Жизнь начинается в хибаре с облупленной дверью, где она жила с Четом Хелмсом, длинноволосым аутсайдером с тысячью идей в голове. Он начал продавцом марихуаны и продолжил, арендовав старый танцевальный зал, который превратил в легендарное место Avalon Ballroom, где играли лучшие группы западного побережья. Первый психоделический продюсер в мире, плохо считавший деньги, вечно бывший в убытке, он соединил Дженис Джоплин и Big Brother and the Holding Company и снял для них сарай, чтобы репетировали.
Но туда явилась полиция: «Поступило сообщение, что тут кричит женщина!» ― «Чуваки, она не кричит, она поет!» Она поет так, что качаются люстры, из снегов вырастают пинии, в черном небе проступают оранжевые солнца, и летит по параболе рок-н-ролльный ангел с электрогитарой и крыльями, украшенными пацификами. Она поет так, что срывает крыши с голов и крышки с кастрюль, в которых варится и булькает ее психоделическое зелье, состоящее из травы счастья, повилики страсти и четырех четвертей ликера Southern Comfort.
Один мой друг привез из Америки бутылку любимого ликера Дженис Джоплин, которым она напивалась до вызывающего хриплого смеха и качающейся походки, и наливал нам по рюмочке, чтобы мы оценили густую страсть Дженис и зарядились ее пьяным весельем. Но с рюмочки много ли словишь? Он растягивал драгоценный напиток, чтобы напиток не иссяк никогда. Это было не в духе Дженис, она сразу осушала бутылку и шла за следующей. Но всегда можно добавить коньяком. Так и делайте в ее день рождения, когда она является перед нами во всем безумии своего характера, во всей неутомимости своей чокнутой любви, в розовых колготках, в черном топе с камешками и раковинами на чашечках бюстгальтера, с рыжими волосами, в черном цилиндре на рыжих волосах, в детских сандалиях и в перламутровых бусах, в каждой горошине которых таится ее песня.
Голытьба провинциальная, явившаяся в эффектный, пижонистый, богемный, белый, океанский Сан-Франциско, чтобы петь рок и блюз, она носила старые драные джинсы, до тех пор, пока Пегги Казерта, владелица хиппового бутика Mnasidika, не подарила ей фирменные Levi Strauss, стоившие целых 4 доллара 50 центов. Дженис хотела купить их, но ей не хватало 50 центов. Пегги Казерта любила ее слушать, любила ее явления на сценах в качающихся сараях, на подмостках взлетающих с реактивным ревом залов, любила ее мощный голос, в котором было столько боли, столько хрипа, столько крика, столько любви, что лицо Дженис в свете прожекторов становилось счастливым, а потом тут же несчастным. И смех сменяли слезы.
Дженис любила всех, мужчин, потому что они так хотят любви, и женщин, потому что они так изящны, так красивы. У нее были друзья и подруги и какая-то мания менять их, бросать их, быть брошенной, плакать, оставаться одной и погружаться в депрессию, потому что все это было не то, не то, не то. Трудно представить, что этот ураган в юбке, блюз в кедах и рок-н-ролл в бусах хотел не дебоша, а нежности, не секса без границ, а любви, но она действительно этого хотела, хотя если бы кто-нибудь сказал ей об этом, она бы ответила со всей своей отвагой, решительностью и даже грубостью: Отвали! Fuck!
Выпив тысячу бутылок Southern Comfort, она решила, что хватит большому капиталу наживаться на ней, и отправила производителю ликера кипу газетных вырезок, где были опубликованы ее фотографии с любимой бутылкой. Все это была бесплатная реклама, а теперь пришел час расплаты! Производитель, не выдержав ее драйва, смеха, крика, хрипа, вопля, блюза, рока, перевел ей 25 тысяч долларов, и она была горда своей деловой хваткой и хохотала за кулисами, утверждая, что она единственный в мире человек, получивший кучу денег за то, что провела два года в пьяном бессознательном состоянии.
Два кольца с камнями, четыре браслета на левой руке, восемь ниток бус и при этом абсолютно голая ― этот суперкадр Боба Зайдемана настолько хорош, что и сейчас пуритане шарахаются от него в ужасе. Шарахайтесь, милые, Дженис едет к вам на своем Порше, кабриолет модель 365, который ее дорожный менеджер Дэйв Ричардс разрисовал от багажника до бампера и превратил в хиппи-мобиль. Там бабочка на капоте и третий глаз у лобового стекла, и желтый колобок у зеркала, и поток цветных галлюцинаций, вызванных галлюциногенами и музыкой. На нем она ездила из Фриско в Город Ангелов, и его появление на дорогах производило фурор. Этот Порше стоял всю ночь у ее последнего пристанища под названием Landmark hotel. Там был ночной портье, с которым она поболтала минут десять, прежде чем вернуться в номер, из которого она больше не вышла.
Хаос событий, вихрь впечатлений, все летит кубарем, стремится вперед и вдаль, все падает и взлетает, сцена за сценой, все спрессовано так плотно в том единственном сегодня, которое для нее заменяло и отменяло любые вчера и завтра ― так она жила от первого своего концерта в октябре 1966 в Avalon Ballroom до последнего — в декабре 1970 на Harvard Stadium. Логика, план, последовательность, умеренность, порядок ― это все не про нее. На людях она была громкой, много смеялась, но иногда мы вдруг видим ее в холодной комнате, в пальто, наброшенном на плечи, устало положившую ноги на стул, а книжку на колени… Одна, совсем одна.
В мире существует множество необязательных вещей. Непонятно, зачем нужен России президент, и зачем существует топ-менеджмент Газпрома с его яхтами и виллами, и зачем нужен олигархат, и в чем смысл мороженого без молока, но с красителями и химдобавками, и зачем нужны границы и пограничники, а также визовые отделы и плохие футболисты, но в необходимости Дженис Джоплин нет и никогда не было никаких сомнений. С первой своей ноты до последней она нужна нашему бедному миру, заплутавшему в жестокости и лжи, нужна ему, как спасение, пусть хоть на пять минут, когда она поет Me and Bobby McGee. Дженис Джоплин насущно необходима, необходима как хлеб и воздух, необходима всем нам, запертым в своем маленьком и скорбном бытии, из которого не выйдешь в дверь и не вылетишь в окно. Сидим в самих себе как испуганные кролики, опасаясь бедности, болезни, власти, смерти. Но она поет Summertime так, что к черту страх и распахиваются двери и окна, и душа освобождается от всего, ей навязанного, и человек остается сам с собой и делается собой.
Алексей Поликовский
