I. Гении и аутсайдеры
II. Хтонь и конъюнктура
1
Когда я пишу авторам списки тем, я более азартен, чем когда сочиняю собственные тексты. Это для меня загадка лишь в малой степени. Волей-неволей в списках больше служишь людям, чем искусству или своему честолюбию. А потому они представляют собой более — не скажу «важный», но «ясный» — документ эпохи.
Если через 500 лет найдут художественный рассказ и список тем, составленный одним человеком для другого, — из списка можно будет понять о времени больше. В художественном автор оставляет много шифров, и их понимание сильно зависит от культурного уровня читателя: если его могут не прочесть современники, то что уж говорить о следующих поколениях. В списках же всё четко: вопрос-ответ, проблема-конфликт-перипетия. Чёткая драматическая азбука.
Вот к примеру. Мне нужно придумать списки для двух людей, которым по 17 лет. Для парня и для девушки. Я встаю перед ситуацией, перед которой пасуют на моих глазах один взрослый человек за другим. Я вижу поколение, которое живёт в другом мире. Соответственно, передо мной стоит задача — угадать их переживания. Иначе им не будет интересно, и они не станут ничего писать.
Казалось бы, чего проще: ведь и мне было 17 лет.
Но в том-то и загвоздка: эти 17 лет — всегда разные. Я это видел ещё в институте, когда мастер, невероятно талантливый человек, проницательный педагог, в какой-то момент сдался в попытках найти резонанс между своим юношеским опытом и нашим. Поменялся язык, поменялась цивилизация вокруг (не культура, культура как жила, так и живёт — и меняется с большим трудом, более длинными циклами, в то время как цивилизация всё прирастает и прирастает, как с умом инвестированный капитал).
Мой мастер поэтому работал на универсальных вещах. А именно — с диалогом. Он почти всегда скорее получался, чем нет, как мне кажется, потому что мы, ученики, ему доверяли, сокрывая некоторые детали только из страха разочаровать (глупцы! таких опытных людей разочаровать невозможно, только — предать).
Этот диалог был возможен по той причине, что мастер чётко ощущал себя в пространстве. Это тот самый парадокс, о котором я говорил в прошлой части. Он был абсолютно определён, при этом он-то и был той точкой неопределённости, засчёт которой росли все остальные. Но он, наученный долгой творческой жизнью, знал себя и своё тело настолько, чтобы каждый раз сводить ситуацию к гармоническому состоянию. Ему была известна наука контрастов, искусство диалога.
2
У самого успешного российского сценариста Олега Маловичко все герои в той или иной степени склонны к социопатии. Анализируя их характеры, я прихожу к тому, что дело в конструирующем принципе. Его герои, как правило, являются производной от пережитого в прошлом насилия. Это задаёт их пути драматическую арку — они идут к свету из подполья.
Неудивительно, что это делает Маловичко востребованным, потому что, с точки зрения драмы, точно так же мыслил Достоевский, который является автором бестселлеров уже почти два века.
Талант — вещь мистическая. Она не зря также называется «даром». Я бы не хотел, чтобы вы восприняли этот мой анализ как нигилизм. Это вынужденное зло, которым я пользуюсь, чтобы пролить свет на письменный стол.
3
Моя поверхностная эрудированность даёт вам, как читателям, возможность дополнять этот текст. Потому что, не зная вещей, которые узнать, вроде как, не составляет большого труда, я делаю серьёзные предположения. К примеру, касаемо насилия как конструирующего принципа я думаю следующее.
Есть такая фраза: «Бьёт — значит любит».
Она означает следующее. Мы называем счастливчиками и везунчиками тех, кому улыбается удача. Мы называем это судьбой, а этих людей — её баловнями. Судьба и есть время, разворачивающееся в пространстве. Об этом писал Лейбниц, он называл это монадами.
Вот, собственно, любая деятельность, и в том числе искусство в чистом виде (когда творец один на один с инструментом; всё остальное — тоже искусство, только не в чистом виде, в нём есть место расчёту, смете и администрированию), занимается тем, что по-разному разворачивает время.
Потому вот уже несколько десятилетий мы все с упорством дворовых сусликов занимаемся тем, что пытаемся вдуть по самые помидоры коллективному Тарантино, потому что однажды Тарантино одинокий, сирый, маленький и сияющий доспехами палп-журналов сказал: «Насилие — это кинематографический приём».
Это совпало с тем, что музыка перешла от мелодий к ритмам.
Здесь как раз точка, где вы можете додумать. Потому что за моим наблюдением о музыке нет музыковедческой базы. Я не знаю, почему так случилось.
Вывод такой. Тот, кого бьют, — любим, потому что удары разворачивают его время. Без них он бы находился в состоянии неподвижности (что не есть плохо, сами знаете; об этом много учит тот же дзен, исихазм и суфизм: они разворачивают время иначе).
4
Я бы соврал, если бы сказал, что «всегда хотел» писать о неудачниках. Меня так повела рука. Моим любимым жанром от роду была комедия. Сначала чистая, потом с примесью драмы — любовной, производственной, личностной, коллективной (например, люблю про спорт, как «Тед Лассо», или про полицейских, как «Бруклин 9-9»).
И мой любимый персонаж из Библии — неудачник. Я вообще скептически отношусь к этой книге. Примерно как к Достоевскому. Нельзя узнать истину, не дойдя до неё своей жизнью. Я так не умею и не хочу. Пророк Иона имел простую задачу: дойти до города и сообщить, что ему кранты. Вместо этого, он залез в кита.
5
Чем сформирован неудачник? Это не насилие. Это внутренний конфликт, вероятно, вызванный противоречиями между мамой и папой. И его драматическая арка — замирить их.
В следующей части расскажу о маске неудачника немного больше. У неё много оттенков — неудачи могут быть как в личной жизни, так и в профессиональной. Могут быть в обоих: таких персонажей мы любим больше других.
Глеб Буланников