Жанр, родившийся из пушкинских table-talk

Писатель и литературный критик Сергей Боровиков живет в Саратове. Он автор пятнадцати книг, но среди них есть одна совершенно особенная, потому что эта книга постоянно дописывается. Называется она «В русском жанре. Из жизни читателя». Дважды с таким названием выходили отдельные издания, но «В русском жанре» продолжает появляться на страницах «толстых» литературных журналов — «Волги», «Нового мира», «Знамени».

И все потому, что это не просто хорошая проза, а образ жизни автора. Она рождается из привычки к чтению с карандашом и блокнотом. Мысль, мелькнувшая по ходу чтения, фраза, которая поразила или озадачила, неожиданная ассоциация — это действительно не дневник читателя, это его повседневная жизнь. Да и сама повседневность становится книгой, на полях которой возникают свои пометки. Но потом все эти обрывки, фрагменты, осколки реальности вдруг складываются в новый сюжет. И получается «В русском жанре». Мы поговорили с Сергеем Григорьевичем Боровиковым о литературе и жизни, о том, как возникают тексты, и что такое «русский жанр, ленивый жанр, нетщеславный жанр».

— Сергей Григорьевич, откуда родом ваш «русский жанр»? Когда и почему он появился?

— «Русский жанр» родом из моей неспособности писать статьи. Мне это всегда удавалось с трудом, я до сих пор очень люблю писать рецензии. А поскольку я формировался еще в советские годы, тогда было так: как писателям говорили — «хватит, братец, писать рассказы, давай-ка повесть, пора», так же было и с критиками — «хватит писать рецензюшки, давай проблемные статьи», хотя проблемы как раз не разрешали ставить. Мне это было мучительно. А всяческие наблюдения, сделанные за чтением книг, у меня скапливались и просились на бумагу. С какого-то времени я привык сам для себя делать заметки по ходу чтения и просто записывать житейские наблюдения. Однажды как-то я попробовал это соединить вместе, и тогда сразу несколько моих коллег сказали, что если такие записи и публикуют, то только у классиков, и то в последнем томе собрания сочинений. Но я не сдался, и так появилась первая публикация.

— И уже первая публикация вышла под заголовком «В русском жанре»?

— Да, я там попытался объяснить рождение жанра, откуда он в нашей литературе начинается, например, с пушкинских «tabletalk%u2019ов». Обычно еще здесь вспоминают Розанова, но Розанов — сам по себе жанр. Мне ближе другое: один из моих любимых героев русской литературы — Илья Ильич Обломов, и я предположил, что если бы Илья Ильич когда-нибудь все же занялся литературой, он бы писал то, что я бы назвал «в русском жанре». Это ленивый жанр, нетщеславный жанр, то, что рождается действительно бескорыстно, само собой, поэтому и подзаголовок у меня — «Из жизни читателя»…

— Именно об этом я хотела спросить: изменил ли вас как-то ваш жанр, и вообще, чем жизнь читателя отличается от жизни «не-читателя»?

— Как ни странно, никогда об этом не думал, а сейчас задумался… Этот жанр заставил меня не то чтобы любить больше литературу, не то чтобы ценить, но я перестал стесняться зависимости от литературы. В советское время меня коснулось тогдашнее презрительное отношение к «литературщине». Тогда начинающим писателям говорили: ну конечно, читайте классиков, но не надо подменять жизнь литературой. Слово «литературщина» было особенно ругательным — подначитались тут, вы от жизни идите… И я в те годы действительно думал: что я могу сказать — коров не пас, на сейнере рыбу не ловил… Я одно время стал стыдиться вот такой своей зависимости от книг. Я даже очень жалел, что пошел учиться на филфак, где оказался совершенно случайно. На самом деле я мечтал быть географом. Я был первым учеником в школе по географии, а по литературе у меня была твердая тройка, потому что я лютой ненавистью ненавидел писать сочинения по плану.

— А почему именно географом?

— Может быть, оттого, что я всю жизнь живу в одном городе, мне, как всякому мальчику, хотелось странствий, путешествий, но, повзрослев, где-то лет уже в 14–15, я понял, что времена Стивенсона и парусов кончились. Зато стало страшно интересно, что и где в мире производится, перерабатывается, перевозится, как это связано с обществом, с менталитетом… Это был девятый класс, экономическая география. И тут произошло то, что товарищ Сталин называл головокружением от успехов. Я знал то, чего не знали другие, у нашей учительницы я, конечно, был любимчиком и перестал учить, у меня и так были пятерки. Но однажды учительница меня вызвала и, то ли в воспитательных целях или еще каких, поставила четверку, сказав при всем классе: любому другому я поставила бы «пять», но ты настолько блестящий ученик, что получаешь «четыре». А я был в том возрасте, когда мальчикам такого не надо бы говорить. Мне было 16 лет, и я перестал отвечать по географии вообще. И после многих лет пятерок у меня были только двойки. В результате у меня в аттестат пошла тройка по географии, и рухнули мои мечты об МГУ, куда я собирался на географический. Меня взяли на филфак Саратовского университета. Я однажды написал, что в то время отношение к парням, которые пошли на филфак, было такое, как будто они решили крестиком вышивать. Учился я плохо…

— И стали писателем…

— И стал писать. Началось это с просеминара на втором курсе. Нам дали задание написать об одной из сказок Салтыкова-Щедрина, я написал про «Конягу», и наш преподаватель сказал: это, конечно, не литературоведение, но очень интересно. Как я понимаю сейчас, это тоже было «в русском жанре». С тех пор я всю жизнь слышал — ты пишешь неглубоко, но почему-то интересно, я уже и сам с этим свыкся…

— Здесь, думаю, дело в том, что под «глубоко» чаще всего подразумевают не просто договаривание всех недоговоренностей, а проговаривание всего по нескольку раз, своего рода разжевывание. Мне всегда кажется, что одну и ту же мысль можно высказать и очень кратко, и очень-очень длинно, хотя мысль на самом деле — стремительная, четкая и быстрая…

— У нас об этом однажды был разговор с Мариэттой Омаровной Чудаковой. Когда я о Булгакове что-то довольно резкое сказал, Мариэтта Омаровна вспомнила, что Александр Павлович Чудаков, ее муж покойный, говорил: хочешь что-то свое доказать — говори сразу, резко, категорично. Начнешь обставляться всяческими «с одной стороны», «с другой стороны», вставлять вводные слова, искать какой-то середины, мысль может быть утеряна.

— Сейчас я тоже попробую сформулировать покатегоричнее: заметно стало, что в современной словесности романы и вообще большая форма не особо получаются. Есть что-то хорошее, но прорывов нет. А короткая проза, на мой взгляд, интереснее. Как-то это связано с изменившимся читателем, у которого уже не всегда есть время читать толстые книги?

— Тут я, наверное, начну с последнего. Как-то я посоветовал своему знакомому перечитать один из романов Диккенса и услышал в ответ: да когда же я его буду читать, писали-то они как длинно! И он сказал правду. В нормальной жизни находить время для чтения действительно сложно. И когда мы говорим о молодых — «они не читают», стоит помнить и про объемы, и про сжавшееся время. В этом вы абсолютно правы, и это печальная, но объективная реальность, которую никуда не денешь. Что совершенно не оправдывается тем, что растут объемы книг. Сейчас «жэзээловские» книжки под полторы тысячи страниц уже пишут. Булгакову о Мольере 200 страниц хватило, а нынешним биографам тысячу надо. И вот тут действует закон, который я бы назвал «литературно-физическим»: длинно писать проще. И легче. А что касается кризиса романа, это тема старая. Про него постоянно говорят, а литература эти разговоры опровергает. Сейчас-то дело в другом. Романисты все больше специализируются на каком-то знании. В русской литературе побеждает специализация: этот вон в том поднаторел, этот пишет про рок-музыкантов, а этот — про шоу-бизнес, и тогда остается только туда вставить сюжет, драму, секс, пейзаж. А тот старый роман, который мы любим и знаем, который Стендаль уподобил зеркалу на большой дороге, может быть, и остался в прошлом, кто знает…

— Возвращаясь к «русскому жанру». У вас не было ощущения, что вы еще в доинтернетную эпоху писали блогерские тексты? Разве не «в русском жанре» пишут сейчас люди в ЖЖ, на Фейсбуке, в Твиттере? Они вам родственники?

— Вы знаете, если они и родственники, то — дальние и неблагодарные. Потому что то, что я делал и делаю, связано с книгой, с тем, чтобы не утратить этой необходимости — черкнуть в блокноте, расшифровать, что же это значило. Еще почему-то мне кажется, что между мной и читателем существует какая-товсе-таки договоренная дистанция, а ЖЖ — это даже не интим, а какое то, не знаю, заголение в этом есть…

— И в ЖЖ, и на том же Фейсбуке много писателей, для которых лента — их рабочий стол…

— А я вот там ничего не пишу, только с днями рождения поздравляю. Мне иногда кажется, что это как наркотик, очень многие на это подсели: человек пишет, а потом начинает ждать, что ему ответят. Я боюсь этой зависимости. Мне хочется остаться среди книг. Я до сих пор очень люблю бумагу. Я читаю, конечно, электронные тексты, не могу их не читать, но очень хочу оставаться с бумажными книгами, как сейчас говорят, «на бумажных носителях»…

Сергей Боровиков. Ольга Лебедушкина