В Эрмитаже открылась выставка «Зимний дворец и Эрмитаж. 1917. История создавалась здесь», приуроченная к 100-летию Октябрьской революции. Михаил Трофименков считает, что эта экспозиция, эффектно опровергнув собственное название, переросла смыслы, заложенные в нее кураторами.
Первое, что — почти рефлекторно — мелькает в голове при виде Иорданской галереи, завешанной кумачовыми лозунгами 1917 года: «Зимний взят!» Потом — как окопник, впервые за три года мясорубки очутившийся в столице и оглушенный уличным многоголосием,— чуть ли не по слогам вчитываешься в лозунги и испытываешь легкий когнитивный диссонанс. Сугубо большевистский, кажется, только один: «Долой десять министров-капиталистов!» Преобладают лозунги эсеровские или общедемократические: «Земля и воля», «В борьбе обретешь ты право свое», «Да здравствует демократическая республика. Свободная наука в помощь свободному труду». В шести экземплярах размножен не самый популярный лозунг, выкинутый на манифестации фронтовиков (апрель 1917) за войну до победного конца: «Вернуть Ленина Вильгельму». Зато призыв «Николая Кровавого в Петропавловскую крепость» фигурирует лишь дважды. В разделе, отведенном сатирическим журналам, вообще одни только антибольшевистские карикатуры: озадачивает Ленин с моржовыми усами а-ля французский премьер Клемансо, выкрикивающий «Долой дисциплину!». Что, его оппоненты не знали ни врага в лицо, ни вражеских лозунгов?
Очевидно, кураторы, опасаясь задеть чьи-либо чувства, сочли политически корректным сделать вид, что в 1917 году не победил никто, и уж по крайней мере не большевики (как бы и не существующие вовсе). Выставке не хватает воздуха эпохи, событий у стен дворца. Воскрешен из забвения костюмированный бал в честь 200-летия Петербурга, участники которого почему-то изображали двор не Петра I, а Алексея Михайловича, но о кровопролитии в феврале 1917-го напоминает лишь один рисунок. На эти претензии кураторы резонно возразят: вы название-то перечитайте, там и слова «революция» нет — только абстрактная «история». То есть выставка не о революции вовсе, а просто о Зимнем дворце — очень большом доме большой и дружной семьи Романовых — в некоем году.
Недаром же единственный историософский раздел говорит о революции как эстетическом феномене, спектакле по мотивам Великой французской революции, которая, кстати, сама была спектаклем по античным мотивам. «История повторяется»: подтверждают французский агитфарфор, карикатуры на казненного монарха и карикатура живописная — «Аллегория французской революции»: Марата там черти волокут в ад прямо в ванне, в которой его настиг кинжал Шарлотты Корде. Впрочем, все пропаганды сотканы по одним лекалам, а большевики играли скорее в Парижскую коммуну.
Парадокс выставки: самые интересные ее разделы опровергают ее название. Как раз «здесь» история не «создавалась»: домовладельцы ее игнорировали. Здесь играли в куклы, да даже — пусть и искренне, всерьез — и в милосердие и благотворительность, отдав все, кроме одного, парадные залы под военный госпиталь. Миниатюрные минометы Первой мировой в самом деле кажутся игрушечными, а война в шовинистических лубках Малевича с Маяковским — веселая забава, кто больше швабов одним махом побивахом. Уже за гранью разума — настольная игра «Европейская война». Точнее говоря, не сама игра, а то, что в нее в самый разгар бойни играли император-главнокомандующий и царевич, в своей простой гимнастерке выглядевший никак не солдатиком, а просто участником еще одного бала. Война — уже гражданская — не могла не заявиться на этот бал, как призрак Красной Смерти Эдгара По, в своем неприглядном величии.
Судьба Временного правительства по сравнению с судьбой Романовых — трагедия, повторившаяся в жанре фарса. Романовы имели право считать себя выше истории, но эти-то, внесенные самой историей во дворец, тоже играли в бирюльки. Гордо именовали себя «первым российским народным правительством»; особенно эффектно это смотрится на плакате с портретами министров: князь Львов, миллионер Терещенко. Замена Львова на Керенского ознаменовалась выпуском медалек, жетонов, заколок в его честь. Истории во второй раз за год пришлось постучать прикладом в дверь. В чем большевиков не обвинить, так это в том, что, взяв власть, они занялись не вопросом о земле и мире, а выпуском заколок с Лениным и Троцким. А об одном из дел, которыми, да, занялись, напоминает изящная выставка-постскриптум «Печать и революция. Издания 1917–1922 годов». Издание на пике кошмарной разрухи писем Ван Гога, дневников Делакруа с иллюстрациями Чехонина и скабрезной «Книги маркизы» с рисунками Сомова — это и есть революция, да, культурная, но неотрывная от большой и «некультурной».
