Придя первый раз в Центральный Дом журналиста, я чуть ли не с порога услышал, что Пушкин читал здесь «Полтаву». Как позднее выяснили краеведы, поэму о Петре впервые услышали в Москве в другом особняке и на другой улице. Но на бульваре в доме 8а Александр Сергеевич бывал. И не раз. Появился впервые с женой Натальей Гончаровой на балу после свадьбы. Посетил в дни последнего пребывания в Москве 15 мая 1836 года, о чем сообщила в письме жениху сестра поэта Николая Языкова:
«Пушкин, которого я видела в пятницу у Свербеевых, очаровал меня решительно. Жаль, что он дня через два едет, но, впрочем, он обещал возвратиться к моей свадьбе и будет очень мил, если сдержит слово». Через два дня Пушкин не покинул Москвы, жил до конца мая. Посещал Свербеевых не раз, поскольку жила эта многодетная семья «открытым домом».
Дмитрий Николаевич Свербеев, ровесник Александра Сергеевича, пережил его на 37 лет. Образование получил в Московском университете, где один профессор-филолог убедил его не предаваться «рифмобесию», сочинению стихов, другой профессор-юрист научил писать «отчетливо и ясно». Природа наделила его даром пародиста. Пожелав «остаться неизвестным», он подарил сборник пародий историку, издателю журнала «Русский архив» Петру Бартеневу, часть которых тот опубликовал.
Славянофила Константина Аксакова представил так:
Нововведений всех опасный, явный враг,
Ты возродил браду, возненавидел фрак.
Нечто подобное адресовалось Хомякову:
Рубаха, мурмолка, поддевка,
Не удались; нам в них неловко.
Свербеев служил с «архивными юношами» в Московском архиве Министерства иностранных дел, в дипломатических миссиях России, занимался историей Петра. После отставки решил постоянно жить в Москве, чему порадовался Николай Языков. В послании «К ***» поэт назвал троюродного брата «любезным гражданином Москвы».
Все знали гостеприимный дом, где по пятницам собирались яркие личности, невзирая на идейные разногласия. В салоне царила жена Свербеева красавица Екатерина, в которую безнадежно влюблялись, «оспаривая право на безраздельное внимание» хозяйки салона Вяземский, Чаадаев, Александр Тургенев… «Приветливого нрава», умница Екатерина тяготела к славянофилам, хозяин дома слыл более западником.
В «открытом доме» поживший в Европе бывший дипломат угощал не
Не признавая за собой права на известность, более того, «нисколько ее не желая», Свербеев прослыл персоной известной задолго до того, как проявил себя в 57 лет замечательным литератором. Яркие воспоминания о друге Чаадаеве написал по настоянию все того же Петра Бартенева.
В 70 лет, живя на покое вдали от Москвы, в Швейцарии, он начал главное дело жизни, сам того не ведая. По его признанию, «без всяких притязаний на авторство и без нужды на успех», побуждаемый дочерью, стал диктовать воспоминания. По словам Свербеева, она «понукала меня ежедневно к этому труду». Свои записки предназначал для семьи, детей (их родилось десять), многочисленных внуков. Заинтересовали мемуары читающую Россию. Перед собой Свербеев поставил цель сохранить в памяти образ старой Москвы, описать быт, нравы, привычки общества разных социальных слоев. Поражает, как ему удалось в старости не забыть так много умерших лиц и мельчайших деталей былой жизни. «Как теперь гляжу я на эту милую старушку, скромную, но всегда опрятно одетую, низенькую ростом, худенькую, в белом как снег накрахмаленном чепчике,
«Ясно и отчетливо» написал о бывшем начальнике статс-секретаре Комиссии прошений Петре Кикине, подавшем императору мысль о сооружении храма Христа Спасителя в Москве: «Русскую юриспруденцию, все наше судопроизводство, всю переписку, к нему относящуюся, или так называемое делопроизводство, все это он почитал
Дмитрий Свербеев запечатлел в «Записках» выдающихся современников и «чудаков», «оригиналов», людей удивительных судеб. Ему хотелось показать «русского человека», «во всех его видах и со всеми качествами», «противоречиями». Что вполне ему удалось. О чем сам не узнал. В двух томах «Записки.
Ударив «одним концом по барину, другим по мужику», реформы Александра II вынудили князей и графов, владевших веками строениями и землей на Никитском бульваре, продавать их удачливым предпринимателям, купцам, мануфактуристам. Владел особняком с 1872 года купец Александр Никифорович Прибылов, сказочно разбогатевший на производстве полушерстяных и бумажных тканей. В том же году приобрел он колоссальный надел земли с Гольяновом, Никольским и другими деревнями под Москвой. Ныне они в черте города, застроены типовыми домами.
Старинный двухэтажный особняк с портиком при купце подрос на этаж, поменял фасад, стал таким, каким мы его видим. Проект выполнил архитектор Александр Вивьен, построивший в Камергерском переулке дом, превратившийся позднее гением Федора Шехтеля в Художественный театр. Последняя хозяйка дома 8а, ничем особенным не проявившая себя Софья Алексеевна Макеева, с мужем дожила свой век при советской власти на оставленных им квадратных метрах.
Кого принимали купцы, как использовали парадные залы второго этажа позднее — загадка.
Картина проясняется с марта 1920 года, когда особняк распоряжением наркома просвещения Луначарского передается Дому печати. Почему не Дому журналиста? В Москве спустя год после революции бывшее здание Российского общества застрахованных капиталов и доходов на Малой Лубянке, 16, занял учрежденный большевиками Союз советских журналистов. Под № 175 в списке членов значился публицист, подавший заявление: «Прошу зачислить меня в члены профессионального Союза советских журналистов. В.И.Ульянов (Ленин)». Его примеру последовали многие партийцы, до прихода во власть занимавшиеся исключительно журналистикой. Но союз распался. Поэтому по предложению Луначарского, явно согласованного с членом союза № 175, взамен него организовали Коммунистический союз работников печати. И этот союз развалился.
Но Дом печати открылся. «Известия» сообщили «труженикам пера», что «особняк номер 8 по Никитскому бульвару, имеет четырнадцать комнат, предназначенных для читальни, библиотеки, собраний кружков и занятий, столовую, буфетную, зрительный зал со сценой на 350 человек и т. д.».
Как пишет очевидец, открытие прошло в дружеской обстановке. После речей ораторов, среди которых выделялся Маяковский, приглашенные «перешли из зрительного зала в уютную столовую, где была устроена роскошная по тем временам трапеза, состоявшая из чая, ломтика черного хлеба, кусочка селедки и еще
Печати дом, краса природы,
Дают там по два бутерброда.
Но все же, господи прости!
Я съел не менее шести.
Основал Дом печати не Луначарский, а другой эрудированный «старый большевик» Платон Керженцев, руководитель РОСТА, Российского телеграфного агентства, предшественника ИТАР-ТАСС. За два года на этом посту, как писал он в автобиографии для энциклопедического словаря Гранат, «превратил этот аппарат во всереспубликанский, создав до сотни отделений, 200 газет, ежедневную „Агит-Роста“, окна сатиры и проч.».
Сын врача — депутата разогнанной царем первой Государственной думы Лебедева жил под псевдонимом, заимствованным у притока Волги Керженца, где в густых прибрежных лесах обитали старообрядцы. Студент историко-филологического факультета Московского университета второе образование получил в Таганской тюрьме, «лучшем университете в моей жизни». Вышел из камеры большевиком. В родные края вернулся после долгих лет жизни в положении нелегала и эмигранта в больших культурных городах — Питере, Киеве, Лондоне, Париже, Нью-Йорке. В Стокгольме и Риме служил полномочным представителем — послом РСФСР и СССР. В Москве занимал высокие должности в ЦК партии, других инстанциях. Много видел, знал, много сочинил статей и книг, в том числе пережившие автора труды по научной организации труда. Его слова: «Всякий плохо завинченный винтик способен повлечь крушение». Главной книгой эрудита считалось «Творчество театра». Написанная в 1917 году, книга неоднократно переиздавалась и переводилась в Европе. При всем при том помнят о Керженцеве, возглавлявшем Комитет по делам искусств, как о душителе искусства.
Начну со смешного. Леонид Утесов рассказывал, как Керженцев его предупредил: «Если вы еще раз где-нибудь споете „С одесского кичмана“, это будет ваша лебединая песня». Поэтому когда Утесова устроители неожиданно попросили на правительственном приеме в Кремле в честь героев-полярников исполнить именно эту приблатненную песенку, он решился запеть не сразу, признался, что ее запретил «товарищ Керженцев». Услышал в ответ: «Товарищ Сталин просит».
«Когда я кончил, — вспоминал артист, — он курил трубку. Я не знал, на каком я свете. И вдруг он поднял свои ладони, и они — и этот, с каменным лбом, в пенсне, и этот лысый в железнодорожной форме, и этот всесоюзный староста, и этот щербатый, в военной форме с портупеей (Молотов, Каганович, Калинин и Ворошилов. — Л.К.) — начали аплодировать бешено, будто с цепи сорвались. А наши герои-полярники в унтах вскочили на столы! — тарелки, бокалы полетели на пол — и стали топать. Три раза я пел в этот вечер „С одесского кичмана“, меня вызывали на бис, и три раза все повторялось сначала».
В историю России, возглавив Комитет по делам искусств, Керженцев вошел инквизитором Булгакова, Шостаковича, Мейерхольда, гениев, тех, кого никогда не забудут. Он добивался запрета «Дней Турбиных». Похоронил «Мольера» Булгакова в Художественном театре. Как доносил тайный осведомитель: «О Керженцеве Булгаков говорил, что никто не ожидал, что этот умный человек так жестоко нагадит в литературе».
Слушал Платон Михайлович в правительственной ложе Большого театра, сидя рядом со Сталиным и его соратниками, оперу Шостаковича «Катерина Измайлова». Внимал репликам вождей. После чего появилась в «Правде» безымянная статья «Сумбур вместо музыки». Оперу запретили.
Статья Керженцева, опубликованная 17 декабря 1937 года в «Правде», «Чужой театр» поставила крест на театре Всеволода Мейерхольда. То был смертный приговор и самому режиссеру, чьим талантом «старый большевик» многие годы восхищался.
Спустя месяц после публикации пал автор статьи, названный публично «коммивояжером». Его заместителей в комитете арестовали. Керженцеву дали умереть в должности главного редактора Малой советской энциклопедии.
Дом печати никогда не закрывали. В зрительном зале в два раза меньше мест, чем сообщалось в «Известиях». Но его сцена стала желанной для многих артистов. На ней выступал постоянно, пока не получил сцены на Арбате, популярный театр «Мастфор». Для него писал пародии Владимир Масс, заведовавший литературной частью театра. Он же позднее сочинял сценки с Николаем Эрдманом. Соавторов шуток и басен арестовали. Масса выслали в Сибирь без права жить в Москве.
Запрет сняли в 1944 году. Тогда его соавтором стал фронтовик, ленинградский инженер Михаил Червинский, после госпиталя оставшийся жить в Москве. Они сочиняли для Аркадия Райкина прославившие его программы, их имена годами значились на афишах театров оперетты и эстрады.
Кто из зрителей помнит сегодня Арго, Масса, Червинского? Слава пародистов, самая громкая, недолговечна. Их забывают быстрее, чем артистов — исполнителей чужих слов. Журналисты в этом отношении сродни пародистам, откликающимся на злобу дня.
После открытия Дом печати слыл клубом скорее литераторов, чем журналистов. Валерий Брюсов прочел в нем пьесу «Диктатор», он же сделал доклад о мистике и иррациональном в жизни и литературе. В этих стенах прошла дискуссия об имажинизме, защищали стиль Сергей Есенин и его друзья. В последний приезд в Москву в 1921 году выступал Александр Блок. Слушали его Пастернак, Маяковский, Корней Чуковский и те, кто решил устроить поэту обструкцию, что им вполне удалось. В статье «Умер Александр Блок» Маяковский писал: «Я слушал его в мае этого года в Москве в полупустом зале, молчавшем кладбищем, он тихо и грустно читал старые строчки о цыганском пении, о любви, о прекрасной даме — дальше дороги не было. Дальше смерть».
Последний раз Москва слышала в Доме печати Сергея Есенина, читавшего «Цветы». Через три месяца цветы несли к его гробу. Над входом написали: «Тело великого русского национального поэта покоится здесь».
На сцене дома играл Театр обозрений. В нем заведовал музыкальной частью Матвей Блантер, великий автор «Катюши».
Центральным домом журналиста особняк назвали до войны. На фронт отсюда, из газет и журналов, ушли многие, и не все вернулись. Об этом напоминают памятник и мемориальная доска с именами тех, о ком в конце победных приказов Сталина диктор Левитан по радио после паузы чеканил слова: «Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины». А Твардовский помянул: «Страна родная! Каких и скольких сыновей не досчиталась ты, рыдая, под гром победных батарей».
Лев Колодный
