Хорошо жить в мире, где всё по полочкам. Каждое абстрактное понятие сертифицировано. Всякий навык подкреплён бумажечкой. Любое достижение отмечено официально — оно не растворится во времени. Я всегда любил анкеты, где нужно написать любимый цвет, любимую музыкальную группу, любимый футбольный клуб, любимую актрису. Сейчас бы я, например, написал в ответах: тёмная орхидея, Radiohead, «Динамо» Махачкала, Натали Портман. Вот бы всем такую анкетку вручить и составить всемирный рейтинг вкуса по любому критерию. Вот хорошо было бы.
Нобелевские лауреаты: физик Альберт Эйнштейн, писатель Рабиндранат Тагор (первый литературный нобелиат-неевропеец)
Стремление к унификации естественным образом сочится из философии науки, где в прошлом столетии изобрели принцип верификации. Хочется уже всё верифицировать. Культурная элита XX века поэтапно выстраивала систему универсальных премий, которые монополизируют не всякое искусство целиком, конечно, но, как минимум, его мейнстрим. И это разумно, это правильно. Потому что культурную повестку формулирует тот, кто собственноручно создаёт иерархию с желаемыми критериями.
Махровейший пример — Нобелевская премия по литературе. Всем давно понятно, что у неё есть ясные принципы. Побеждает либо литератор, который «наносит новую территорию на карту» (то есть делает эту территорию как бы подмандатной), либо автор, который наиболее щепетильно попадает в социокультурный тренд, а лучше даже на пол шага его опережает (то есть отстаивает права (особо популярного в это время) человека или ещё какой другой сущности). Множество почти безусловно великих писателей и поэтов прошлого не имеют «нобелевки». Но, тем не менее, премия навязала себя как эталон, как ось, вокруг которой вертится или обожание, или недовольство всякого причастного. Интересно, что ни с одной другой специальной нобелевской номинацией такого не случилось (исключение — выбивающаяся и безнадёжно политизированная «премия мира»). Можно из этого сделать спекулятивный вывод, что литература всё ещё остаётся наиболее горячим пространством культурной войны. Но эта война уже давно окончена, и все играют по правилам победителя.
Есть, конечно, Букеровская премия или Гонкуровская — они тоже высоко ценятся, но ограничены в первом случае английским, а во втором — французским языком. То есть они не претендуют на глобальность (хотя, это как посмотреть…). Есть премия Коста, премия Артура Кларка, но тут и говорить не о чем — по отношению к «Нобелю» они не более значимы, чем «Русский Букер» или премия Аркадия Драгомощенко.
Универсализм то, получается, в чём? В том, что существуют определённые ценности Pax Romana, следование которым необходимо для получения «Нобеля». Став монополистом, премия тем самым утверждает: мы с радостью внесём вашу страну на карту или признаем ваш талант, если вы готовы бороться за наши идеалы. Очевидно, что если в сегодняшней Малайзии или в Афганистане появится гениальный литератор — сам по себе талант никаким образом не приблизит его даже к лонг-листу «Нобеля», если он не выстроит в своих текстах (или же в жизнетворчестве) оппозицию тому жуткому миру, в котором он живёт. Есть априорные установки: в Афганистане не функционируют права человека, а значит, солидаризация или просто непротивление этому — уже свидетельство о профнепригодности. Всякий, кто не вписан, тот выписан.
И, казалось бы, давно уже успокоила Анна Ахматова: «Их премии. Кому хотят, тому и дают» (она говорила про Сталинскую), но в том то и дело, что обидно за авторскую аутентичность. Мне хуже знакома ситуация, допустим, с кино, но поверхностное восприятие говорит вот о чём. Есть «Оскар», есть каннская пальмовая ветвь, есть венецианский золотой лев — вроде бы не такая уж монополия, тем более, что все премии вроде как для разного кино. Но каждая из этих наград, знаменуя разные оттенки элитарности, начинает подверстывать под себя, всасывать художественные течения и потоки, вплетать в себя цайтгайст. И уже не разобраться, где телега, а где лошадь.
Обделенные в контексте мирового мейнстрима консерваторы и другие апологеты условной культурной автаркии уже просто и не пытаются навязать себя, не лезут в «их премии», оставаясь местечковыми лауреатами антибукеров. Или же они совсем не занимаются искусством, потому что творческие элиты стран начинают ассоциироваться с лоббистами внешних интересов, — а потом покидают эти страны, становятся дисседентами и всё такое прочее. Поэтому (конечно, не только поэтому) иранское кино снимается где угодно, но не в Иране. Да, страшный аятолла запрещает всё хорошее, потому что у него, понимаете ли, тоже ассоциации, не в первом поколении курсирующие. Короче, повторяю: где телега, где лошадь — тут уже не разобрать.
Поэтому да! Здорово жить в мире, где всё сертифицировано и распределено по рейтингам, где понятно, что есть величина, а что посредственность. Уинстон Черчилль и Луиза Глюк, например, уже в веках — литературные классики. А Лев Толстой там или Гарсиа Лорка — это так, писаки-однодневки.
Талгат Иркагалиев
