Ирина Печерникова
Дорогой, уважаемый, любимый Иннокентий Михайлович! Если бы Вы знали, как я ждала нашей первой встречи, как волновалась. Ведь я уже знала, что мы вместе будем сниматься в фильме «Первая любовь» по Тургеневу. Как я готовилась! И вот нас познакомили и посадили в «рафик», чтобы ехать на конную тренировку. На данный момент и, как оказалось потом, на длительный срок другой машины не было. И в этом гремящем, трясущемся автомобиле ОНО и произошло. Я попыталась наладить контакт, но в Вас, наверное, вселился бес — Вы так ерничали, что у меня вся храбрость пропала, мысли запутались и слова. И я замолчала надолго. Только думала уже о том, что провалю роль, испорчу фильм или даже, что меня заменят другой актрисой, так как про любовь с этим человеком я сыграть не смогу. Конец всему.
Во время конных тренировок вы все время говорили: хочу ехать впереди. А тренер объяснял, что ваш конь ведомый, а у меня — ведущий, и не может ведомый ехать впереди.
— Так поменяйте мне.
— Но у нее должен быть белый конь. Не могу я поменять, это режиссерское решение.
Эти дни были бы просто пыткой, если б не мой конь Гиацинт и наш тренер. И потом уже, когда мы подружились, я спросила:
— А чего вы были такой противный тогда?
И вы со смехом рассказали, что стеснялись своего вида в тренировочных брюках, синих таких, тонких, вам казалось, что у вас на боках есть жирок и во время езды он трясется, а я это вижу.
И вот наступил первый съемочный день. На мне костюм амазонки (похоже на картину Крамского «Незнакомка»), безумно красивый, только проблема в головном уборе — по моде того времени на голове должен быть цилиндр, обвязанный длинным-длинным газовым шарфом, который во время скачки обязан красиво развеваться, а из-под цилиндра вдоль лица — свисать локоны. Но так как цилиндр плохо держался во время езды, мои длинные волосы завязали в узел и пришпилили к нему, а локоны — уже отдельно — прикрепили к полям цилиндра. Конструкция сложная. Поэтому в ожидании определенного режима — это особое положение солнца и самое выгодное освещение, гример попросила меня «не скакать и не прыгать», а встать в тень под деревом и, не дай бог, зацепиться за ветку, иначе я сорву целый день съемок. Ведь восстанавливать это все — минимум час, а режим, которого мы ждали, очень короток, как закат. И я послушно встала под деревом и наблюдала, как группа готовится к съемке. Смоктуновского также устроили где-то в тени. И вдруг я чувствую, что меня кто-то дергает за трехметровый шарф. Но так как вся группа у меня на глазах, кроме Иннокентия Михайловича, я и сказала:
— Иннокентий Михайлович, осторожно, Вы, кажется, наступили мне на шарф.
Тишина. Вдруг еще раз дерг, но очень сильно. Я закричала:
— Иннокентий Михайлович! Мой шарф!
А повернуться не могу, так как боюсь вообще все разрушить. И вдруг из-за кустов появляется Смоктуновский. Сначала выражение лица у него становится странным, а потом он начинает хохотать так, что заваливается за куст. Конечно, я обернулась. В метре от меня оказалась огромная голова лося с рогами, как дерево, который мирно и доброжелательно жевал мой алый шарф. Естественно, и шарф, и цилиндр с локонами остались где-то там, а меня просто смело. Вернее, мы с лосем оба испугались и разбежались в разные стороны. Слава богу, успели вовремя все восстановить, и первая съемка состоялась. После этого казуса мы с Иннокентием Михайловичем подружились. И он признался, почему так ерничал в первые дни. Оказывается, стеснялся своего обтягивающего костюма.
Однажды Смоктуновского привезли на съемку с Питерского поезда. А снимали долго — полторы смены. И когда закончили, оказалось, что поесть в своей гостинице он уже не успеет. Тогда я позвонила родителям, все объяснила и пригласила его к нам на обед-ужин. Дома накрыли стол в честь голодного Иннокентия Михайловича — с особенной папиной селедкой и графинчиком водки. Папа готовил селедку просто, но очень вкусно. И не успели мы к ней притронуться, как Смоктуновский почти всю съел. Сидит и приговаривает: мне так стыдно, так стыдно…
И потом, уже после «Первой любви», когда он был в подвешенном состоянии — вроде еще в Ленинграде и в то же время в Москве, — иногда раздавался звонок:
— Это Кеша, я приехал.
— Селедочка есть.
— Водочка при мне.
Это стало нашим паролем. Я ходила к нему на съемки «Чайковского», то есть наша дружба не меркла. Иногда из гостиницы он звонил и просил поставить пластинку, маленькую такую, с французской песней, не помню, кто пел. Я ставила и клала рядом телефонную трубку. Он слушал, благодарил и просил еще раз. Я опять ставила, он говорил:
— Спасибо, все в порядке.
Однажды я шла в театр им. Маяковского, где тогда работала, играть «Два товарища» и у входа увидела Иннокентия Михайловича в шляпе, похожей на поганку, о чем я ему незамедлительно сообщила. А он в ответ закружил меня в вальсе прямо на тротуаре на глазах у зрителей, собиравшихся на спектакль. После вальса нам аплодировали.
Прошло время. Иннокентий Михайлович переехал в Москву, играл в Малом театре в спектакле «Царь Федор Иоанович», на который я несколько раз пробиралась инкогнито, он об этом не знал. И вдруг звонок:
— Ира, ты ведь мхатовка, мне нужна твоя помощь.
— Чем могу — помогу. А в чем дело?
— Меня приглашают на сбор труппы во МХАТ, мне нужна поддержка — ты же всех там знаешь.
Мы договорились встретиться внутри, сразу при входе. Я пришла заранее. И вдруг навстречу мне улыбка, как в «Берегись автомобиля». И мы пошли. Он очень крепко держал меня за руку. Я со всеми здоровалась, очень радовалась и только спустя некоторое время заметила, что Иннокентий Михайлович одет в шерстяной спортивный костюм и кеды, а коленки у брюк потрясающе вытянуты. Так мы и ходили по МХАТу, скованные цепью, — он не разжимал свою железную хватку. Такая вот странная дружба. Я соучастница его странностей.
Когда-то в студенческие каникулы я поехала в Ленинград и узнала, что в БДТ идет «Идиот». Тогда можно было купить входной билет за 40 копеек. Я вошла и стояла на самом верху. Посмотрела два спектакля. А потом приехала еще на два. Недавно я где-то прочитала, что у него были очень неровные спектакли, но меня потрясли все четыре. И, естественно, наши творческие разговоры с ним я сводила на «Идиота». А самое интересное, что он тут же заводился, волновался и говорил, говорил…
Он сказал однажды, что Учитель, то есть Товстоногов, ставит спектакли-полотна, а с актерами занимается Роза Сирота. Прорабатывает роли как сорежиссер. После одной фразы Иннокентия Михайловича: «Если б после нашей „тропиночки“ меня подвесили на люстру, я бы все равно был князь Мышкин», — я начала расспрашивать, что за «тропиночка». Ведь я окончила студию МХАТ и систему Станиславского изучала. Преподавали ее удивительные мастера и очень серьезно преподавали. А в том, что он рассказывал, было нечто особенное, другое, может быть женское, а как я знаю, логика мужчины и женщины разная и не только логика.
Короче, я узнала совсем новое. Правда, пытала я Иннокентия Михайловича очень долго, но что-то протоптала по «тропиночке». А чтобы было понятно, «тропиночка» — это не слова, не движения, а совсем другое. То, что происходит внутри персонажа. Ведь у каждого человека есть внешняя жизнь и внутренняя. Актер трогает только чем-то внутренним (конечно, кроме комедии). Это закон сцены. Премьерный спектакль срывать нельзя, зрители не виноваты, а у тебя температура под сорок, надо играть. До спектакля ничего не помнишь, потом выходишь на сцену, играешь, а потом из зала получаешь такую энергию, что можешь сыграть еще пару спектаклей и никакой температуры. Что это? Их «тропиночка».
***
Мой холм. Вот так я почему-то восприняла его впервые, когда увидела: огромный холм, столетние липы, сирень и три дома наверху, внизу — луга и лес (правда, потом нашелся и четвертый дом, заросший и заброшенный). Мечта! Именно такое место я искала. Но когда я мечтаю — я много придумываю, а здесь уже больше десяти лет, не надо придумывать, только смотреть и видеть.
Каждый вечер закат такой, которого никогда в жизни не было. Или четырехэтажный туман (потому что «сверху видно все») или вдруг такой туманище, что на крыльце не видно собственную руку. А то вдруг из-за леса луна красная и в полнеба, даже сначала страшно, потому что не понимаешь, что это: пожар? Война? НЛО? Или в конце концов — конец света? А просто Луна. Или такой звездопад, что автоматически закрываешь голову руками. Но это ночь…
А днем, вместо того, чтобы что-то делать, а делать надо и много, сидишь на своем олимпе и крутишь головой, потому что на 360 градусов — красота, которая каждую минуту меняется. Даже погода здесь персональная: вокруг ливни, а у нас на холме — засуха, или наоборот — хочется солнышка и оно везде на огромном небе, а у нас — многодневный дождь. Воистину волшебный холм! Или, как сказал мой папа, вихревые потоки. Да какая разница! А однажды вдруг появились сразу три радуги. Но пока я млела от красоты, а потом бегала за фотоаппаратом, на фотографии осталось только полторы радуги прямо над домом, но все равно потрясающе. Писать об этом можно бесконечно, но как всегда есть и другая сторона медали.
Да, я искала безлюдное дикое место и нашла, но я же дачница, а есть люди, которые живут постоянно в этих умирающих деревнях. Не хочется о грустном, но очень больно и потому пишу. Молодежь уезжает, а старики никогда. Среднее поколение, привыкшее вкалывать за трудодни, потеряло их вместе с колхозами и совхозами и само потерялось. Мужики — сильные, красивые, всё умеющие — стали спиваться, и чтобы хоть как-то выжить женщины взвалили на свои плечи подсобное хозяйство. Мне нравится, что нет суеты, безлюдье, бездорожье, но за нашим холмом под названием Калинино есть еще две деревни, а потом только леса. Так вот, зимой старики из этих деревень, чтобы купить в магазине (единственном на все деревни) хотя бы хлеб, должны два-четыре километра добираться на лыжах, а иначе — разве что на дельтаплане.
И я этих людей вижу, я знаю, как они живут и, к сожалению, как умирают, поэтому мне иногда трудно быть счастливой даже на моем холме, но я все-таки умудряюсь. Наверное, помогает то, что все время нужно что-то делать. И именно здесь я поняла смысл этого «что-то делать». Ведь не всегда хочется копать, полоть, косить (кстати, этому я так и не научилась), рубить сорняки (у меня есть мачета), брать в руки грабли или тяпку и так далее. Но если заставить себя хотя бы только начать, потом приходит азарт, пока что-нибудь не онемеет, но зато завтра, в благодарность за это, расцветают цветы или еше что-нибудь. В общем, за твое дело приходит какое-нибудь чудо. И это так здорово, каждый день вставая, видеть эту благодарность природы в ягодке, в кустике, в бутоне, в проросших (вопреки времени и погоде) малютках, саженцах. И вот тут неизвестно откуда возникает ощущение, что я кому-то (чему-то) нужна (Господи, как это важно), потому что без меня они могут погибнуть. У меня теперь есть сад, огородик, цветы, кусты, деревья, газонокосилка и даже газон. И еще насос. А раньше по тридцать ведер из пруда приходилось таскать. Всего-то пятьдесят метров, но иногда сил не хватало и на стройку и на ведра. И вообще, что было раньше, я напишу завтра…
Ну, так вот. Раньше был столетний, как оказалось, наполовину сгнивший дом. Я ведь когда его покупала, ничего не понимала, и обмануть меня было очень легко. Полдома пришлось ломать и строить заново. Оказалось, что есть такое понятие — фундамент, о котором я даже не догадывалась. И еще одно понятие — «крыша над головой» — очень реальное понятие и хорошо, когда оно не протекает на голову. А то картина перед глазами: на стуле сидит папа, которому под 90, слепой и держит зонт, а я ношусь по дому, собирая все тазики, кастрюли, даже сковородки и тарелки, чтобы не утонуть. Вот в такой дом я привезла из Москвы отца, а главное, я и дом-то решила покупать из-за него. Он упал, закружилась голова, очень сильно ударился и «скорая» поставила диагноз — перелом шейки бедра, а все знают, что это значит для стариков. Ко всему прочему от болевого шока он ослеп и стал постепенно умирать. Лежал и ждал смерти. А я в это время сдала в аренду свою квартиру, появились деньги и идея!!! Я его навестила и заявила (дословно): «Ты куда это собрался? Старшему брату и сестре, которые купили дом несколько лет назад, ты помог и руками и головой, а я покупаю дом и я одна! Я же не справлюсь, как это ты меня хочешь бросить? Ты мне нужен и слепой и лежачий, только чтобы был рядом!» Он посопротивлялся, но пока я искала свой волшебный холм — свыкся с мыслью, что он нужен и надо жить. Вот так я его и привезла. Слава богу, что он не видел, в каком состоянии я купила дом и что вокруг него, кроме вековых лип росли, по-моему, такие же вековые трехметровые репейники. Но при моей бытовой невезучести мне везет на людей. Соседи, с которыми я подружилась, Екимовы — Нина Ивановна, ее муж Борис и сын Николай, оказались удивительными и в результате в первые три страшных года я справилась, а папа поднялся, стал ходить, все ощупывать и советовать, а главное, прожил еще шесть лет.
