Жуткий памятник Калашникову стал последней каплей терпения арт-сообщества

Появление памятника Калашникову с автоматом в руках в Москве вызвало нешуточную рубку мнений. Даже более сильную, чем после установки у Кремля селфеносного Владимира. Хотя изделие все из той же затейливой шкатулочки (инициатор — Российское военно-историческое общество под патронажем Мединского, автор — Салават Щербаков, которого мгновенно окрестили «новым придворным скульптором», отбивающим имперский заказ на злобу дня).

Большинству — как и в случае с Владимиром — до фонаря, но профессионалы, люди цеха — художники, архитекторы, скульпторы — высказали свое громкое «фэ». Потому что это уже край. С Владимиром все как-то более-менее проглотили. Но Калашников, словно вылезший из 3D-принтера и со спины напоминающий бандюгана из 90-х, встал поперек горла.

У нас есть тайное подозрение, что Мединский, будучи человеком неглупым и, в общем, прогрессивным, решил возродить совершенно убитый в нашей стране жанр скульптуры, действуя от обратного. Насаждая в Москве максимально беспросветный трэш, чтобы сообщество, глядя на таких калашниковых, наконец вздрогнуло, встрепенулось и воскликнуло — доколе? Что ж, может, это тоже метод. Почему нет? Вкуса к скульптуре у нас и так нет. Тут хуже не сделаешь, потому что скульптура — это вершина айсберга. Сначала надо привить вкус к классическому искусству, затем к современному, и только потом идет поэтический язык скульптуры, требующий от зрителя серьезного визуального опыта. Но процесс пошел: хотя бы художники и архитекторы забили тревогу. Положительный момент.

С сожалением приходится констатировать, что скульптура в нашей стране уже много десятилетий является синонимом памятника, а если совсем точнее — кладбищенского изваяния. Это боль и крест многих классных скульпторов, начиная с того же Эрнста Неизвестного. Как советские архитекторы после хрущевского постановления «об излишествах» могли свободно выразиться только в строительстве наших посольств за рубежом (авнутри страны вынуждены были примерять шапочку прораба), так и для скульпторов идейное поле было сужено по самое не могу. Либо бесконечный бетонно-гипсово-бронзовый солдат, либо — Новодевичье или Ваганьковское кладбища. Это привело к деградации профессии, утрате идей, смыслов и в конечном счете тонкого языка пластического искусства.

Подобные калашниковы никаким реализмом и близко не являются. А они-то пытаются это преподнести именно как продолжение традиций русской реалистической школы. Реализм — не фотографическая копия. Это осмысление образа, это боль, это полет, это идея и интрига, это ощущение образа в пространстве — какое тут осмысление? Скульптор, творящий некогда живого (не вымышленного) человека, всегда рискует, наделяя его СВОИМИ чертами. Здесь заведомо любой риск снят: возьми что фотку Калашникова в Интернете, что этот памятник с курточкой на молнии, пуговками, скулами, напряженностью во взгляде — один в один, но эта детальная «узнаваемость» противоречит канонам высокого искусства.

Парадокс в том, что подобные памятники-скороспелки являются прямым следствием современных интернет-технологий, пользователи соцсетей так и видят экран: кликнул-лайкнул, отфотошопил. Но. Эти творения никак не осмысляют новые технологические и научные реалии, пользуются ими, но не подчиняют их себе.

Про избыточное обрамление вокруг постамента в виде Георгия Победоносца в стиле «чтоб красивше было» и говорить не приходится. Это предсказуемый «приятный» довесок: не влезет в селфи Калашников из-за 9-метровой высоты, так пусть хоть Георгий влезет. Измельчал имперский заказ. Какой поэтики некогда добивался Вучетич, и вот докатились до массовых и незатейливых фотокопий человека с автоматом в центре Москвы.

■ ■ ■

Юрий Аввакумов, архитектор: «Я давно воображаю себе такую сцену, немую, как все фигуративные памятники Москвы вдруг съеживаются до человеческого размера и замирают в своих монументальных формах где-нибудь в центре города, хоть на Красной площади, хоть в парке «Зарядье», кто с серпом и молотом, кто с крестом или автоматом, кто в кресле, кто на табуретке, кто на гитаре собирается сыграть, а кто запеть, кто на лошади, а кто под лошадью, молчащих, кричащих, зовущих, бегущих, стоящих... главное, сохранить их городскую диспозицию — от Калашникова два шага до жертв ГУЛАГа, а от Владимира рукой подать до Маркса... и вот воображаю я и думаю, что же это за дурдом у нас в Москве собрался».

Марат Гельман: «В целом люди поделились на тех, кто считает: а) не нужен памятник Калашникову, он создал орудие смерти, хоть и популярное; б) нужен, но этот памятник плохой, похож на пластмассового солдатика из набора в «Детском мире» или на кладбищенский памятник братку из 90-х; в) установка памятников — дурная традиция, превращающая город в кладбище, утыканное бронзовыми фигурами.

Я же удивляюсь, почему все-таки близко к нашей власти всегда оказываются такие пошлые и бесталанные фигуры? Что это за принцип отбора такой? И думаю, что ответ в том, что Щербаков обычный исполнитель, а не художник. Он сделал то, что сама власть захотела. Я помню, что Церетели рассказывал, как Лужков объяснял ему, какой должен быть медведь на Манежной площади. И таким он его и сваял. Так что автор этого унылого памятника — Мединский. А Щербаков привычно чужое подписал своим именем».

Михаил Хазанов, архитектор: «Мне не нравится. Это мое личное мнение. Мне не нравится ни качество памятника, ни идея его постановки. Я пацифист. В Ижевске это фигура знаковая. А Москва — это Москва. И, увы, с качеством скульптуры у нас вообще большие проблемы. И с количеством тоже. Кому-то нравится, кому-то нет — это вещи вкусовые. Но с точки зрения пространственной, пластики и всего остального — это, прямо скажем, не шедевр. Равно как и многие предыдущие вещи, появившиеся в Москве. Мне не нравится слово «рынок», но у нас нет никакой конкуренции. У нас есть прекрасные скульпторы, их много. Но почему побеждает эта стилевая ниша — я не понимаю. Точнее, понимаю, но не разделяю этого. Должны быть конкурсы на скульптуру, на место установки. Вся проблема в отсутствии конкурентной борьбы. Нет конкуренции — нет качества».