ОЧНАЯ СТАВКА
Г.М. Маленков
Анастас Иванович Микоян вспоминал, как однажды в 1948 году Сталин, который отдыхал в Мюссерах, пригласил к себе на ужин Молотова и Микояна. Был там и Поскребышев, секретарь Сталина, который почти никогда не сидел в таких случаях за столом, но на этот раз присутствовал. Шла обычная беседа, неспешная и негромкая. Микоян сидел рядом со Сталиным.
И вдруг Поскребышев встал с места и вне всякой связи с застольным разговором заявил: «Товарищ Сталин, пока вы отдыхаете здесь на юге, Молотов и Микоян в Москве подготовили заговор против вас». Это было настолько неожиданно, несуразно, чудовищно, что Микоян закричал: «Ах ты, мерзавец!» – схватил стул и замахнулся на Поскребышева. Но Сталин остановил его и сказал спокойно: «Зачем ты так кричишь? Ты же у меня в гостях». Микоян возмутился: «Что это такое?! Ничего подобного не было и не могло быть!» Молотов, по словам Микояна, побелел как бумага, но не сказал ни слова. А Сталин жестом усадил Микояна на место: «Раз так – не обращай на него внимания...» Он произнес эти слова спокойно, почти равнодушно, будто и не было за столом Поскребышева и не произносил он только что чудовищных слов...
Конечно, Сталин специально пригласил Поскребышева за стол, вспоминал Микоян. Специально приказал ему сказать такую фразу. Хотел понаблюдать – как будут реагировать оба члена Политбюро, которых он почему-то начал подозревать в конце сороковых годов в нелояльности к себе. Позже Микоян узнал, что причиной этих подозрений была информация от Поскребышева Сталину о том, что Микоян слишком часто заходит в кабинет к Молотову. Микоян действительно заходил к Молотову чаще, чем к другим членам ПБ, по той простой причине, что внешняя торговля и международные дела требовали координации.
Вот Сталин и поставил небольшой спектакль под названием «Очная ставка». На этот раз настолько же жестокий, насколько лобовой и топорный. Впрочем, режиссер добился своего: проверил и понял, что никакого заговора против него со стороны Молотова и Микояна нет. Но антипатий своих к ним обоим не оставил. Через четыре с половиной года, уже перед самой своей смертью, на закрытом пленуме ЦК после ХIX съезда партии в 1953 году выступил с совершенно неожиданными и очень резкими нападками именно на Молотова и Микояна.
«ПРОСТИТЬ ИЛИ НЕ ПРОСТИТЬ?»
Может быть, я и не стал бы так убежденно говорить о существовании «Театра Сталина», если бы схожую мысль не высказывал, например, Симонов. Я хорошо знал Константина Михайловича. Он был чутким человеком и среди прочего очень остро чувствовал тот «театр», который люди иногда разыгрывают в жизни. Его всегда занимала фигура Сталина. Он несколько раз встречался с ним, в 60-х годах рассказывал мне об этих встречах, а в конце своей жизни написал о них и о своем отношении к Сталину в разное время в своей последней книге. Несколько раз Симонов в числе других представителей творческой интеллигенции – присутствовал на заседаниях ПБ, когда обсуждались кандидатуры на присуждение Сталинской премии за произведения искусства и литературы. На одном таком заседании – в середине марта 1952 года – произошло следующее.
В списке кандидатов на Сталинскую премию 1-й степени значился роман Степана Злобина «Степан Разин». Сталин читал все произведения, выдвигавшиеся на премию. Ему очень понравился этот роман. По его мнению, Злобин впервые вскрыл разницу между крестьянской и казачьей основой движения Разина. Сделал это талантливо. В свет вышло выдающееся историческое сочинение. В таких выражениях, которые обычно он употреблял очень редко, Сталин хвалил роман Злобина в течение нескольких минут. И когда уже всем было ясно, что Злобин получит Сталинскую премию 1-й степени, вдруг председательствовавший тогда Маленков сказал: «Товарищ Сталин, тут вот сообщают: во время пребывания в плену, в немецком концлагере, Злобин плохо себя вел, к нему есть серьезные претензии». Это было как гром среди ясного неба. Такого Симонов еще никогда не слышал ни на одном заседании. Он понимал, конечно, что, готовя материалы для присуждения премий, кто-то по долгу своей службы представлял соответствующие сведения на кандидатов. Но об этом не говорили вслух. И если что-то такое и обсуждалось, то это, очевидно, происходило в другое время, в узком кругу, без писателей и членов комитета по Сталинским премиям.
После слов Маленкова Сталин остановился (он в это время по своей привычке ходил) и долго молчал. Потом вдруг задал негромкий, но в полной тишине прозвучавший достаточно отчетливо вопрос, адресованный вроде бы самому себе: «Простить?..» Снова пошел вдоль комнаты, развернулся и, опять приостановившись, закончил фразу: «...или не простить?» И опять пошел. Симонов не помнил, сколько это заняло времени, может быть, совсем немного, но от возникшего напряжения все это казалось нестерпимо долгим. «Простить или не простить?» – повторил Сталин. Опять пошел, опять вернулся. Опять с той же самой интонацией: «Простить или не простить?» Наконец, как бы приняв решение, вслух ответил сам себе: «Простить».
Симонова поразило, что на глазах писателей, впервые при них, Сталин единолично решал судьбу человека – быть или не быть ему на этом свете, – потому что «простить или не простить» произносилось с такой интонацией, за которой стояла, с одной стороны, Сталинская премия, а с другой – лагерь и, может быть, смерть.
А.И. Микоян
Впоследствии, кстати, выяснилось, что Злобин не только не был ни в чем виноват перед своей страной, но, наоборот, проявил в лагере незаурядное мужество, играл важную роль в лагерном подполье. Размышляя потом об этой тягостной сцене, Симонов пришел к естественному выводу, что Сталин заранее, еще до заседания, прекрасно знал о том фальшивом обвинении, которое в соответствующем месте заготовили на Злобина. И уже принял решение, не посчитавшись с этим доносом, дать Злобину за его роман «Степан Разин» премию 1-й степени. И заранее условился с Маленковым, что тот в определенный момент заседания сообщит при всех Сталину о компромате на Злобина.
Стало быть, как считает Симонов, та сцена – «простить или не простить» – была сыграна для присутствовавших на этом заседании представителей интеллигенции. Чтобы знали, кто окончательно решает такие вопросы. За кем остается право на эту высшую справедливость, даже перед лицом вины человека. Симонов был убежден, что догадка его справедлива и что способность в некоторых обстоятельствах быть БОЛЬШИМ, а может быть, даже ВЕЛИКИМ АКТЕРОМ была присуща Сталину и составляла неотъемлемую часть его политического дарования.
От себя хочу добавить, что в истории, рассказанной Симоновым, нельзя исключить еще один совсем уж циничный обман: сам донос на будущего лауреата Сталинской премии был, вероятнее всего, написан (или просто произнесен устно Маленковым) по указанию самого Сталина. Этот «сюжетный элемент» ему требовался уже не только как «актеру», но и как «драматургу». Ведь он заранее сочинил всю «пьесу».
Личный Театр Сталина – неисчерпаемая тема. Этот театр вмещает в себя многое – громаду личности, большой, может быть, великий актерский талант, недюжинный сочинительский, пугающую, иногда необъяснимую интуицию, ум, обаяние и при этом глубокий цинизм, болезненную жестокость, низменный прагматизм и сопровождавшую всю его жизнь ложь. Часто – иезуитскую. Но совсем нередко – тупую, топорную, равнодушную. К несчастью, в большом, я бы сказал, всеобъемлющем Театре Сталина не было в те времена человека, который мог бы сказать ему «не верю», не поплатившись за это жизнью.
Но я рассказываю обо всем этом не для того, чтобы разобраться в актерском и вообще в театральном даровании Сталина. Речь идет и о том, как при полной театрализации нашей сегодняшней политической жизни нам не утерять право, возможность и мудрость оценивать происходящее по достоинству и, когда нужно, решительно говорить «не верю».
* * *
И еще об одном. В середине 80-х годов один из больших руководителей ЦК КПСС приехал из Москвы в Тбилиси и встречался там с представителями творческой интеллигенции. Зашел разговор и о Сталине, о его преступлениях, о его жестокости. Гость из Москвы, очарованный Грузией, искренне воскликнул: «Ну как на этой изумительно-прекрасной, теплой земле мог родиться такой монстр, как Сталин?!» И тогда поднялся известный грузинский театральный режиссер, потерявший ногу на фронте в Великой Отечественной, и сказал: «Уважаемый товарищ, мы здесь, в Грузии, глубоко переживаем тот трагический факт, что грузинская мать на нашей изумительно-прекрасной, теплой земле родила такого человека. Ищем ответа и не можем найти. Но один вопрос я хотел бы задать и вам, дорогой товарищ. Насколько мне известно, из Грузии в Россию направился сын прачки, скромный молодой семинарист, способный поэт Иосиф Джугашвили. Скажите, пожалуйста, дорогой товарищ, кто из него там у вас Сталина сделал?..»
Конечно, попытка разобраться, кто сделал из юноши Иосифа Джугашвили «великого кормчего», «величайшего вождя всех времен», «лучшего друга физкультурников» и «отца всех народов», требует многих томов серьезных исследований. Сам ли он этого добился? Или с чьей-то помощью? И какую роль в этом сыграло его окружение – ближнее и дальнее? Ответ на этот вопрос надо искать не для того, чтобы обязательно найти виновных в наших трагедиях прошлого и приговорить к расстрелу, хотя бы и посмертно, Маркса, Энгельса, Ленина или Сталина. Искать ответ надо для того, чтобы не допустить подобных трагедий в нашей сегодняшней и завтрашней жизни.
Михаил Чиаурели
Один очень древний поэт сказал мудрые слова:
«Жизнь, эту лучшую из книг,
Мы невнимательно читаем.
И если что в ней примечаем,
То забываем в тот же миг».
Я не тешу себя надеждой, что с тех времен, когда жил тот поэт, что-то изменилось в нашем отношении к Книге жизни. Не тешу я себя и иллюзией, что своими очерками как-то повлияю на наших читателей. «Но все же, все же, все же...»
Генрих Боровик
