Дожила до понедельника

«Заговор Фиеско в Генуе»

После «Ревнивая к себе самой» меня срочно ввели в спектакль «Заговор Фиеско в Генуе» по пьесе Шиллера. В связи с болезнью Наташи Вилькиной. А роль была выстроена на нее. Мы с ней очень разные. Она актриса талантливая, интеллектуальная и нервная. А у меня шло сначала от сердца, от эмоций, а потом уже что-то придумывалось. И меня ввели в ее рисунок. Не ввели, а вбросили. Причем сразу в Германию на фестиваль Шиллера в город Аахен. Мне кажется, что это был полный провал. Но в Германии я вообще ничего не помню. А перед первым спектаклем я стояла у раковины, потому что меня выворачивало наизнанку на нервной почве, задержали спектакль, даже врача вызывали.

— А переделать рисунок времени не было?

— Какое переделать, когда у меня нормальной репетиции, прогона толком не было! А текст такой, что я до сих пор как вспомню, так вздрогну.

— Кто режиссер?

— Хейфец. Леонид Ефимович.

— И костюмы подошли?

— Один сшили, а второй из какого-то супербархата, такого больше не было, и мне просто подшивали перед, и поднимали и закладывали плечики: Наташа намного выше меня. Так что одно платье было общее, а одно собственное. Играли в очередь. Почему меня ввели в этот спектакль? Я только пришла в театр, Хейфеца я не знала. Видела его работы в Театре Армии. Слышала, что он там ставит с Наташей Вилькиной «Два товарища», когда Гончаров делал их со мной в Маяковке. Читала сравнительную рецензию, какие две разные героини, и как и то и другое убедительно, и нельзя сделать выбор в пользу кого-то. Приятная статья.

— Сами не ходили на тот спектакль?

— Нет. Боялась, что вдруг собезьянничаю, если понравится.

— А вы не могли отказаться от «Заговора Фиеско»?

— Нет. У меня был грипп, высокая температура, так послали ко мне режиссера, который репетировал «Ревнивую», чтобы он привез мне текст, чтобы я зубрила, пока болею. Приказ. В театре вывешивают приказы. А в Германии в программках спектакля напечатали Вилькина. И получилось, что провалилась я, а фамилию написали ее! Ну, как всегда в театре пошла волна. Я семь лет мучилась с этим спектаклем.

— И нельзя было за семь лет потихоньку обжить и переделать под себя?

— Спектакль очень крепко слеплен. Леонид Ефимович очень любил Наташу. Она из Театра Армии перешла с ним в Малый театр. Это его актриса. Что потихоньку, если у меня вообще ничего не получалось! Как я ни пыжилась. А победила только через семь лет. Благодаря «Федре».

«Федра»

Я играла плененную царевну Арикию. Хоть и Расин, но все равно эпическая трагедия, гекзаметр. Я пыталась грамотно говорить монологи, напыщенно, как полагалось в древнегреческой трагедии, но никак не могла найти изюминку роли. И однажды придумала. Взяла веревочку на репетицию, завязала оба запястья. Руки, как в наручниках. Словно цепочка, только подлиннее. И весь монолог про Ипполита, которого я полюбила, а он полюбил меня, но его любит Федра, я все время игралась с этой веревочкой. То есть не просто стояла и говорила, а представляла, как будто это золотая цепочка, я ее растягивала, плела из нее узоры. И в конце, когда: «Но я так хочу и так и сделаю!» — я от радости вскидываю руки вверх и в стороны, а цепочка не пускает. Так я обыгрывала, что все мои слова заканчиваются двумя браслетами и цепью. Я плененная царевна. Я ничего не могу из того, что говорила. Надо всегда найти себе какую-то приманку. И тогда монолог не будет тяжелым.

Потом я попала в больницу. Репетировала другая актриса. Потом был отпуск, гастроли, а когда я вернулась, спектакль уже на выпуске и так как репетировала больше другая, то премьеру играла она. А вторая премьера — моя.

И посмотрев репетицию, я поняла, что ее поставили в мое положение в «Фиеско». Режиссеру очень понравилась моя задумка с цепочкой — это все сразу объясняло, почему такой страстный монолог и вдруг такая абсолютная беспомощность. То есть это стреляло. А она другая. Моложе, выше. И появляется на сцене красивое создание с длинной шеей и просто играет с цепочкой. Это были бессмысленные красивые движения рук. И когда я сказала Львову-Анохину, что, а смысл-то цепочки… Он ответил:

— Тебя долго не было, теперь ты нарушишь плавность спектакля, если сделаешь взрыв в этом месте. Так что помягче.

А «помягче» не имеет смысла. Ну, я вышла, сыграла, ужасно огорчилась, потому что получилось никак, хотя хлопали замечательно. Пришла домой — написала заявление об уходе, что ничего не могу.

— То есть второй спектакль без всякой радости?

— Угу. Но у меня уже тогда были «Ревнивая», «Красавец», «Король Лир», «Утренняя фея», «Дети Ванюшина». И «Накануне» Тургенева. Шесть спектаклей перед «Федрой»! Прошло шесть лет после моего ввода в «Фиеско». Но как-то я очень была разрушена. И написала заявление. Подумала, что завтра отнесу в театр. А назавтра мне позвонили и сказали: «У Наташи Вилькиной воспаление легких, сегодня ты играешь „Фиеско“». Ну, я думаю: ладно, Фиеско так Фиеско, чего я так тряслась все время перед каждым спектаклем? Двое суток невероятной трясучки. А теперь я уже ушла из театра. И спокойно пошла себе. Даже текст два раза не повторяла. Я уже мысленно уволилась. И, наверное, от этого ощущения полной свободы и безнаказанности я стояла за кулисами и, как конь, била копытом от нетерпения: ну, когда же начало? А в первой сцене я должна одна пробежать по диагонали от задника до рампы с криками возмущения: «Посметь в моем присутствии! И с кем! С этой красоткой! На глазах у всей Генуи! Роза, Белла! (Это мои дуэньи). Я про мужа своего, про Фиеско». И когда пошла музыка, я вылетела пулей, плащ развевается, мои белые локоны развеваются, я несусь и вдруг понимаю, что развила такую скорость, что я вылетаю в зрительный зал. А ближе к зрителям с потолка мягко свисали канаты, которые в другой сцене поднимали огромный щит для перемены декораций. Три каната, зацепленные за кольцо. И когда я пробегала мимо, понимая, что сейчас вылечу в зрительный зал, я руками ухватилась за канат. Ногу вставила в кольцо, а сама стала раскачиваться под углом в 45 градусов. И надо же еще реплики произносить. Я всегда в этой сцене страдала и говорила со слезами. А тут какие слезы! Не шлепнуться бы! Да еще надо вырваться их этих канатов и поставить на место дуэнью, которая не вовремя сказала, что потерять мужа — это заиметь сразу много любовников. Мне надо ответить ей: «Что! Потерять Фиеско!» А отцепиться не могу. Ужас! Каким-то кульбитом я отлетела от каната и пошла на дуэнью: «Что! Потерять Фиеско!» Она пятилась, пятилась, а потом бум на колени и в пол головой. Я ее подняла, тряхнула: «Не сметь!» Дальше не помню. Мы выходим со сцены, и Рита Фомина, игравшая дуэнью, очень талантливая актриса, когда она пришла в Малый театр, говорили, что пришла молодая Пашенная, она мне всегда говорила: «Вот первую сцену сыграешь как надо, по-своему, и роль твоя». А тут она с отдышкой выходит со мной и говорит: «Ирка, ну что, трам-там-там, сыграла! Но только предупреждать надо! Ты с такими глазами на меня шла, что я думала, снесешь в зрительный зал, поэтому об пол башкой и ткнулась». И весь спектакль у меня пошел. Виталик Соломин, игравший моего мужа, ходил вокруг меня по сцене, держась подальше, более отдаленными мизансценами. Вот так я победила. Освободилась и сыграла. Я поняла, что теперь это моя Леонора. Не Хейфеца, не Наташина. Моя. Но вскоре после этого спектакль сняли.

«Красавец-мужчина»

На репетициях этого спектакля я много шишек получила, потому что не могу играть в полную силу, пока свою тропиночку до конца не дойду, каждый нюанс не прочувствую. А рядом были такие корифеи Малого театра: Каюров, Роман Филиппов, Балятинский. «Красавец» — Юра Васильев. И они на меня ворчали: мы уже все готовы, а вы тут нам мхатовщину и чеховщину разводите. Ну, достала я их, у них уже все красочно, сочно, по-островскому. Ну, иногда со всеми штампами… Одна я чего-то бормочащая. Конечно, раздражала. Но в результате все, кто в «Красавце» играл, ко мне очень хорошо заотносились после этого спектакля. Это был мой выигрышный билет в Малый театр. Лед сломался, и меня приняли как актрису.

— А что за героиня у вас была?

— Героиня, которая безумно любит своего мужа и сразу становится дурочкой, когда его видит. А он плейбой, ему надо кутить, он привык красиво жить. Она — умница, красавица, но при нем тает. Он ей морочит голову, присмотрел себе более богатый вариант в Москве. Но чтобы жениться, надо развестись. А чтобы развестись и деньги ему достались, надо, чтобы она оказалась виноватой. И он с ней делает что хочет. Говорит: нужно, чтобы тебя застали вот с этим, он станет объясняться в любви, и ты не сильно его отталкивай. Она на все согласна ради него. А московская невеста не дура. И решила его проверить. В итоге он все потерял. Моя героиня от него уходит, когда узнает правду. Но уходит с таким подтекстом, что если он исправится, то… Любит его по-прежнему. Роль интересная. Правда, ничего смешного в ней нет, если ее не комиковать, не играть дурочку.

— Это комедия должна быть?

— Называется комедия.

— У Елены Цыплаковой была другая трактовка?

— А что такое трактовка?

— Как актриса себе представляет героиню.

— А как она может представлять, если Ленка совершенно другая. Она сильная, здоровая, никакого болезненного надлома нет. Она не могла быть такой же, как я, а я не могла такой как она. Какие-то вещи я ей подсказывала: «Ты тут смикшируй себя, потому что тебя должно быть немножко жалко, а ты прямо кровь с молоком и внутри такая же, чего тебя жалеть, когда: да пошел он вообще!» Она хохотала: «Ладно, буду микшировать». Или она мне говорила: «Ир, вот тут мне кажется, ты слишком страдаешь, не надо, это из другого спектакля».

«Гастролерша»

Меня пригласили в Саранск сыграть в их спектакле «Красавец-мужчина» мою роль. А это судьбоносный для меня спектакль: я одновременно сыграла премьеру и получила квартиру. И после этой работы меня признали в театре.

Естественно, когда предложение прозвучало, я пришла к Михал Иванычу:

— Знаю, знаю, я бы не хотел, чтобы вы туда ехали.

— Почему? Они в любое время поставят спектакль в репертуар. И у меня есть свободные дни.

— Потому что в моем опыте были гастрольные выезды, к сожалению, иногда не очень приятные.

— Ну, отпустите рискнуть, я же тоже должна проходить через что-то.

Он заулыбался:

— Храбрый заяц, ну давайте, посмотрим.

Костюмеры меня собрали: все костюмы, шляпки, платочки, перчатки, накладочки, локоны. И отправили.

Конечно, у них другие сокращения в спектакле, другие сцены. Но атмосфера была, с одной стороны, напряженная — успеем не успеем соединиться хоть немножко, а с другой стороны, доброжелательная. Я попросила:

— Если что-то забуду, вы меня, пожалуйста, поддержите, направьте. У вас цельный спектакль, а я инородное тело, которое должно врасти, поэтому надеюсь только на вас.

И как-то мы друг к дружке расположились. Единственный был момент, что в Малом театре перед выходом моей Зои все долго-долго о ней говорят, как в опере «Кармен» о тореадоре. И моя героиня выходит на сцену, по диагонали идет к скамейке в дальнем углу и садится. А в Саранске я выходила из левой кулисы и тут же скамеечка. Я вышла, сделала два шага, и вдруг аплодисменты, как гром раздался, у меня от неожиданности подкосились ноги, но все-таки половинкой себя я попала на скамейку. Хорошо, что они долго хлопали, я успела вспомнить, где я и что должна говорить.

Это была очень радостная поездка. Перед спектаклем актриса с красивым мягким русским лицом сказала:

— У нас гримеры не всегда делают хорошо, и я вам помогу, вы только подскажите.

Она укладывала мне волосы, а потом оказалось, что это жена мордовского «Красавца», и я приехала играть ее роль в этом театре.

На поезд меня провожали все участники спектакля. Кто с банкой маринада, кто с вареньем, кто с медом, кто с выпечкой. По-моему, я плакала. Или смеялась. Не помню. И у всех были такие глаза, что, когда я вошла в купе и почувствовала, какое оно вонючее, я оставила чемодан и поняла, что сама там не буду. Чтоб сохранить то, что я получила во время проводов и вообще в поездке, я всю дорогу просидела на стульчике в проходе. В окошко смотрела.

Женя

В Москве меня встречала подружка. Я вышла на перрон с тяжеленным чемоданом, увидела ее и только начала говорить:

— Лиля, я такая счастли…

В тот же миг поскользнулась на ледяном перроне, упала на левую руку и оказалась в гипсе.

А через некоторое время мне позвонил мой друг Женя:

— Ну что опять?

— Женя, я даже разговаривать не могу, так больно, прости.

— Я сейчас приеду.

Приехал. Сел в ногах моей лежанки и начал что-то говорить. Как я его ненавидела! Всеми фибрами души, меня аж колотило. Я минут пять руку перекладывала с себя на кровать, чтобы потихонечку. И вдруг он спрашивает:

— Так что с рукой?

И я у него перед носом как махну гипсом:

— Не видишь, что ли? Что ты надо мной издеваешься!

И вдруг поняла, что машу рукой и мне не больно.

— Женя, что это?

— Видеться надо чаще. Мы с тобой почти пять лет не виделись. Тебе что прописали от боли?

— Доктор дал коньяк.

Замечательный дядька, он уехал из России, Аркадий Савельевич, потрясающий травматолог, очень шутливый был:

— Ира, уже две весны вы у нас не появляетесь, мы скучаем.

И он сказал:

— Много таблеток не надо, вот коньяк будет анестезией. И уколы.

А Женя заявил:

— Отменяй и коньяк, и уколы, а когда будет больно, набери мой номер и скажи: «Женя, больно», — потом положи трубку на рычаг, ложись и расслабляйся.

Так я и выжила. Я звонила, говорила: «Женя, больно». Расслаблялась, боль уходила. Он со мной работал на расстоянии. Вот такие силы у него были. Он и диагноз ставил, просто глядя на человека:

— Скажи той болтушке, пускай она левую грудь проверит.

Но это одна его сторона. А так он больше работал, постигая другую сторону нашего бытия. Не загробную, а тонкие миры, то, чего мы не знаем.

Женя был моим главным другом и учителем. Единственный человек, которого я всегда слушалась. Я имею в виду, не в профессии, а в жизни.

Он умер в январе 2007 года, но перед смертью мы увиделись. Осенью 2006-го я ему сказала, что лечу на Мальту, он попросил:

— Приезжай. Сейчас можешь?

Я приехала.

— Все, что я тебе раньше говорил, выкинь из головы, самое главное — слушать сердце.

— Женя, ты мне это уже говорил несколько лет назад. Я тебя спросила, а как это, слушать сердце?

Он сказал:

— Задай, например, вопрос: Бог есть? Ответь: нет. И слушай, что внутри тебя происходит.

— Нехорошо как-то, дискомфортно.

— А теперь отвечай: есть, Бог есть.

— Тепло.

— Вот так нужно спрашивать обо всем, прежде чем совершить какой-то поступок.

И он еще долго говорил со мной на эту тему, а потом подарил картину художника, которого он пытался продвинуть, раньше никогда этого не было.

Я улетела на Мальту. А когда вернулась, мы с Женей не успели увидеться, он уехал на Новый год на дачу. В Рождество у него случился удар, кома, и он умер.

Но я с ним разговариваю.

— Как вы с ним познакомились?

У всех моих подруг в школе-студии МХАТ — Нины Поповой, Леры Заклунной, Тани Назаровой — были какие-то отношения, влюбленности, о чем они шептались, уходя якобы курить, а меня туда не пускали, чтобы не дышала дымом. Я даже курить начала, чтобы хотя бы слушать их истории.

Им было не до экзаменов, не до шпаргалок, и я за всех должна была читать то, что нужно по программе. А перед экзаменами мы собирались в доме Нины, потому что у нее большая квартира, где они все время сидели на кухне, а я писала шпаргалки. Почему-то делала это лежа на животе. И где лежала, там и засыпала. Однажды ночью я проснулась и поняла, что хочу есть. Пошла на кухню, открыла холодильник и увидела вазочку с сырковой массой. Взяла ложку и стала есть. А в это время Женя, брат-близнец Нины Повой шел мимо в туалет и спросил:

— Ты чего тут делаешь?

— Есть хочу.

— Ну, ешь.

А наутро, это были уже четвертые сутки, как я на пузе лежала и писала, я проснулась и сказала:

— Ребята, а что это я как будто опухла?

И Женька откомментировал:

— Конечно, ночами сырковую массу есть, еще удивляется.

А потом мы с ним встретились лет через семь. У меня вдруг оказался отпуск, непривычное для меня состояние, и знакомые нейрохирурги, которые только что вернулись из Армении, из Цахкадзор, это Олимпийская спортивная база, дали мне туда сопроводительное письмо. Но я боялась одна и позвонила Женьке:

— Хотя бы на три денечка поезжай со мной. У меня на всех денег хватит.

И мы действительно туда приехали. Наутро нам подают сырковую массу — мы питались вместе со спортсменами. Я смотрю, Женька ест.

— А что ты ее ешь? Ты же мне говорил…

— Чего говорил?

Ест и не опухает. И тут я ему напомнила, как он мне сказал, что я опухла потому, что ночью ела сырковую массу. Он поперхнулся и выскочил из-за стола. В общем, он меня просто купил тогда, в 63-м. А тем, что у него завтрак не задался, за меня отомстили в 72-м.

Еще через несколько лет мы с ним вместе изучали буддизм, Дао, Восток, древние русские рукописи. Все с его подачи, я была ведомой. Если он что-то говорил, а у меня внутри все протестовало, я знала, что надо делать так, как он скажет. А после Саранска, когда он помог мне с рукой, я поняла, что он живет уже на несколько этажей выше. Как говорят: продвинутый человек. Он не тратил время на философствования, разговоры, он иногда звонил: «Я могу придти, у тебя есть свободное время?» Конечно, я все освобождала. Его я практически не перебивала, хотя эта жуткая привычка у меня есть, но не от неуважения, а оттого что: ой, у меня так же, я так же думаю… А с ним я увлеклась тем миром, которого мы не замечаем и не знаем.

Это не от нашей тупости или толстокожести, просто для того, чтобы про него узнать, нужно или кого-то встретить, или родиться очень чувствительным к тонким вещам, или прочитать, получить информацию, и тогда быть внимательной к тому, что происходит вне наших забот и конкретных действий. Очень много чего происходит. И Женя открывал мне такие вещи.

Какой-то ужас: Саша ушел в Новый год, а Женя в Рождество. И столько у меня вопросов, которые я не успела задать, столько его советов, на которые я кивала, но не выполняла. Мы могли не общаться годами, но я знала, что если что, я позвоню. И сама решала свои проблемы. Потому что была спокойна, что у меня есть Женя. Оказывается, он был моя опора, мой тыл, моя крепость. Но я гоню мысли: как же я дальше буду? Не хочу ничего похожего на 2000-й год.

Эрзя

В Саранске я побывала в музее Эрзи. Это волшебный скульптор. Правда, оказалось, что во вторник, единственный мой свободный день в театре, в музее выходной. Но супружеская пара, которая меня сопровождала, мордовский «красавец-мужчина» и его жена, замечательная актриса, чью роль я исполняла в спектакле, договорились, чтобы музей для нас открыли.

Я видела всего несколько работ Эрзи, когда Симолин, наш преподаватель ИЗО в школе-студии, привел нас на выставку. А в Саранске двухэтажный музей! Он работал только по дереву. И это самая любимая моя скульптура — она живая.

Эрзя уехал в Аргентину, где растет дерево квибраччо, потому что оно обладает особым цветом, фактурой и теплом. И он там прожил двадцать лет. А потом уже в пожилом возрасте зафрахтовал корабль, чтобы привезти свои еще не раскупленные работы в дар Родине. И чтобы продолжать творить в России, он привез материал — стволы деревьев. Симолин показывал нам московский дворик, где Эрзе выделили какое-то жилье, не уверена, что это действительно было жилье. В этом дворе потихонечку гнили шикарные деревья.