать буду!» И это была победа.
— И с Кристиной Орбакайте тоже была победа?
— Я в свое время посмотрела фильм «Чучело» и совершенно влюбилась и в этот фильм, и в эту девочку… Вот это существо сумело в меня так войти, что я тогда посмотрела этот фильм даже не знаю какое количество раз. Я и Ролану (Быкову.— А. К.) это говорила, да, это был гениальный фильм… С этим я и прожила очень много лет, потом я очень хорошо узнала Аллу Борисовну, потом Кристину как дочку Аллы Борисовны… И меня «Чучело» преследовало просто!
— Столько лет?
— Столько лет. А потом случилась неприятность. Я поставила спектакль «Двое на качелях» с Чулпан Хаматовой и Кириллом Сафоновым, я видела востребованность этого спектакля не просто как какой-то любовной истории, а востребованность в связи с той мерой глубины, которая есть у Гибсона и которую зритель считывал.
Короче говоря, спектакль имел успех, и все такое. И вдруг приходит Чулпан и говорит: «Галина Борисовна, у меня неприятная просьба. Дело в том, что по медицинским соображениям я полгода не могу играть, у меня нервное истощение, я не могу играть и репетировать полгода…» Я в ужасе, я полгода ждала в свое время Олега Табакова, который лежал с инфарктом, и я готовый спектакль «Обыкновенная история» отказывалась выпускать без Табакова со вторым исполнителем, хотя тот был и готов и это был прекрасный артист Андрей Мягков. Но я сказала тогда: «Я буду ждать», и Ефремов скрепя сердце, но на это пошел. Так что я однажды уже ждала полгода.
— Но теперь это было, может, еще более трудное решение. Можно было растерять за столько лет такую решимость.
— Не растеряла. Ну и что делать, ладно, думаю, отложу спектакль без Чулпан Хаматовой на полгода… Да, активно идущий спектакль, пользующийся таким интересом у зрителя, ну что делать… Она говорит: «Я вам клянусь, что я в это время не буду сниматься, не буду играть ни в каком театре, не буду репетировать, я только оставляю за собой право на концертную деятельность, потому что иначе я просто не проживу с детьми…» Я сказала, что понимаю, конечно, и пошла на это. Но не прошло и месяца, как я узнала, что Чулпан репетирует в одном театре в Москве, потом узнала, что она и в Риге репетирует в это время, и еще где-то… Это меня не просто обидело или ранило. Я поняла, что надо распрощаться с этим спектаклем, и все. Потом я подумала: «Нет, не имею права, раз зритель так поверил и так пошел… И Кирилл… Ну как вообще… Нет, это невозможно». Но кто будет играть? Я понимала, что заменить Чулпан Хаматову не просто трудно, что это очень тяжело… И вот меня ткнуло просто в «Чучело»!
— Но риск же был огромный.
— И я рискнула, и никогда об этом не пожалела, никогда. Дня через три или четыре после прихода Кристины, конечно, я волновалась, как ее за кулисами встретят не только наши артисты, а и наши одевальщицы, гримеры, рабочие, для них же Чулпан — это не просто Чулпан... И через три или четыре дня ко мне стали подходить все и говорить — какая эта девочка труженица, какая она скромная…Потом она начала репетировать с такой отдачей… Но у нее же графики, она же сама от себя не зависит, это шоу-бизнес, это же планы, гастроли и так далее, так что это была мучительная для нее история, отчасти и для нас очень трудная… И Алла Борисовна, будучи мне близким человеком, меня не спросила ни разу ни о чем, а я ей никогда ничего не говорила. И наступил момент, когда я пришла на прогон, посмотрела и вдруг…. Это было… В своем театре это было впервые… Я разрыдалась...
— Не плакали раньше никогда ни на ком?
— Ох, плакала на Алисе Фрейндлих, измочив весь платок Ефремова, потому что мы с ним ходили смотреть «Таню», по-моему, арбузовскую… Да, я тогда обрыдалась… Но у себя в театре я не плакала никогда. И вдруг расплакалась и не могу остановиться… И после этого я впервые позвонила Алле и сказала: «Алл, я сегодня рыдала от Кристины…» Она, конечно, не поверила. Обалдела, и все. Кончилось тем, что Алла пришла на первые три спектакля подряд. Кристина не разрешила ни в коем случае посадить ее в зал, только в ложу за занавеску, чтобы никто не видел ее вообще. Она говорит: «Мне же важно, чтобы люди пришли смотреть историю, а не на реакцию Аллы Борисовны…» И вот Алла посмотрела три спектакля подряд и сказала: «Ну все, в следующий раз я ее не послушаю, я сяду в зал с большим букетом и первой буду просто орать "Браво!"». А Кристина оказалась сильнее, опять сказала нет, только за занавеску. И Алла потом уж подошла и отдала ей цветы. Вот история Кристины и этого спектакля.
— А вы за жизнь научились прощать или нет?
— Я сказала Чулпан и повторяю это: я считаю ее невероятно талантливой артисткой, талант ее актерский для меня необсуждаемый. Ну а что касается такого ее… Наверное, ей видней, как жить.
— То есть еще не научились. А это уже вам, наверное, видней. А если о Кристине Орбакайте… Может, ей и вообще стоило бы…
— Я бы сказала, что да.
— Актрисой, значит. Но это же у кого как получается. Вы вот почему стали актрисой? Из-за родителей?
— Нет!
— Почему тогда?
— Это была моя такая ничем не оправданная…Такая запрятанная мечта о самой себе. Я же никогда не участвовала ни в какой самодеятельности, я никогда никому ничего не читала. Единственный человек, которому я прочитала то, что я потом понесла в школу-студию, был Михаил Ильич Ромм.
— Ничего себе! Зато сразу Ромм.
— Это был человек, который для меня был просто… Нет, я не хочу сказать, что как второй отец, нет… Но просто мы и с его дочкой были ближайшие подруги, и жили в одном доме, и один день проводили у моих родителей, а день у них, и папа снимал с Михаилом Ильичом все свои фильмы до поры до времени… Я все рассказы Ромма, все его восприятие искусства, жизни впитала в себя… Я не пошла смотреть «Месье Верду» с Чаплином после того, как нам его рассказал Ромм. Он рассказал так этот фильм, что я не захотела его смотреть потом и никогда не смотрела. Чтобы не испортить впечатление.
— Неужели это главное было, из-за чего вы жили и в чем никому не признавались: стать актрисой?
— Да. Я очень плохо училась в школе. Я ушла оттуда после восьмого класса, сделав кошмарную вещь… У меня завуч в школе была… Я ее помню. Ее выражение лица, ее крики и как она дергала меня и других девчонок. Она хватала вот так за руку кого-то и говорила: «Вот посмотрите, она в капроне! А она должна ходить в чулках в резиночку!..» Короче, я восемь классов закончила и ушла. И даже не могу сказать, что с ней сделала…
— Что-то очень страшное?
— Я просто плюнула и ушла… В нескольких, в общем, миллиметрах… У меня, правда, была учительница, которая меня не просто любила… Я горжусь до сих пор, что знала ее. Анна Дмитриевна Тютчева, правнучка Тютчева, она преподавала литературу. Она меня очень любила и противопоставляла всем, включая вот эту завуч… А так я кошмарно училась. Это мой протест был против таких вот, как она.
— А в театральном вузе не было таких?
— Перед поступлением я, конечно, тряслась вся, и когда Ромму прочитала то, что хотела, он ничего мне не сказал. Он написал какую-то записку, отдал мне и сказал: «Кто у вас набирает курс?» Я сказала: Николай Иванович Дорохин и Александр Михайлович Карев. Он сказал: «Ну, отдашь Кареву». И дал мне какую-то записку. Это надо быть мной, чтобы поверить сейчас, что я тогда эту записку не прочла. Я боялась, страдала, я ее передала Кареву, и Карев мне отдал ее незадолго до его смерти, когда я уже была главным режиссером и когда уже нужды в том, чтобы за меня ходатайствовать, не было. И только тогда я прочитала эту записку.
— Можно сказать, что в записке-то оказалось?
— «Передаю с девочкой, в которую я поверил».
— А многие жалеют, что вы рано занялись режиссурой и перестали играть. Вы сами не жалеете?
— Я — нет. Не жалею, никогда не жалею. Когда мне говорят: «Ну вы же вот мало чего сыграли…» Я говорю: «Да я вообще думаю, что, кроме "Короля Лира", я ничего вообще не сыграла». Но зато я сыграла все роли, которые были в спектаклях, которые я ставила. И у меня никогда не было такого: «Боже мой, почему я это не сыграла?» Я сыграла.
— Так вот на что надо смотреть.
— Да, на любую роль… На Дашу Белоусову, на Алену Бабенко, на Сергея Гармаша…
— А вот вы сказали про Сергея Гармаша. Не секрет, что многие думают о нем как о человеке, которому вы могли бы когда-нибудь доверить театр.
— Я думаю об этом с первого дня, когда я села в это кресло…Я всегда хотела, чтобы в «Современнике» была молодая труппа. Это не просто мое желание, это необходимость, это единственное, чего надо добиваться для того, чтобы не завязнуть ни в чем и никогда, а главное, чтобы быть абсолютно уверенным в том, что, когда меня не будет, этот театр не превратят просто в модное место или не повесят на него амбарный замок … Или что не придет сюда какой-нибудь Бояков или еще кто-нибудь… Что актеры будут сохранять те традиции, я имею в виду традиции в художественном смысле прежде всего, которые привели к тому, что «Современник» столько лет так прожил…
— И вы думаете, есть кто-то, про кого вы знаете, что на него можно было бы оставить театр?
— Я знаю одно. Я доверяю, например, Гармашу, которого я очень ценю как артиста, но я всегда это говорила, что те пять минут, которые он свободен от кино, от концертов, от обеспечивания огромной семьи необходимыми вещами… Эти пять минут он очень честно работает в театре! Я это говорила, когда сделала его своим помощником по творческим вопросам. Но пять минут — это мало.
Так что я верю, что молодая труппа выберет себе того, кто больше думает о том, что здесь происходит, чем обо всем остальном на свете.
— А вы не любите, когда ваши актеры в кино играют?
— Двойная жизнь какая-то внутри меня в связи с этим. С одной стороны, я их сама толкаю, я люблю это, а с другой стороны, я злюсь! Когда раньше мы снимались в кино, пункт был такой в договоре: в свободное от работы в театре время… Была такая графа.
— Можно было, наверное, «в театре» убрать. «В свободное от работы время»… Театр — это и была работа. Должна быть, наверное.
— Да. А потом смысл поменялся на противоположный в этой графе. Они это, конечно, не пишут напрямую, но это так и есть, они приносят заведующему труппой свои свободные дни от кино, и вот в зависимости от этого мы должны составлять репертуар. Меня это, конечно, не просто бесит!.. Это не ревность, даже не знаю, что это!..
— И все равно приходится с этим мириться?
— А что делать?
— Вы назвали фамилию Бояков. Как вы относитесь к тому, что человек вдруг становится главным режиссером такого театра, как МХАТ?
— Я очень верю во взаимную любовь. В принципе потому и живу одна. Ладно, это, наверное, шутка, но в каждой шутке доля правды. Короче говоря, я знаю, как он относился к «Современнику», и я не могу любить такого человека, который не любит этот театр. Ко мне — пожалуйста, как угодно относись, но если он театр наш не любит, это для меня приговор.
— Галина Борисовна, а вам сейчас интересно жить? Когда было интересней всего?
— Понимаю, вы про политику…
— Да нет. Не только…
— Я первый раз оказалась в Америке, будучи первым советским режиссером, которого не послали, а пригласили туда и сразу не один театр, а три театра. Я выбрала один. И я, первый раз попав в Америку, с открытыми глазами восторгалась ею. Все улыбаются все время. Я стою, жду машину, проходят старые, молодые люди, и все улыбаются, и все что-то ласково говорят друг другу и даже мне… На четвертый день я спросила: «Чего они все улыбаются-то? Что, никто чашку утром случайно не разбил, что ли? Никто с мужем не поругался? Чего они все?..» И я говорю своей переводчице: « Как сказать по-английски, что у меня муж утонул?» Она сказала, я прихожу в театр, идет навстречу один, второй, третий артист, все говорят: «Галина, хеллоу!..» И что я отвечаю, абсолютно неважно, улыбка и ответ: «Файн! Файн!» Я одной с улыбкой сказала: «У меня муж утонул!» И она ответила: «Файн!» Я поняла, что бороться с этим бесполезно и глупо. И поняла, что я в этом никогда не могла бы жить. И когда я сама себе задавала такой вопрос: а могла бы я вообще поменять место своей жизни, притом что меня вот так принимали там и казалось, не было человека, который не хотел со мной встретиться… И Фрэнк Синатра, и с кем хочешь знакомили в то время, в мою честь устраивали такие приемы… Я сказала себе: «Нет, не могла бы, никогда». Притом что я была беспартийная.
— Принципиально не вступали в партию? Уходили от этой ответственности?
— Я не уходила. Я не хотела в это приходить. Хотя многие наши, и Олег Ефремов, были, конечно. Но Ефремов, чувствуя, видимо, каким-то образом мое настроение, не убеждал, не уговаривал.
— И Евгений Евстигнеев был партийным?
— Нет… Подожди… Или был? Не могу сказать! Он комсомольский-то свой билет куда-то потерял… Этот человек вообще вне закона. Он талант, он видел все, и недаром он так гениально сыграл в «Собачьем сердце».
— Но чего-то вы и ему не простили?
— Конечно. Но это было очень давно уже. Я, кстати, его дочке, Маше, которая работает до сих пор, говорю: «Маша, как ты можешь не взять фамилию отца? Кто такой Селянский?! Один из твоих мужей, которого ты забыла как звать?» Да, я думаю об этом! Она должна быть Евстигнеевой! Хорошо, что ее и нашего артиста Максима Разуваева дочь Соня выходит на сцену МХТ под дедушкиной фамилией.
Или когда, царствие небесное, его жена, из-за которой мы расстались, находилась где-то с перерезанными венами, Женя приходил ко мне и говорил: «Я тебя умоляю, иди и поговори с ней, она, может, тебя послушает...» И я шла. Не притворяясь, шла, и все.
Это о том, что все не так уж просто. И жизнь, Андрей, это не карточная игра… Это ж дело такое… Не знаю… Сложнее… Нет, мне интересно жить. Я, например, счастлива, когда меня что-то заставляет удивляться. Я удивляюсь, например, нашему другу, иначе сказать не могу… Человеку, который на нашей афише определен как наш генеральный партнер. Алишеру Усманову…
— Та-ак…
— А как?!. Не в том только дело, что он выбрал именно этот театр. Мы не были с ним знакомы, когда я оказалась с ним случайно за столом на дне рождении у Бориса Громова, это было не так давно…
— А у вас не так давно — это сколько?
— Лет восемь. А может быть, чуть больше. А может, именно так. И вот со мной рядом сидит человек, симпатичный, в очках, а рядом с ним по ту сторону сидит Ирина Винер, которую я знала и очень уважительно и любовно к ней относилась, потому что она и Таня Тарасова — это две женщины, которых я, если можно так сказать, почитаю давно… Ходила к ним на тренировки...
— Да что вам на тренировках-то?
— Ну а что я с Бесковым, а потом с Романцевым просидела столько часов на их тренировках? Потому что мне было интересно понять истоки командной психологии звезд!.. Так вот, сидит Усманов, и я только потом сообразила, кто это… Но сидел рядом человек, который до такой степени знал русскую и советскую драматургию, литературу, театр, что для меня это было невероятным. Где-то к середине нашего разговора я сказала: «Ну если вы так знаете театр и литературу, тогда придите, пожалуйста, к нам, вы же у нас не были». Он так повернулся, посмотрел на меня и сказал: «Может, вам сказать, сколько раз я видел "Три товарища"?» Я вытаращила на него глаза. «Четыре». И он после этого еще приходил на этот спектакль не один раз, и дело-то в том, что он абсолютно осознанно любит такого рода театр, вот такой драматический, психологический русский театр. Поэтому он для меня такой верный партнер, а фонд «Искусство, наука и спорт» всегда рядом с театром…
И я уже не говорю о тех, кто с нами давно. Например, АО «Система»… Миша Куснирович и Bosco di Ciliegi… Миша уже ну как родной человек, поэтому, конечно, очень горжусь, и ценю, и люблю, и благодарю.
И еще один человек, про которого я обязательно хочу сказать. Это Собянин, потому что благодаря ему, благодаря Москве мы не стали разъездным театром, а мы могли превратиться, по крайней мере на время ремонта, в то, с чего мы начинали… То есть сегодня мы здесь, завтра выходной в Вахтанговском театре, значит, мы там, а послезавтра в театре Маяковского и так далее… Москва и Собянин лично сделали так, что театр имел трехгодичную постоянную прописку во дворце на Яузе. Мы, конечно, больше всего боялись, что за нами не поедут наши зрители, и, наверное, не все поехали, но дай бог, чтобы столько людей все-таки поехали…
— И вы сюда, на Чистые пруды, 19 декабря вернетесь?
— Я так надеюсь!
— А можете мне ответить на актуальный вопрос, который меня действительно сейчас мучает: в чем смысл жизни? Можете сказать? Ничто сейчас так не заботит, как это.
— Вот у меня нет внуков. Так случилось, что внуков нету, но я настолько обожаю детей… И для меня ребенок — это такое… Ну, до пяти лет. Пять — это уже взрослые люди. А вот эти ангелы до пяти лет с их абсолютно светлыми мозгами.. В спальне моей, когда я открываю глаза, напротив моих глаз только фотографии маленьких детей. Это дети моих друзей, моих любимых людей. И среди них есть двое, которые стали такими внуками моими назваными. У них нет бабушек, у этих детей, бабушки обе ушли из жизни. Они двойняшки. Это дети Аллы и Максима. Эти два существа, какое бы у них ни было настроение или там капризы какие или что, орут на весь свет, увидев меня: «Бабушка!» И у меня все разливается внутри…
Так вот, смысл, наверное, в надежде на то, что лучшие из этих детей сделают жизнь краше и лучше. Наверное, так. Не знаю, я никогда не задавала себе таких серьезных вопросов… И вот в моей спальне висят все эти фотографии, я открываю глаза и вижу их всех, а дальше маленький Денис на всех стенках, и только одна его взрослая фотография. И меня спрашивают: «А почему? Почему столько фотографий такого маленького?» Я говорю: «Потому что это мой сын». А там, дальше, на той одной фотографии — это муж Кати. Ну это правда так!
Андрей Колесников
