Недавно в ночной гостиной Андрея Максимова (одного из лучших ведущих программы «Времечко» канала ТВ Центр и вообще нашего ТВ) появился человек, который, казалось бы, выбился из традиционного ряда. В этом ряду вспоминаются — на вскидку — академик Дмитрий Лихачев, кинорежиссер Марлен Хуциев, поэт Белла Ахмадулина, актер Валентин Никулин, кинозвезда первой величины Лидия Смирнова и многие-многие другие. И вдруг — замминистра России по делам национальностей и федеративным отношениям, генерал-майор запаса Ким Цаголов. Должность и звание гостя определили характер вопросов ведущего и телезрителей-полуночников — о пробуксовке реформы в армии, об отечественных генералах, настойчиво рвавшихся в политику, о Чечне, опрометчиво рвавшейся к независимости вопреки традиционным экономическим связям с Россией.
Я отдавал должное гражданскому темпераменту собеседников и все же слегка досадовал, потому что за кадром передачи, сжатые в короткую биографическую справку, оставались факты и события, которых хватило бы не на одну человеческую жизнь. Да, чиновник государственного масштаба, да, боевой генерал, внедрявшийся в банды афганских моджахедов и обращавший их главарей в политических союзников. Но еще и ученый, профессор, доктор философских наук, автор более 300 научных публикаций на многих языках мира, политолог, писатель, книгочей и, наконец, художник. Думается, именно эти ипостаси Цаголова подтолкнули телеведущего к выбору очередного интеллектуального собеседника, да не хватило экранного времени на «раскрутку».
Мне же, считаю, повезло больше: я познакомился с Кимом Македоновичем сначала по каталогу прошлогодней выставки в Центральном доме художника на Крымском валу, а затем по «вернисажу» в его собственном рабочем кабинете в министерстве. На этот раз уже он был в роли радушного хозяина: с очевидным удовольствием сбросив груз служебных обязанностей, знакомил меня с героями своих картин и рисунков, приглашал в путешествие по живописным маршрутам пейзажей, скрупулезно повторявшим жизненные дороги их автора.
Кабинет был «обставлен» скромно: несколько пейзажных миниатюр («Один посетитель предлагал за них по два миллиона, но я свои картины не продаю»), большой жанровый портрет Льва Толстого, чеканка («Да, баловался и этим»), гипсовая фигурка какого-то военного («Работал над памятником знаменитому генералу Плиеву, да не хватило времени закончить»). Из кабинета дверь ведет в комнату отдыха, но отдыхает Ким Македонович своеобразно: собственно, эта комната — одновременно картинная галерея (стены завешаны картинами снизу доверху) и мастерская художника (запах красок, а на мольберте — только что начатый женский портрет).
— Как же вам удается творить в этой не очень-то приспособленной для художества комнате? — удивляюсь я.
— Да так и удается. После дневных забот и треволнений прихожу сюда часов в девять вечера и берусь за кисти. Иногда специально в воскресенье приезжаю. По лесу бесцельно бродить не люблю. Дачу никак не построю. Так что отдыхаю здесь, у мольберта.
— А как же с освещением? Живописи нужно много света.
— Врубаю все лампы в комнате — вот и свет.
... Кофе в его чашке на журнальном столике остыл непригубленным: хозяин необычной комнаты увлекся рассказом о своих картинах, которые увели его в далекие и близкие воспоминания. И меня — следом за ним. А картин у Цаголова, между прочим, более трехсот. Стоит внимательнее посмотреть хотя бы некоторые из них и послушать автора.
Портрет Пушкина. «Я с детства обожал его поэзию и, как ни странно прозвучит, ему во многом обязан влечением к рисованию. У нас в доме была богатая библиотека — около четырех тысяч томов. Я ребенком перечитал едва ли не больше книг, чем потом за всю свою «ученую жизнь». Пушкин был одним из самых любимых авторов. И к тому же в 37-м году мимо меня, семилетнего мальчишки, не прошло событие, которое тогда широко отмечалось в стране, — столетие со дня гибели поэта. Я в ту пору создал большую серию карандашных рисунков к его произведениям. Может быть, тогда-то и прозвучал для меня призыв судьбы?».
«Кавказ подо мною». Навеянная пушкинской строкой серия пейзажей — дань любви к родной Осетии. «Мы жили в живописном селении Дегора. Семья была большая — пять детей у родителей. Жили дружно и интересно, воспитывались в благоговейном уважении к старшим и в любви к малой родине. Спустя долгие годы, летая на гражданских и военных самолетах, я увидел, какая же она красивая, наша земля, и понял, как она нуждается в красивых людях с красивыми мыслями и душой. А в отрочестве, очевидно, уже чувствовал это интуитивно. Отсюда, наверное, тяга к красоте, к рисованию. Родители эту мою страсть поддержали — рисунки 10-летнего сына послали на выставку самодеятельных художников во Владикавказ (тогдашний Орджоникидзе). Там их и заметили. Но тут грянула война... Лишь в 46-м году я поступил в художественное училище и окончил его, между прочим, с отличием».
— Что же помешало пойти по этой стезе? — прерываю я путешествие «по долинам и по взгорьям». И в ответ слышу сюжет для небольшого рассказа, а может быть, драматической повести, которую писатель Цаголов, возможно, еще и напишет, поставив на полку рядом с такой, например, своей известной повестью, как «Последний танец кобры». И если напишет, то не исключено, что вслед за Айтматовым назовет ее — «Первый учитель» или, по имени главного героя, — «Георгий Ердзиев». Гордая и горькая судьба...
Главный наставник юного Кима в художественном училище, сам он с блеском заканчивал Суриковский институт в Москве, но в руководители диплома самовольно выбрал знаменитого Игоря Грабаря, с которым руководство института было в прохладных отношениях. Великолепная картина Ердзиева «Лермонтов на Кавказе» за непокорность дипломника была оценена на двойку. Он с этим не согласился, пошел «по инстанциям», добрался до президента Академии художеств Александра Герасимова и, в конце концов, написал письмо... в Политбюро. В дело вмешался аж маршал Ворошилов, которого тот самый Герасимов незадолго до того изобразил вместе со Сталиным на знаменито-помпезном полотне. Эту маленькую битву Ердзиев выиграл (ему поставили-таки пятерку), но жизнь в конечном счете проиграл. Обосновавшись в теперешнем Владикавказе, этот Дон-Кихот от живописи в очередном конфликте с начальством бросил на стол партбилет (в те-то голы!), за что был упрятан в психушку. Тут в его судьбу опять вмешался ... Лермонтов, известный художник-график с «маяковским» именем Владимир Владимирович (кстати, один из потомков Михаила Юрьевича). Из больницы он Ердзиева чудом вызволил, но восстановить загубленное здоровье не мог, и вскоре тот умер. На судьбе Цаголова этот «сюжетец» отразился впрямую: когда он в 50-м году приехал поступать в «Суриковку» и сообщил, что его учителем был Ердзиев, на него посмотрели, как на зачумленного (Александр Герасимов, у которого он тоже побывал, в том числе), и в институт, разумеется, не приняли. В Орджоникидзе Кима поджидал кум, работник военкомата, обиженный за то, что тот, уехав в Москву, сорвал ему «художественное оформление» служебного кабинета. На следующий день юноша получил повестку. Служба в армии растянулась для Цаголова, профессионального военного, на 39 лет — от Ейского военно-морского авиационного училища до военной академии имени Фрунзе.
С войной у Кима Македоновича свои счеты: он прошел через Афган, участвовал в 40 боевых операциях, выполнял особую миссию по идеологической обработке моджахедов. Впрочем, тяжелую афганскую тему мы решили обойти: говорить вскользь — бестактно, обсуждать подробно — в данном случае неуместно. Но одна из картин на стене помогла философу Цаголову (он ко всему прочему окончил истфак университета и как ученый работает на стыке политологии и философии) поразмышлять над человеческим фактором афганского бытия.
«Хитрый Ахмед». Седобородый старик в белой чалме, проницательный и колючий взгляд... «Мы познакомились с ним при неординарных обстоятельствах. Жил он в кишлаке Утхель, недалеко от Кабула. Это осиное гнездо, здесь все время стреляли без разбора и без пощады. Я этот кишлак на своем «газике» всегда проскакивал с бешеной скоростью. И тут мчусь во весь опор, вижу: старик переводит на длинной веревке через дорогу ишака. Я притормозить не успел, сбил несчастного ишака. Останавливаюсь, иду с повинной к старику. Тот бушует в гневе: оставил без кормильца. Я его успокаиваю, даю деньги, обещаю привезти по два мешка муки и сахарного песку (впоследствии привожу). А через некоторое время наш общий знакомый, смеясь, рассказывает мне, что этот старик давно уже таскал полудохлого ишака через шоссе, чтобы в случае его гибели получить за него мзду. Вот я и попался. Но потом мы с Ахмедом подружились, и он даже мне позировал. Меня поражала житейская сметка в этом безграмотном мудреце. Как-то я увидел его на пахоте. Он ходил с сохой за буйволом, на один его рог повесил сумку с провизией (чтобы муравьи не залезли), на другой — японский транзистор. Но самое любопытное: на глазах у животного были... темно-зеленые очки. Зачем? — спрашиваю. Ну как же? — отвечает — перед ним как будто трава, и он проворнее соху тащит. Умора!».
«Девушка с гитарой». «А это, между прочим, моя дочь. Их у меня пятеро — три родные и две приемные. И вообще я богатый человек: у меня еще два внука и две внучки. Что касается этого портрета, то он — с секретом: под светлым ликом моей девочки еще лик — одного из наших бывших вождей. А что делать? Холстов не напасешься. Вот я и взял в своей бывшей воинской части списанный вертикальный портрет вождя и превратил его в горизонтальный портрет дочери».
«Музыкальный момент». На огненно-желтом фоне — мятущаяся черная фигура дирижера, излом руки прикрывает лицо. И все равно нельзя не узнать Веронику Дударову. «Она меня как-то спросила: ты почему лицо не нарисовал?» — «Не хотел, говорю, над лицом работать». Посмеялись... Вообще я люблю писать портреты людей искусства. Передаешь вдохновение и вдохновляешься сам. Вот у меня здесь Джина Лоллобриджида — мы с ней как-то четыре часа разговаривали. Армен Джигарханян хотел свой портрет забрать, но я не отдал — даже перед ним не поступился принципом: мои картины — мои детки. А уж со знаменитостями совсем жалко расставаться. Я эту галерею искусства намечаю пополнить. Почему-то очень хочется написать портрет Антона Рубинштейна — львиная грива волос, гипнотический взгляд, и музыка автора «Демона» завораживает. А еще мечтаю создать образы отечественных «бунтарей» — Маяковского, Есенина, Шукшина, Высоцкого...».
— Однако пока что у вас на мольберте — первые штрихи женского портрета.
— Дань памяти прекрасной женщине — принцессе Диане. Прорисовано будет только лицо. А дальше все будто скрыто вуалью, к краям холста фон сгущается, превращаясь в темно-синюю бездну: Диана уйдет в космическую вечность.
— Когда же вы все это успеете создать? — спрашиваю я напоследок у замминистра Цаголова.
— А у меня есть простой секрет: ложусь в четыре, встаю в семь. И на все хватает времени, — отвечает художник Цаголов.
Продолжение следует
