Юрий Купер скептически относится к пандемии коронавируса, работает над новыми интерьерами кинотеатра «Ударник» и сравнивает старые облупленные стены с прекрасной живописью. Об этом известный художник рассказал «Известиям» вскоре после возобновления своей юбилейной выставки во Флоренции. Проработав всего несколько дней в марте, она закрылась из-за карантина, а теперь снова доступна для посетителей.
— Юрий Леонидович, успели вы побывать на своей выставке до начала изоляции?
— Нет. Видел экспозицию только на видеозаписи. Но надеюсь приехать на закрытие в начале июля.
— Не страшно ли ехать в Италию, где совсем недавно был эпицентр пандемии?
— Я об этом почти не думаю. Не вдаюсь в подробности о вирусе. Слушаю новости, смотрю телевидение и понимаю, что это своего рода комедия, организованная кем-то и зачем-то. Последние выпуски передачи «Бесогон» Никиты Михалкова меня в этом вполне убеждают.
— Там речь о том, что это некий заговор, мистификация.
— Да. Очередная политическая игра.
— Как вы провели время на карантине?
— Плодотворно. Ничего не отвлекало от творчества. Я много работал, причем не столько над живописью, сколько над архитектурными проектами. Создаю интерьеры сразу для трех зданий: Воронежского оперного театра, «Ударника», который проектируется для Михалкова и будет не только кинотеатром, но и театром, а также для Театра киноактера — в нем Михалков будет художественным руководителем.
— Не мешала вам невозможность приехать в эти здания во время карантина?
— В кинотеатр «Ударник» я приезжал много раз еще до пандемии. Да и в Театр киноактера тоже. В обоих зданиях мы не будем менять внешний облик — только интерьеры, поскольку это памятники архитектуры. Что касается Воронежа — эта история тянется уже очень давно, с ухода Алексея Гордеева с поста губернатора. Сейчас там идет публичное голосование на сайте правительства: люди выбирают между двумя проектами — моим и местного архитектора. Пока я опережаю его, но это еще ничего не значит.
20% проголосовавших вообще за то, чтобы ничего не трогать, просто покрасить существующее здание. Публика довольно странная, конечно. Получается какая-то салтыково-щедринская ситуация, как в его городе Глупове. Чем всё закончится, пока не знаю, но тружусь с удовольствием. Если проиграю, эта работа останется в моей коллекции незавершенных проектов.
— Помимо живописи и архитектуры вы занимаетесь еще и театральными декорациями. Сейчас много говорят о том, что театр, особенно музыкальный, будет сильно меняться из-за пандемии. Как вы думаете, повлияет ли это на искусство создания декораций?
— Ситуация в театре уже давно изменилась. Сейчас все стараются делать минимальные декорации, чтобы спектакли были дешевле и с ними легче было гастролировать. Вдобавок перевелись мастера, которые могли бы что-то сложное воплотить в жизнь. Я имею в виду даже не художников, а исполнителей — тех, кто работает в театральных цехах. Профессия эта почти умерла. Даже если ты спроектируешь что-то грандиозное, это всё равно будет обречено на катастрофу: просто технически не справятся.
Сейчас я для серии спектаклей «Метаморфозы» Академии Никиты Михалкова делаю декорации следующим образом: создаю 3D-видео, которые проецируют на занавесы. Эти интерьеры и пейзажи выглядят довольно реалистично и в то же время атмосферно. Они больше похожи на живопись. На выставке во Флоренции эти видео демонстрируют в залах с помощью проекторов. Таким образом, в «Метаморфозах» декораций как таковых практически нет: стол, стулья — в общем, предметы, с которыми актерам приходится непосредственно взаимодействовать. А стены, окна, потолки, свет сделаны с помощью 3D-видео.
— Вы продолжаете работать над книгами художника — коллекционными изданиями с офортами?
— Да, за последнее время я сделал «Екклесиаст», «Спартак» для Большого театра, а сейчас оформляю партитуру «Реквиема» Эдуарда Артемьева. Причем «Реквием» вообще будет в единственном экземпляре, то есть иллюстрации там рукотворные, а не печатные.
— Умеют ли в России сейчас печатать офорты?
— Абсолютно нет. Поэтому «Екклесиаст» мы печатали во Франции. Это искусство фактически потеряно, потому что оно не востребовано. Наши коллекционеры всерьез воспринимают только живопись, а то, что напечатано, по их мнению, не имеет никакой ценности или, как они говорят, ликвидности.
— Но ведь печать печати рознь. Оригинальный отпечаток офорта, выпущенный тиражом 30–50 экземпляров и вручную подписанный художником, может быть настоящим раритетом.
— Это понимают единицы.
— У нас или на Западе тоже?
— На Западе до сих пор есть большое количество коллекционеров, которые собирают и книги художника, и печатные листы — офорты, литографии. Но проблема с ремеслом есть и там. Несколько десятилетий назад я работал в Париже с Альдо Кроммелинком, выдающимся мастером-печатником офортов. И многому у него научился. Теперь его нет, и мне уже не с кем это делать — приходится самому учить печатников.
— Насколько вообще важна техника, материал для передачи художественного замысла?
— Вот, например, я сейчас экспериментирую: много работ пишу на фанере вместо холста. Получается совершенно другой живописный эффект.
— Получается же менее долговечно, чем на холсте.
— Не думаю, фанера грунтованная. То же самое, что на дереве писать.
— Дерево сложнее хранить, на него климат сильнее влияет.
— Я об этом не беспокоюсь. Чем сильнее разрушается материал с течением времени, тем эффектнее это будет выглядеть. Я вообще считаю, что естественная облупленность стен старых домов, изможденные поверхности могут восприниматься как великолепная живопись, которую я, к сожалению, не смогу превзойти. Только сымитировать ее с большим или меньшим успехом. Поэтому я иногда беру готовый материал — разрушенные стены или камень, мне легче на этом писать, чем начинать с белого холста.
— Ваше искусство всегда как будто вне времени. Те события, которые сейчас сотрясают мир, вообще никакого влияния не оказывают на то, что вы делаете?
— Я стараюсь быть как можно дальше от этого мира, от того, что происходит.
— Интересуетесь вы тем, что делается в арт-мире?
— Я, конечно, листаю каталоги, но это вызывает у меня, мягко выражаясь, легкую грусть. Очень много коммерческих скульптур, на их фоне посетители фотографируются... Эта продукция наводняет рынок всё больше и больше.
— Один из самых популярных жанров contemporary art — видеоарт. Вы не думали сделать что-то в этом направлении?
— То, что я делаю в театре, в «Метаморфозах», и есть видеоарт. Но снимать что-то специально для выставок я не собираюсь. Думаю, вокруг видеоарта сегодня складывается какой-то миф. А на самом деле многие кинорежиссеры XX века в большей степени «видеоартисты», чем модные нынче авторы видеоарта.
Так бывает в истории искусства. Тёрнер, например, был импрессионистом за 40 лет до французов, но не знал о том, что он «импрессионист». А Сальвадор Дали и Рене Магритт — это «внуки» Босха, который, разумеется, тоже не считал себя сюрреалистом.
— Что же будет дальше?
— Возможно, наступит время, когда художники будут танцевать, самовыражаться в движениях, заимствовать эстетику балета... Вопрос в том, что считать новаторством. Когда Марсель Дюшан брал унитаз или велосипедное колесо и выставлял их как произведения искусства, все считали это профанацией, а он просто увидел в них арт-объекты, скульптуры. Однако после Дюшана пошли другие — они уже берут не колесо, а, скажем, ведро. Но это, по сути, плагиат.
— Вам исполняется 80 лет. С какими чувствами встречаете эту дату?
— Для меня она не представляет ничего особенного по сравнению с другими датами, которые у меня были в жизни...
Сергей Уваров
