Брусчатка

Я послушно взял горячую худую руку Павлика в свои руки, а он, облизывая пересохшие губы, продолжал:

— В Сибирь, Борисыч, в гиблое место. Лабытанаги называется. Это по-ихнему, по-ненецки. Там ненцы живут, оленей разводят, только помирают они все больше.

— Кто умирает? — не понял я.

— Да и ненцы и олени — все помирают, а больше всех мы — зэки. Да ты не перебивай меня. Я успеть хочу. На другом берегу Оби городишко Салехард, раньше Обдорск назывался. А я в зону попал. Бараки холодные, мерзлые. Нары — вагонка в два этажа. С пяти утра к воротам, а потом вкалывать с тачкой и лопатой, насыпь для железной дороги делать. Жратва — черный хлеб с отрубями да теплая вода с рыбьими костями, редко когда с гнилой картошкой. Норму разве вытянешь при такой жратве? А нет — в карцер на 400 грамм хлеба и воду, да еще изобьют. Добро если кулаками, а то железной трубкой или дрыном. А тут ворье, урки — сами не вкалывают, а пайка им идет за наш счет. Да бьют чем ни попадя и крадут хлеб и чуни, а то и просто снимут и сдрючат с кого что с воли осталось. Свитер там, или шарф, или там еще что. Меня тоже несколько раз избили и обобрали. Только я на них шестерить не стал. Но вижу, все молчат, а одному разве с ними сладить? Стал я к ним поближе прибираться, на их проклятой фене ботать научился. Они все, как вши: налезут быстро и не заметишь, а вывести — попробуй! Вот и у меня осталось. Около урок, хотя и полегче жить стало, но еще тошней. Сколько раз думал повеситься, да там и это не просто. Стукачи ссученные повсюду. Но вот прибыл новый этап с «фашистами», как урки трепались. А там одни солдаты, российские солдаты и офицеры то есть. Кто за что: военнопленные из гитлеровских лагерей, власовцы, бандеровцы, зеленая литва и эстонцы, а то и вроде меня, чурики. Двое даже из тех, что Берлин брали. Народ все тертый, боевой и не доходяги. Разной твари по паре то есть, но тут в зоне все как из одной части. Нескольких урок отделали так, что все они подальше держаться стали. Да и бригадиры, и нарядчики, и сами надзиратели их боялись. По баракам параша пошла: вохра и суки жаловались на этап начальнику лагеря, а он так сказал: «Норму выполняют? Ну и все. Мне план нужен, а с урками и доходягами плана не будет, не наскребешь, так что оставьте их.»

— Пашенька, %u2022- вдруг прервал его Марк Соломонович, — отдохни, ведь рке за полночь.

Он, оказывается, может быть, и давно уже, возле кровати Павлика на табуретке сидел. Тот зыркнул из-под светлых ресниц, процедил:

— Заткнись! Я и так на бессрочный отдых ухожу. Марк Соломонович покорно замолчал.

— Ну вот, — продолжал Павлик, часто и неровно дыша. — Тут мне один старший лейтенант говорит: «Ты, солдат, с урками не шейся. Тебе с нами дорога» — «А куда здесь дорога, кроме как в деревянный бушлат?» Он усмехнулся: «Поживем, — говорит, — увидим.» Зашел я как-то в мехмастерские, там лопаты, кайла точили, тачки чинили и всякое из железа рабо тали. Дело знакомое. Тут я и вправду кое-что увидел. А как-то, в начале августа это было, вывели нашу бригаду из зоны еще не усталую после ночи-то. Стар ший лейтенант этот что-то крикнул, и тут весь конвой перерезали. Ребята знатные ножи понаделали. Взяли у вохры автоматы, кому досталось. Бригада по команде за кочками залегла. Мне тоже кто-то ноле сунул. А погодя новую бригаду из зоны выводят. Только до нас дошли, старший лейтенант скомандовал: «Бей катов!» Вохра как увидела наших с автоматами и ножами, побросала все и бежать. Это они против доходяг зверствовали, а тут никто из них далеко не ушел. Потом подошли к зоне, уложили попок на вышках, вохру на вахте. Наших двоих тоже задело. Однако ворота открыли и в зону ворвались, кончать кого надо. Потом на поселок охраны напали. Они и оглядеться не успели, как их всех уложили. Тут уж на складе оружием разжились вдоволь. Полковника Воронина, начальника лагеря, живьем взяли. Привели в зону — судить. Там уже почти все урки разбежались — кто куда. А из 58-й больше половины с нами встали, остальные в бараках спрятались, а кто ушел невесть куда. Тут начальник лагеря встал на колени и говорит: «Братцы, вы меня прикончите и правильно сделаете. Только сначала выслушайте!»

Потолковали мы между собой: «Мы тебе не братцы, но говори». Там решили, тем более, что от него самого особого зла не видели.

Он и говорит: «Я из крестьянских детей. В германскую в прапорщики вышел с двумя Георгиями. В гражданскую в Красной армии под командой Тухачевского воевал и после в ней остался. До комдива дослужился. В тридцать седьмом меня посадили. Побоями и пытками командирский лоск сбили, да и повязку с глаз тоже. Дали десятку. Все я прошел, что и вы проходили: и тюрьмы, и этапы в Столыпиных и телячьих, и лагеря, и бараки, и БуРы, и ШИЗО. А в сорок пятом, видно, усатому еще больше зэков понадобилось. Меня вдруг — в баню, приодели, а потом самолетом да на Лубянку к самому со стеклышками. Я начал было говорить, что безвинно сижу, но он меня прервал, а сам руки назад, как зэк, по кабинету из угла в угол ходит и говорит: «Генерала мы тебе не дадим, комдив, а дадим полковника. Будешь начальником лагеря, для народа, для страны железные дороги строить, уголь добывать. А не хочешь — в том же лагере и сгниешь.»

Подумал я, а уж доходил тогда, а тут еще бабушка надвое сказала: может быть, и дождусь часа. Вот и дождался. Вы все обречены, ребята. Но я опытный командир и всю лагерную систему знаю. Если поверите мне — со мной дольше продержимся. Хоть душу отвести, со сволочью этой посчитаться и чтоб люди узнали что и как. А не поверите — застрелите. Я это все одно заслужил«.

Снова потолковали, решили — верим. Стал он у нас вроде военный командир. Начальником штаба — тот самый старший лейтенант. Вот и штаб, и разобрались по взводам — часть как часть. Дисциплина. Решили соседний лагпункт освободить. Он недалеко на каменюгах стоял, у каменоломни. Полковник, даром что одноглазый, ему на следствии выбили, а в том лагере все загодя выглядел, на память, где там что, показал и начертил. Сходу взяли поселок охраны и зону. Ни одного человека из наших не зацепило. Харчами, оружием здорово разжились, да и солдат прибавилось. Целый полк образовался. Дальше пошли, в низину спустились. Там болота, тундра, гнус, но нам все нипочем. Зэки-то снова солдатами стали, да какими! Всем полком думали, что дальше делать. Решили дойти до Воркуты, взять ее штурмом. Там мощная радиостанция. Обратимся в Организацию Объединенных Наций и в Верховный Совет, расскажем, что с людьми в наших тюрьмах и лагерях делают. Будем просить помощи и еще, чтобы член политбюро к нам приехал. Так и пошли, пошли. Лагпункты, как орешки щелкаем. Растет наша сила! Выслали на нас вохровские части, так те годились только безоружных зэков пинать и убивать. А мы их размолотили в одночасье и духа не осталось.

У нас уже разведрота была. Разведка ближняя, дальняя, все как положено. Полевые кухни, походные каптерки. Как-то разведка докладывает: танки против нас двинули…

Тут голова Павлика запрокинулась, тело его задрожало. Марк Соломонович выскочил из палаты и почти тут же вернулся с неизвестно откуда взявшейся Марией Николаевной. Она быстро и точно сделала Павлику инъекцию морфия, он перестал дрожать и уснул.

— Вам ведь с утра на работу, Мария Николаевна, — посетовал Ардальон Ардальонович.

— Ничего, завтра день без операций. А он, — кивнула она на Павлика, — часа два проспит. Только вот на всякий случай свет не тушите, если, конечно, согласны.

— А как же, — отозвался Кузьма Иванович со своей койки, лежа на спине после операции. — А как же!

Мустафа молча отвел Марка Соломоновича к кровати и чуть не силой заставил его лечь. Сам же сел на табуретку возле Павлика.