Может быть, столько детей у нас и не появилось бы. Но у одной образовалась двоюродная сестра, у той — другая, у той — родные сестра и брат… Ну не оставлять же в самом деле их в детдоме. И по цепочке они все перетянулись в наш дом. Так вышло, короче говоря.
Слушая всех этих астаховых-лаховых, я время от времени хочу сесть и написать все, что я знаю про наши детские дома.
Я хочу написать про то, как дети не знают, что яйца можно жарить. Про отсутствие жевательного рефлекса, потому что твердой пищи в рационе не было. Про то, как ребенок не говорил до семи лет. Про то, как ребенок в четырнадцать не знал о существовании винограда. Как она за несколько ночей съела две банки растворимого кофе — всухомятку, без воды! Пробиралась ночью на кухню и ела. Про то, что они не способны сменить белье без напоминания. Про то, что детдома выпускают не совершеннолетних людей, а материал для колоний, бомжовок и помоек. Про взрослый набор болезней, которых у нормальных детей не может быть в принципе. Про то, как одна биологическая мать допилась до такой степени, что у нее троих детей забрали в детдом, а она взяла и родила еще шестерых — и сейчас опять бухает и сидит на пособии как многодетная мать...
Время от времени я пишу на эту тему небольшие — не заметки даже, а так, высказывания вслух. Но этого, конечно, недостаточно. Я вижу это по комментариям в Интернете. Друзья мои, вы действительно не представляете себе, какими дети выходят из детдомов.
Мне пишут: «Аркадий, а вдруг Света (одна из наших девочек. — А.Б.) прочитает это в «Фейсбуке» и обидится?»
Какой «Фейсбук»? Ребенок в четырнадцать лет не знает, что такое виноград. Ребенок в четырнадцать лет не знает, что такое снегокат. Какой «Фейсбук»? Вы о чем?
Мне пишут: «Тогда прочитают ее одноклассники».
Не прочитают. У нее нет и не может быть одноклассников. Она не в состоянии войти сейчас в обычный класс. Они все первые год-два-три могут быть только на домашнем обучении. Вы представляете, что будет, если девчонку из липецкого детдома запустить в класс к пятнадцатилетним московским обеспеченным детям? Они заклюют ее просто за две недели. Ее минимум год надо готовить к выпуску в мир. И если шестилетняя Ритка за год социализировалась практически полностью, то девятилетней Кристине понадобилось уже года три. Сколько понадобится четырнадцатилетней Свете — не знаю. Я вообще, грешным делом, иногда не уверен, что ее еще можно социализировать.
Мне говорят: она обидится. Не обидится. Она не в состоянии обижаться. Чтобы обижаться, надо, чтобы внутри было то, что можно обидеть. Личность. Здесь же абсолютная душевная атрофия. Личности не существует полностью. Если ребенок пробыл в детском доме лет до двенадцати-тринадцати — всё, он маугли.
Я смотрю, как Светка играет с моей шестилетней дочерью, и вижу, что девочка шести лет, жившая в семье, на порядок более развитая, чем девочка четырнадцати лет, жившая в детдоме. Катька в этой паре сейчас — старшая. Но зато американцам не отдаем.
Смотрю, как Людка со Светой накрывают на стол. Люду взяли в семь лет. В этом возрасте она не разговаривала. Не разговаривала! В семье она шесть лет. Сегодня этот ребенок знает ноты и умеет играть на пианино. По виду вполне себе обычный ребенок из нормальной московской семьи.
И смотрю на Свету. Это два разных вида человека. Маугли. Страшно.
А, к черту. Не хочу об этом писать. Эта тема вызывает у меня желание не писать, а расстреливать. Нельзя так с детьми.
Но вот моя мама слушала-слушала этого Астахова с этой Лаховой, слушала-слушала… и вдруг приносит стопку исписанной от руки бумаги. Двадцать три листа. Это не открытое письмо, не статья, не обращение. Это то, что называется «достали».
Короче, вот письмо моей мамы о ситуации с приемными детьми.
«Разделять детей из многодетной семьи не разрешает закон. Только закон не исполняется даже теми чиновниками, которые должны костьми лечь, контролируя его выполнение. У меня сейчас шестеро приемных детей. Трое из них — родственники: Люда (13 лет), Кристина (14 лет) и Роман (12 лет). Кристину мне дали под опеку пять с половиной лет назад. Романа — ее родного брата — месяц назад. Все эти годы я добивалась опеки над ним.
Четвертого брата, Алексея (10 лет), мне не отдали, сославшись на то, что теперь ему десять лет и, следуя букве закона, требуется согласие ребенка. Алексей якобы ответил, что он не хочет жить со своими родными братьями и сестрами, потому что их много и ему меньше достанется конфет. Он лучше пойдет туда, где все будет доставаться ему.
В итоге его оформили в другую семью, чем окончательно оторвали брата и сестер. У детдомовцев нет привычных для нас родственных чувств друг к другу. Они не общаются, даже находясь в одном детдоме. (Это правда. Кристина с Ромой до сих пор совершенно посторонние друг другу люди, даже сейчас, в семье. С Лешей та же история. — А.Б.)
В четырнадцать лет девочка не знает, как резать хлеб, мыть посуду, убирать за собой. Не знает, что нельзя разбрасывать по комнате грязное белье, что надо есть на кухне, снимать обувь в квартире. Такие элементарные вещи у них перерастают в задачу. Еще одна особенность детдомовских детей — они никак не могут наесться. Едят днем и ночью, прячут еду на черный день, за диваном, под подушкой — чтобы другие не украли.
Утром начинаю убирать остатки пиршества, ругаю за не убранную за собой посуду — в ответ обида, что не даю им есть. Начинаю объяснять, какие фрукты едят со шкуркой, какие без. Какие с косточкой, какие без. Они проверяют, права ли я. Четырнадцатилетняя девочка спрашивает, в каждой ли вишне есть косточка. Сообщает, что никогда не ела не только винограда, но и вишни. (О том, что Света не знала о существовании винограда, мы выяснили в ее первый же визит. Как раз Новый год был. Я принес виноград, спрашивает: что это такое? Начал выяснять, что еще она не знает. Арбуз знает. Помидор знает. Огурец знает. Банан знает. Дыню — уже нет. На улице выяснилось, что не знает снегокат. Это в 14 лет ребенок в зимней стране ни разу в жизни не видел снегоката! Зато, как включили телевизор, тут же выпалила: «Это Путин, он хороший!» — А.Б.)
Врут неистово, веря в свое вранье, превращая фантазию в быль. Рассказывают, как ездили в Египет, в Турцию, на моря и океаны. Невозможно не поверить в это вранье — настолько оно правдиво, с такими подробностями. Так они привлекают к себе внимание, повышают свой авторитет в глазах окружающих.
Они не могут ориентироваться во времени и пространстве. Не понимают отвлеченных или абстрактных понятий. (Пока набирал на компьютере это предложение, из музыкальной школы пришла Людка. Спрашиваю ее: «Голодная? Есть будешь?» — «Нет», — отвечает Людка, открывает холодильник и садится есть. — А.Б.) Они не умеют готовить, делать покупки, распоряжаться деньгами — тратят их за один день. Уверены, что им все должны, а они — никому. К учебе и труду относятся как к наказанию, не видят ничего плохого в аморальных действиях, в воровстве. Не умеют беречь вещи. И социализация проходит совсем не так быстро, как хотелось бы. Если вообще проходит.
После выпуска из детдома дети должны вернуться на свою жилплощадь, которая находится в доме их родителей, лишенных родительских прав. Биологическая мать моих детей сразу же после их изъятия родила еще троих и живет на пособие по многодетности. На 17 метрах прописаны или проживают 11 человек: прадедушка, бабушка, тетя, дядя, его жена и их ребенок, мать, шестеро детей. И трое в детдоме. После совершеннолетия они должны приехать в эту семью, встать на очередь по улучшению жилищных условий, в которой восемьсот человек, и за 20 лет они не продвинулись на шаг. В этом году дали первую квартиру детдомовцу, которому исполнилось сорок лет. И еще одну — тридцатилетнему. Газеты, правда, пишут, что в этих квартирах уже кто-то живет и надо их как-то оттуда выселить, но это мелочи.
Первые двое детей в моей семье. Ритка и Людка. Людка (слева) еще не говорит.
Моему ребенку некуда возвращаться. Мать сожгла жилье, девочке обещали выделить койку в комнате общежития с другими выпускниками детдома. Я не хочу даже говорить об этом. Я видела, как распорядились своими московскими квартирами другие выпускники. Несмотря на запреты и всевозможный контроль, они сразу же их сдали, переехали в одну всем скопом, не работали, постоянно приходили пьяными, выбивали дверь, т.к. ключи постоянно теряли. Не нажили ничего, не вели никакого хозяйства. Неужели я отдам своего ребенка к таким людям?
Для своей приемной семьи я снимаю трехкомнатную квартиру. На это и на обучение одного из детей в балетной школе уходит вся моя зарплата приемного родителя. Я обращалась в правительственные организации, в мэрию Москвы, к префекту с предложениями по улучшению условий, но все они были названы утопическими. На мое предложение платить меньше, но в бюджет города, мне было сказано, что Москва квартирами не торгует.
Мы не имеем права на улучшение условий, так как мы не нуждающиеся и не малообеспеченные. Еще бы, я постоянно работаю, у меня стаж 46 лет. И государство не может найти выход, чтобы дать квартиру для приемной семьи. Государству это невыгодно. Выгодно гробить детей в детдомах, доводить их там до состояния инвалидов, не умеющих выражать свои мысли, но умеющих врать, воровать, драться, хамить, все крушить на своем жизненном пути.
Я не могу встать на очередь, потому что у меня в собственности двухкомнатная квартира, в которой постоянно прописаны всего три человека, дети же под опекой прописаны временно. Если мы их удочерим — потеряем выплаты государства, а про свою пенсию учителя я молчу. Да и все равно в этом случае мы смогли бы встать на очередь только через 10 лет и простоять еще двадцать. Если тогда вообще еще что-то будут выдавать.
Я бы и сейчас переехала жить в Липецкую область, откуда все дети родом, но тогда мы теряем московские надбавки. О том, что там нет тех условий для жизни, развития, обучения, здоровья, которые предоставляет Москва, я также упоминать не буду. Я не могу даже переехать в находящийся через дорогу дом напротив, потому что он уже в Московской области — материальные выплаты сразу станут в два раза меньше. А цены те же. А в случае заболевания нам, как иногородним, на московские больницы рассчитывать уже не придется.
Я сама учу своих детей. Сама учу с ними уроки, учу музыке. Объясняю, как вести хозяйство. Мы постоянно ходим в музеи, на экскурсии, я вкладываю в детей столько, сколько не вкладывала в своего родного сына. В детдоме их вообще не развивали. Моя семья живет в Москве сто лет. У моих родителей медали за оборону Москвы, за участие в ВОВ. Моя мама разгружала поезда на лесозаготовках. Ее брат в 15 лет сбежал на фронт и вернулся только в 46-м из Японии. Отец всю жизнь отдал милиции. Я — ветеран труда. Мой сын — ветеран боевых действий.
Почему? Почему в нефтедобывающей стране мне не могут дать квартиру для приемной семьи из шести сирот?
Занятия в кружках — только за деньги. Самое маленькое — две тысячи. Риту взяли в школу классического танца. Через год — первое место на конкурсе в Болгарии. С ними просто надо заниматься. Но, чтобы заниматься, в месяц мы отдаем школе все ее детское пособие, 12 тысяч.
Когда я решила взять в семью последнюю девочку, у меня были большие надежды на ее вокальные данные. В шесть лет она прекрасно пела русские народные песни. Это вообще был задорный озорной ребенок с горящими глазами. В характеристике написано: девочка пришла в детский дом из дошкольного детского дома талантливым ребенком, принимала участие во многих мероприятиях, но была очень назойливой и вертлявой, требовала к себе постоянного внимания, в результате было решено не привлекать ее ни к какой творческой деятельности...
Сейчас, в четырнадцать лет, уровень эмоционального развития ребенка — на уровне дошкольника. Не обучена ничему. Столько времени вычеркнуто из жизни!
У всех неразвитая речь. От одной отказались четыре логопеда. Их вердикт: девочка говорить не будет. Зачатки аутизма. Сейчас ребенок играет на аккордеоне, поет в хоре, по сольфеджио «4» и «5», хорошо рисует — раньше даже раскрасить картинку не могла. Умеет фотографировать, видит ракурс. (Ну насчет Людкиных музыкальных способностей мама, пожалуй, приукрашивает, но то, что не говоривший до семи лет ребенок сейчас знает ноты и играет на пианино, — правда. А вот рисует она действительно здорово, это явно талант. — А.Б.)
Дополнительное образование помогло мне вылечить детей. Не было ни одной клетки в организме, которая у них не была больна. Они могли только лежать и есть. А сейчас это уже многое умеющие (когда захотят) девушки, продвинутые в техническом плане, берущие надо мной шефство по части компьютеров, телефонов и фотоаппаратов. Раньше город выдавал нам бесплатные сертификаты на посещение катка. (Сертификаты-то город давал, да вот только каткам было наплевать — часы для детей-сирот были типа «в понедельник в восемь утра». В остальное время — плати на общих основаниях. Это не Путин, не государство — обычная русская молодая баба в кассовом окошке не пустила один раз меня с детьми на пустой каток. — А.Б.) Потом город перестал их выдавать, но дети научились кататься на коньках. Велосипед, ролики, самокат, скейт есть у каждого.
Недавно президент подписал указ «О реализации государственной политики в сфере защиты детей-сирот». Может, этот указ и упрощает процедуру усыновления, но сейчас это настолько тягомотное дело, что человек, желающий быть опекуном, в конце концов понимает: государство в нем видит врага. А чиновники готовы встать на баррикады, чтобы защитить свои интересы, но никак не интересы ребенка. Тянуть пять с половиной лет, чтобы наконец-то дождаться законного возраста для оформления ребенка под опеку нужным им людям. Родственники они или знакомые — я не знаю. Зачем усыновили ребенка — не интересовалась. Почему только одного из трех — тоже не знаю. Я не понимаю смысла этой операции.
На второго ребенка мне неправильно оформили документы. Теперь и Москва, и Липецк кивают на законы. Москва дает заключение о приеме детей в приемную семью. Липецк же отдает детей только под опеку, так как Москва автоматически должна включить их в состав приемной семьи, чего Москва не делает, ссылаясь все на те же законы. Замкнутый круг, а пособие тем временем в два раза меньше.
Защита прав детей не является приоритетом государственной политики. Меры, которые расписаны по шагам, принятые различными институтами власти на федеральном уровне, противоречат мерам, принятым на региональном и местном уровнях. Как так получается, что закон города Липецка не разрешает оформить детей в приемную семью на возмездной основе? Мне говорят, что если напишут в постановлении эти два слова, то и платить на детей будут они, а у них денег нет оплачивать мою приемную семью и мой труд, пусть мне платит Москва, по месту жительства, — и ссылаются на закон. В Москве же мне отказались оформлять детей на возмездной основе, потому что дети взяты из Липецка, а там не написали эти два слова в бумажке. И тоже ссылаются на закон.
Мы в одной стране живем? Москва и Липецк — это одна страна или две разные?
Хоть сотню красиво названных законов опубликуйте, а чиновники как были врагами детей, так и будут. Как нарушали указы, так и будут.
Астахов говорит, что наши сограждане — увы и ах! — отнюдь не стремятся к усыновлению сирот на родине.
Я стремлюсь!
Но вы же, как говорил Райкин, стоите насмерть! Как пуговицы — намертво пришиты, не оторвать! У вас же детей не вырвать!
У кого хватит терпения восемь с половиной лет (!!!) ездить чуть ли не еженедельно из Москвы в Липецк (хорошо не во Владивосток), сотни раз переделывать документы, доказывать, что ты собираешь детей из одной семьи, чтобы они понимали, что такое «семья», «родной человек», что эти понятия, которые у них отсутствуют напрочь, — самое святое на сегодняшний день, чтобы они не выбросили своих детей на помойку, как это сделали их родители, не удушили, не убили; а им говорят: тебе в другой семье достанется больше конфет.
Ни одного ребенка я не выбирала. Каких дала мне судьба, таких и выращиваю. И не прогадала: вымыла, вычистила, вылечила, в прямом смысле слова поставила на ноги, поставила руки на то место, где они и должны быть, теперь тружусь над сердцами и головами.
Я радуюсь тому, что они сейчас все-таки понимают, что они — одна семья. Может, еще не чувствуют, но уже хотя бы осознают это. Понимают, что надо помогать друг другу. Не бросать друг друга, раз такое сердобольное государство не способно им помогать. Оно все делает так, чтобы ты почувствовал себя букашкой, которую любой чиновник в любом городе может раздавить в любой момент.
В стране нет института юристов, помогающих приемным семьям. Когда я вижу бесконечные листы, которые я должна заполнить, чтобы получить с налогового ведомства целых шесть тысяч за то, что заплатила сто пятьдесят тысяч в год за обучение ребенка в балетном училище, я чувствую себя лягушкой перед удавом. Я этого сделать не в состоянии. Прошу заполнить знакомых юристов, но и они не все могут пробраться через эту писанину.
Зато я прекрасно справляюсь с отчетом, куда я потратила детские деньги, не взяла ли я их из пособия на свои нужды. Для этого надо всего лишь:
1. Купить вещь.
2. Получить чек.
3. Написать на чеке, какая вещь куплена и для кого.
4. Занести в тетрадь для учета в определенную графу: сколько денег ушло в среднем за месяц; сколько денег ушло в среднем за год; за определенный товар для определенного ребенка.
5. Разложить чеки в отдельные папки для каждого ребенка.
6. Сдать многостраничный отчет и папки с чеками в органы опеки.
7. Чиновники все это должны проверить, сличить, чтобы все сошлось и ни одна копейка не ушла на сторону.
Один недостаток во всем этом: по отчетам выходит, что я на каждого ребенка трачу больше, чем получаю на него от государства...
О жизни нашей рассказывать можно долго. Но я не жаловаться хочу. Я хочу, чтобы дети от меня никуда и никогда не уходили. Чтобы они жили патриархальной семьей. Три поколения под одной крышей.
И заботы были бы общие.
Ветеран труда,
почетный работник общего образования,
кавалер медали «За доблестный труд»,
мать ветерана боевых действий, приемная мать шестерых детей
Юлия Александровна БАБЧЕНКО».
материал: Аркадий Бабченко
