«Утесов рассказывал: «Я затянул песню, а у Сталина слезы текут. Все смутились, не смели поднять глаз. А я подумал: не так давно умерла супруга Сталина Надежда Аллилуева, наверное, сейчас он вспоминает ее. Не помню, как песню закончил, в гробовой тишине...» — из воспоминаний о Леониде Утесове писателя Глеба Скороходова:
Сталина он откровенно боялся и даже в 60-е годы избегал о нем говорить. Лишь однажды поведал мне, как побывал в Кремле — на приеме в честь совершенного Чкаловым, Байдуковым и Беляковым беспосадочного перелета из Москвы в Америку: «Меня захотели увидеть летчики. Так и заявили в один голос: «Хотим послушать Леонида Утесова и его джаз!» Прямо в Грановитой палате была установлена эстрада. Мы с ребятами никогда в жизни не видели близко «первых лиц» и не выступали в такой обстановке.
Поэтому, когда, играя на ходу «Легко на сердце от песни веселой», заходили в зал, у нас, честно говоря, буквально подгибались от страха ноги. Я выбрал для исполнения самые лирические песни. И когда пел «Отражение в воде», с удивлением заметил краем глаза, что Сталин смахивает слезу. А когда я закончил, он встал и аплодировал стоя. Причем долго — минуту, две… Мы растерялись. Музыканты мне шепчут: «Наверное, хочет на бис! Начинай снова!» Я опять затянул: «Склонились низко ивы в задумчивом пруду. / С тобой я был счастливым, теперь тебя я жду. / Я жду, что ты вернешься, откроешь тихо дверь. / И снова улыбнешься, как прежде, а теперь...»
Тут уж у Сталина прямо потекли слезы по лицу. Все смутились, не смели поднять глаз. А я подумал: не так давно у Сталина умерла супруга, наверное, сейчас он вспоминает ее. Не помню, как песню закончил, в гробовой тишине. А Сталин опять встает и аплодирует. Потом он о чем-то стал шептаться с окружением. Через минуту подходит ко мне военный и говорит: «Товарищ Сталин просит спеть «С одесского кичмана».
Я встрепенулся: «Эта вещь запрещена! Я ее уже лет пять как не пою!» А военный посмотрел на меня ледяным взглядом и говорит: «Вы что, не поняли? Товарищ Сталин просит!» Я повернулся к ребятам: «Кичман» сможете? В ля миноре!» Они сыграли отлично, летчики повскакивали с мест, кричат: «Ура!», требуют бис, три раза я повторил песню. Ушли мы с эстрады под овации.
Через несколько дней я, встретив на улице главу Комитета по делам искусств Керженцева, признался: «Платон Михайлович, я не скрываю, говорю вам честно — нарушил ваш приказ о запрете на исполнение песни «С одесского кичмана». По просьбе публики...» — «Что?! Как вы могли? Мы вас вызовем на коллегию и лишим права выступать! Какая это публика могла вас об этом просить?» А я ему так медленно и внятно: «Меня просил товарищ Сталин». Он побледнел, отшатнулся: «Не шутите такими вещами…»
Самое удивительное, что тот кремлевский успех был единственным. Больше меня в Кремль не приглашали. Думаю, Сталин не мог мне простить, что тогда так расслабился перед каким-то эстрадником». — «А арестовать могли? Неужели никогда над вами не сгущались тучи?» — «Да вы что! — сказал Утесов. — Я уже чемоданчик приготовил… Это случилось через два года после того приема в Кремле…»
Как раз в те годы, когда Утесов распевал песню: «Легко на сердце от песни веселой», в стране происходил вал репрессий, затронувший и многих людей из мира искусства. Гром грянул в мае 1939 года, когда арестовали близкого друга Леонида Осиповича, блистательного писателя Исаака Бабеля. «В отличие от меня, Бабель был вхож в ближний круг Сталина, — вспоминал Утесов. — И часто рассказывал мне о том, каков «этот палач» (так и говорил) в быту. Мне казалось, что Бабелю доставляет удовольствие ходить по острию ножа, а беседы со Сталиным щекочут ему нервы. О том, что происходит в стране, он знал много больше рядовых советских граждан, потому что его жена дружила с женой Николая Ежова, главы НКВД. Бабель с удивлением рассказывал: «Представляешь, этот человек не испытывает никаких угрызений совести. По ночам спит спокойно». Мне от этих рассказов становилось жутко, я умолял Исаака: «Уйди ты оттуда от греха подальше! Это даром не пройдет». — «Ну что ты! — отшучивался Бабель. — По крайней мере от двух вещей в жизни я застрахован: никогда не забеременею и меня никогда не арестуют».
Так же, как и сам Ежов, он верил в высокое покровительство. Но оно никогда не длится долго…» Как известно, Ежова на посту главы НКВД сменил Лаврентий Берия. И вскоре Бабеля взяли. «Исаак только-только написал предисловие к моей первой книге, мне на дом как раз прислали десять сигнальных экземпляров, — рассказывал Леонид Осипович. — Что тут началось! В типографии срочно выдирали из каждого экземпляра листы с текстом. Прихожу домой, а жена уже взялась за мои сигнальные экземпляры. Говорит: «Что стоишь? Пока не узнали, что твоя книжка вышла с предисловием Бабеля, надо их сжечь. Неужели не понимаешь, что тебе грозит при обыске? Что сделают с другом врага народа?» Как она и требовала, я сжег все экземпляры в ванне, но один, втайне от нее, все же спрятал между пластинок, по наивности полагая, что не найдут…
Тем временем Леночка приготовила для меня чемоданчик с двумя парами белья, теплыми носками и туалетными принадлежностями. Такие чемоданчики многие тогда имели в доме… А тут еще по Москве стала ходить байка, будто бы мы с моими музыкантами выступали на Лубянке. И вот, как рассказывали, выходит Утесов на сцену, а в первом ряду все начальство во главе с Берией. Утесов и шутит: «Уникальный случай! Я стою, а вы все сидите…» Когда я услышал от кого-то эту байку, чуть не умер. А сам говорю: «Надо же, какой я, по-вашему, смелый!» И думаю: ну теперь точно что-то будет... Уж не знаю почему, но меня сия чаша миновала…»
Во всех этих разговорах меня поражало то, что Леонид Осипович не кокетничал, не бравировал своей смелостью, как это делали многие люди в 60-е. Он не скрывал, что боялся. Но, когда надо было, преодолевал страх и помогал кому-то из друзей, попавших в опалу. Так случилось с Михаилом Зощенко. Утесов дружил с ним еще с 20-х годов, читал со сцены его рассказы, которые Зощенко даже специально переделывал «под Утесова», я лично видел в архивах эти рукописи. Но после постановления ЦК 1946 года о журналах «Звезда» и «Ленинград» писателя начали травить. Книги его были уничтожены, знакомые, даже друзья, от него отвернулись. Леонид Осипович вспоминал: «Приехав в Ленинград, я тут же набрал номер Миши…
Он взял трубку и вдруг стал переспрашивать мое имя, спросил, не ошибся ли я номером… Я был изумлен: как он мог не узнать меня? Наконец, после долгих «непониманий», Зощенко разрешил мне прийти к нему на квартиру. И только там объяснил, почему так себя вел: «Ты знаешь, твой звонок был первым. Мне теперь никто не звонит. Когда я встречаю знакомых, они усиленно разглядывают вывески на Невском — так внимательно, будто видят их впервые. А недавно я столкнулся в переулке с писателем, хорошо знакомым, и поздоровался с ним. Автоматически. Тот на мгновение остолбенел, потом стремглав перебежал на другую сторону с криком: «Не погуби! Я не знаю тебя!» Со мной теперь опасно водить знакомство...» Я всеми силами старался его убедить, что со мной такой истории не произойдет и я в любом случае остаюсь его другом. Но, вероятно, через какое-то время и без того присущие Зощенко подозрительность и мрачность взяли вверх. Он перестал отвечать на звонки».
Анжелика Пахомова
