«С русскими невозможно непринужденно беседовать. О чем бы они ни начали говорить, все равно сведут к смерти», — таково, оказывается, мнение о россиянах представителей зарубежного истеблишмента. Узнала о нем года три назад от преподавателя международной школы этикета. Возмутилась: «Что за ерунда? Это неправда!» — «А вы понаблюдайте», — сказал специалист. И загадочно улыбнулся.
Я стала прислушиваться к разговорам. На вечеринках, деловых фуршетах, в коллективе. На улице, разумеется. И, увы, мне не понадобилось много времени, чтобы прийти к печальному выводу: действительно так. Если даже беседа не заканчивалась напрямую на словах «похороны» и «катафалк» (не в контексте свадеб светских львов и львиц), то что-то вроде «автокатастрофа» или «теракт» имело место. Даже в моих личных телефонных разговорах, если речь заходила о работе, кто-то из друзей, стеная и жалуясь, намекал на желание… ну, вы сами понимаете. Не всерьез, конечно, однако помним, что в каждой шутке лишь доля шутки. Да что другие! Я сама, будучи в курсе собственного эксперимента, незаметно скатывалась в диалоге на печальные рельсы. А ведь тогда еще не было и намека на пандемию. Да, негатив правит бал в нашем общении.
Отвечая на недоуменное: «Почему у нас так происходит?» — можно, мне кажется, дискутировать часами. Рассуждать о русском характере, о российском менталитете, о хандре, обусловленной климатическими условиями. Конечно, сослаться на каноны православия и пойти вглубь веков. Однако это задача какого-нибудь научного исследования, я же попытаюсь очертить вопрос в рамках повестки дня нынешнего, а для этого сначала вернусь в свое подростковое детство, выпавшее на первую половину 1980-х.
Смерть для советского ребенка была не просто чем-то страшным — концом всего. Мы со сверстниками росли в стране почти победившего атеизма. В ней взрослые не вели речи о вечности души, а если и говорили, то с юмором или изрядной долей скепсиса. У Вуди Аллена в «Светской жизни» циничный гангстер Бен, иудей, перед казнью переходит в христианство, объясняя младшему брату: «У иудеев нет загробной жизни. А я должен знать, что это еще не конец. Я должен верить, что после нас еще что-то останется. Потому что у нас есть душа». Так вот, нам продолжения не гарантировали. И у меня лично представление о финале было такое, что в большой комнате мира для тебя одного выключают свет и ты погружаешься в холодный мрак. Все.
Взрослые, конечно, нас всех успокаивали. По-разному. Это примерно как в «Одессе» Валерия Тодоровского, повествующей о 1970-х годах. Там десятилетний Валерка, увидев во дворике похоронную процессию, машинально спрашивает у родных: «А я когда умру?» — «Ты — никогда», — молниеносно отзывается его отец. «Валерочка, не бойся, тебе еще не скоро», — утешает бабушка, перечисляя тех, кто уйдет пораньше, — она с дедушкой, тетя Мирра с дядей Ариком… Дядя же, сам большой ребенок, начинает так некстати откровенничать: «А я в детстве тоже думал, что умру. Представлял, что умру и меня больше никогда-никогда не будет. Представляете?»
Во многих детских фильмах, сказках смерть часто присутствовала опосредовано или прямо, подавалась зловеще. Мне в память врезался кадр из невинной в целом чешской «Златовласки», снятой режиссером Властой Яничковой. Тот, в котором повар Иржик, осмелившийся ради любви бросить вызов самому королю, лежит с отрубленной головой. Кровавая полоса на бледной молодецкой шее — это долго виделось в ночных кошмарах.
А «Сказка странствий» Александра Митты 1983 года? Тамошняя госпожа Чума, несущая гибель всему живому, блестяще сыгранная румынской актрисой Кармен Галин, стала ужасом для тогдашних мальчишек и девчонок.
Но — парадокс — при всем при этом в определенный момент смерть переставала быть для нас пугающей. Более того, она становилась даже желанной. Тут необходимо принимать во внимание, что мы росли на идеалах, продиктованных Октябрьской революцией, Великой Победой 1945 года. Герои Великой Отечественной войны, павшие за наше счастье, были первым примером. Их портреты смотрели со стен, со страниц учебников. Мы проникались горем по их зачастую безвременным гибелям достаточно глубоко, и в этом, я теперь понимаю, не было ничего удивительного. Ведь от триумфа советского народа до нашего рождения прошло 27–30 лет, а разве этого много в масштабах истории? Скорбь была передана нам генетически вместе с готовностью погибнуть, если нужно для правого дела.
Верность идеалам подкреплялась у нас идеологией, информационным пластом эпохи. Государственные ценности вживляли в голову стойкое: «Погибнуть не страшно. За Родину. За народ. Чтобы быть достойными памяти павших». В отчасти спорном сериале «Пищеблок», снятом по роману Алексея Иванова, есть короткое и точное высказывание на эту тему, когда пионер Левка говорит товарищу Валерке: «Нас с детства учат умирать».
Да, так и было. Я полтора года назад брала интервью у очень талантливого московского архитектора, ему примерно за 60, так он, отвечая на вопрос о своих отроческих мечтах, сказал: «Сначала хотел быть летчиком, чтобы совершить подвиг, погибнуть и чтобы моим именем назвали улицу. Мы все этого хотели».
Довольно часто вспоминаю историю 18-летнего советского тракториста, уроженца Рязанской области Анатолия Мерзлова. В июле 1972-го он пытался потушить пожар, вспыхнувший на поле, хотел спасти свой трактор. Скончался в больнице от ожогов. Его посмертно наградили орденом «Знак Почета». Формулировка: «За отвагу и мужество, проявленные при спасении народного добра».
Когда-то в школьном хоре я пела посвященную ему песню: «Как живешь теперь ты без меня? Помнишь, я не вышел из огня? Нет дороже хлеба ничего, он из сердца растет моего». Сейчас спрашиваю себя: «Как так случилось, что хороший человек погиб, едва начав по-настоящему жить, — и за что? За груду железа?» И понимаю, что иначе поступить он не мог.
Это печально, когда обесценивание человеческой жизни происходит под стягом героики. При этом неправильными считаю заявления, что все в Советском Союзе было плохо. Неправда. Здравоохранение было на такой высоте, что литовская девочка Раса Прасцевичюте, попавшая летним утром 1983 года под сенокосилку, которая отрезала ей ступни, уже вечером была прооперирована в Москве лучшими хирургами СССР. Гении в белых халатах спасли ребенку здоровье и полноценную жизнь.
И сохранение памяти о павших героях — это необходимо, достойно. Жаль только, что нам мало говорили: в мирное время за Родину лучше жить, а не умирать.
Смерть — это непростая тема, и сейчас, с нашествием ковида, она особенно обострилась. И тем не менее мне кажется, что она перестала быть чем-то страшным. Отношение к ней более философское (я вижу это у больших групп людей), с позиции зрелой личности. Новое время, новые смыслы, легальность проявления веры.
Уже мало кого шокирует, что в Москве с 2014 года проводится выставка ритуальных принадлежностей. Опять-таки в российской столице есть специальные кафе, посетители которого могут обсудить смерть в нейтральном ключе — как фактор, стимулирующий искать смысл жизни, чего-то достигать. Психологи в комментариях отмечают, что снятие табу с этой темы — хорошая идея, важно только выбирать правильный формат беседы, уместную интонацию. Иначе человек, который желает избавиться от страха, получит его в двукратном объеме.
Кстати, нынешняя доступность качественной психотерапии широким слоям населения — большое подспорье в борьбе с фобией. Помощь психологов была крайне востребована взрослыми и детьми в пору локдауна; к ним массово обращаются и сейчас, в онлайн- и офлайн-форматах. Ну а особо продвинутые россияне корректируют себя самостоятельно посредством таких, например, фильмов, как «Мирный воин», герой которого заявляет: «Смерть вовсе не печальна. Печально то, что многие люди вообще не живут».
Думаю, у нас есть шансы измениться, причем не только с целью радовать иностранцев во время светских бесед. А прежде всего для себя, для того, чтобы жить лучше и счастливее.
ЖАННАТ ИДРИСОВА
