Родители твердят детям, что если те не получат должного образования, то пойдут работать дворником. Или на завод. Я, учась в лучшем университете Петербурга, сбежала на завод самостоятельно. Мне просто очень хотелось найти себя.
Unsplash
Учёбу я продолжала, но в ковидные годы всё было в онлайн-формате. А завод давал мне ту самую реальность, которой не хватало: бесконечная суета бухгалтерии, опоздания подрядчиков на заказ, звонки директора и попытки коллеги заигрывать во время обеда. Я чувствовала себя здесь нужной — маленьким, но необходимым винтиком при сборке корабля.
Фраза «Я работала на заводе», наверное, звучит довольно смешно от юной девочки.
Может быть, именно поэтому я собрала все самые яркие краски и ситуации, которые были возможны за высоким забором и проходной с надписью: «Выборгский судостроительный завод».
Каждый день главный бригадир 6-го цеха должен был отчитываться мне о присутствии остальных рабочих на заводе, а если кого-то не было – обязательно называть причину неявки.
Разумеется, самые частые слова были о том, что Иванов или Петров заболели.
То есть, жуткое похмелье.
Такое случалось тут постоянно.
Это директора цехов, заместители и в общем-то все, кто работал непосредственно в зданиях, – имели опрятный вид, даже симпатичное выражение лица и запах одеколона, который можно было учуять, ещё не открыв дверь в здание.
А вот с работниками на кораблях дела обстояли иначе. Там существовал свой отдельный мир, причём во всех смыслах. Говорили здесь на особом языке — исконно-русском, а проще – матерном.
С той частью, что трудилась на суднах, я почти не встречалась. Однако отвечала за свой цех во всём, что можно себе представить.
Именно поэтому я упомянула о бригадире, который ежедневно отчитывался мне о дошедших на работу. Но как-то раз он не позвонил мне.
Мои попытки его отыскать любыми существующими методами и способами связи – были провалены.
То же самое повторилось и на следующий день.
Директор пожимал плечами: мол, делать нечего, сам объявится.
И это здесь тоже было нормой.
Кто-то могу пропасть на неделю, а потом его находили в вытрезвителе или в кустах у дома.
… Бригадира звали Михаил, и моя до жути ранимая натура уже нарисовала себе безумно страшные картины.
Я думала, что с ним случилась авария, или он умер дома от инсульта, а об этом никто не знает – ведь он одинок (про одиночество я тоже себе очень отчетливо нарисовала).
Но через два дня на своём мобильном я увидела входящий: «Михаил 6-й Цех». И когда я взяла трубку, мне казалось, почувствовала запах водки прямо перед носом. Бригадир, путаясь в междометьях и подражая разным звукам фауны, сказал:
«Сегодня всё, а я просто приболел, пардон, что не сказал».
Я обрадовалась тому, что за двое суток я не успела так сильно измучиться за этого больного Михаила, как если бы он отсутствовал дней пять.
Вот за такие поручения мне и платили.
Я была так горда, что получаю деньги не за уборку столов и перемывание подносов (этот этап просто ждал меня немного позже, уже выглядывал из-за угла). Тут мне казалось, что такая работа выглядит куда солиднее и серьезнее. Хотя во многом я сильно трусила, и уж точно не выглядела серьезной для этого места.
Особенно в отделе кадров.
Раз в несколько дней я заносила туда подписанные директорами цехов акты о проделанной работе или приказы о назначении бригад на новые участки корабля. Это был мой девятый круг Ада. Минута за этой дверью приравнивалась к часу. Мне никогда не хамили там в открытую и уж тем более не выражались тем языком, что использовался на кораблях. Но воздух тут был так спёрт, взгляды людей за креслами настолько прикованы к любому жесту, что я просто теряла навыки элементарной координации.
Моя мама, как и любая любящая мама в таком случае, говорила мне:
«Это всё их зависть, ты ведь такая хорошенькая».
Но я думаю, что дело обстоит иначе, задевает не цвет чьих-то глаз или архитектура носа. Задевает время, которого у тебя меньше, чем у другого. Задевает только что раскрывшаяся юность, которая в другом случае стремительно уходит. И вот это было больше похоже на правду для меня.
Мне ведь было 18 лет, я только вылезла со школьной скамьи. На заводе все были как минимум на 15 лет старше меня. Поэтому в общем взгляде отдела кадров на меня была не зависть, а скорее какое-то тоскливое переживание своих дней, которые когда-то были такими же легкими, наивными и молодыми.
И за эти заходы в страшный и пугающий кабинет кадровиков – мне платили.
В мечтах я уже обеспечивала себя абсолютно самостоятельно и помогала родителям, хотя сейчас я понимаю, что на эту зарплату я могла прокормить только кота. Причём небольшого.
Зато задачи здесь были примитивными, хоть их и было много. Глупых, повторяющихся, постоянно содержащих фразы: «Сбегай до 5-го цеха, там наш акт лежит». Но темп был бешеный. Это то, чего мне действительно хотелось на первом курсе. Постоянно двигаться, бежать, в надежде, что так я приду к чему-то важному.
Я не учла одного.
Во время сумасшедшей скорости – ты никогда не сможешь посмотреть по сторонам. Ни физически, ни морально тебе не хватит сил для того, чтобы подумать и осмыслить. Я вдоволь нагляделась на корабли изнутри, проводила их в дальнее плаванье. С завода я унесла множество веселых историй, как девочка 18-ти лет работала с бригадой из 30-ти мужчин. Тогда эта работа разжигала во мне огонь.
Прошло четыре года. Я получила свой злополучный диплом. До сих пор не знаю, кем хочу быть и как продолжать поиски.
Завод – это неплохо, с образованием или без.
Однако те цели и желания, которые преследовали меня тогда, дали понять, что я хочу видеть эту жизнь, а не стремительно пролетать её.
Екатерина Трусова
