В прокат вышел документальный фильм Яне Магнуссон «Бергман». Приуроченный к столетию гениального режиссера, он сосредоточен на перипетиях переломного для него 1957 года. Михаил Трофименков восхитился тем, что Магнуссон, как ни старалась снять образцово юбилейное кино, патетическую ноту взять не сумела.
У Бергмана болит живот. Под знаком этой боли проходит великий для 39-летнего Бергмана 1957 год. В том году он обрел полную режиссерскую независимость. Стал, покорив США, мировой звездой, символом европейского авторства и «модернистского» кино: не беда, что великий журналист Дик Каветт, робевший перед шведом, как мальчишка, называл его на интервью не Ингмаром, а Ингрид. За январским триумфом «Седьмой печати» последовали съемки «Земляничной поляны» и начало работы над «Лицом». А еще Бергман снял телефильм и поставил четыре — тоже триумфальных — спектакля. Но у него болел живот.
Под знаком этой боли проходит и фильм Магнуссон, то и дело срывающийся с горних вершин славословия в бездны физиологии. Только-только видный интеллектуал Барбра Стрейзанд подберет слова для описания шока, которым стала для нее «Седьмая печать», как на зрителя рушится информация о том, чем еще мучился Бергман. Страхом смерти, патологической ревностью, клаустрофобией, психическими травмами, нанесенными ему в детстве отцом, пастором-садистом. Он пил только йогурт и непрерывно грыз печеньки одной и той же фирмы: горе участнику съемочной группы, который не удержался бы от соблазна сгрызть одну из них.
Под соусом таких подробностей зритель безболезненно проглатывает шокирующую информацию. Бергман, посетив школьником нацистскую Германию, стал поклонником Гитлера, истово зиговал и даже после войны считал рассказы о лагерях смерти пропагандистской ложью. В общем-то в Швеции нацизм был в большой моде. Брат Ингмара основал местную нацистскую партию, отец проводил богослужения для наци. Но в контексте фильма политические симпатии гения кажутся еще одним недугом. К тому же у него есть смягчающие обстоятельства. В разгар своего нацизма он жил с красоткой Карен Ланбю, работавшей как минимум на советскую разведку, а может, еще на парочку других.
В общем, не режиссер, а развалина. И если бы только актеры Бергмана знали, как мучительно работается ему с таким букетом недугов, они были бы гораздо снисходительнее к редкостному тирану и хаму, каким он бывал на съемочной площадке.
При всем восхищении Бергманом как не вспомнить стишок Геннадия Шпаликова о лошади и ее маршале. «У лошади была грудная жаба, // Но лошадь, как известно, не овца. // И лошадь на парады приезжала // И маршалу об этом ни словца… // А маршала сразила скарлатина, // Она его сразила наповал. // Но маршал был выносливый мужчина // И лошади об этом не сказал».
Стахановец режиссуры Фассбиндер выдерживал адский ритм работы благодаря кокаину. Ну а Бергман-то чем двигался? «Сексом»,— хором отвечают его соратники. В 1957 году он, в третий раз женатый отец шестерых детей, крутил сразу несколько романов, в том числе с двумя будущими женами. Лив Ульман позволяет себе маленькую месть экс-мужу, уверяя, что не помнит, с какой из актрис по фамилии Андерссон он тогда спал: с Харриет или с Биби. Да ладно, Лив, с обеими.
Порой кажется, что Магнуссон пародирует клише психоанализа, выводя пластические откровения Бергмана из его неврозов. Если бы он не боялся смерти, то не снял бы «Седьмую печать»? Если бы не дрался насмерть с Ланбю, не мизансценировал бы убийство проститутки в «Из жизни марионеток»? Если бы не был отцом-героем, не смог бы поставить сцену родов? А если бы отец не порол его тростью, не было бы и волшебного фильма «Фанни и Александр»?
Пусть так. Но Магнуссон, опровергая саму себя, упомянула еще один недуг Бергмана: страсть, скажем так, к мифотворчеству. Как любому демиургу, ему нельзя верить на слово. Он переделывал свою биографию под свои фильмы, как делал это, к примеру, Орсон Уэллс. И стоило брату рассказать журналистам о счастливейшем детстве папочкиного любимца Ингмара, как Бергман приложил все усилия к запрету показа этого интервью. Впрочем, достаточно увидеть архивные съемки самого Бергмана, буквально светящегося от удовольствия, которое доставляют ему жизнь и работа, чтобы убедиться в абсолютной ничтожности всех его фобий. Ничего-то он не боялся, ни от чего не страдал и только потому снял свои бесстрашные фильмы о страхах и страданиях.
