Но идея отъезда завладела моим сознанием довольно сильно, и я решила поехать одна, по крайней мере, сначала одна... Я предполагала оставить Гере квартиру, какие-то деньги, чтобы он закончил институт и потом приехал ко мне. Но благообразный седой военный, беседовавший со мной в ОВИРе, сказал мне с предельной ясностью: "Вы хотите, чтобы Ваш сын стал врачом на наши деньги? Вы думаете, что Советский Союз - кузница кадров для вашего Израиля? Ошибаетесь. Или Вы уезжаете с сыном, или вообще не уезжаете. Решайте". Когда Гера узнал об этом, он сказал: "Мамуля, я тебя одну не отпущу, даже если мне предстоит отказаться от всего..." Он пошел к Мише, и они пришли к какому-то хитрому соглашению.
Миша сказал ему: "Ты взрослый. Решай сам". Но собственноручно подписывать разрешение на отъезд Мише не хотелось. Думаю, он не хотел возможных осложнений с "органами". Не потому, что он боялся за себя, а, уверена, потому, что это могло навредить его шахматам, без которых он не представлял своей жизни... В конце концов его опять могли сделать "невыездным", тем более у Советской власти к тому времени уже появились новые молодые и более "надежные" фавориты. Миша никогда не был членом партии. После того, как он стал чемпионом мира, ему руководство ЦК Компартии Латвии "мягко" предложило вступить в ряды коммунистов, но Миша корректно отказался, сославшись на слабое здоровье и на сильную загруженность шахматами. Так что боязни быть "исключенным" у него не было...
И все-таки... Они с Герой договорились, что бумага, в которой требовалась Мишина подпись, должна прийти в его отсутствие... Так оно и получилось: пришла повестка, Миши в Риге нет, и отсутствие отказа отца было воспринято как знак согласия. Нам с Герой дали разрешение. К моменту нашего отъезда Миши в Риге тоже не было. Мы уехали, с ним не простившись...
Ида к тому времени стала совсем плоха. Последние дни перед смертью она провела в больнице. Она уже никого не узнавала. Мы с Герой пришли к ней в больницу накануне отъезда. Роберт сказал: "Саська, не заходите в палату. Не травите себя. Она все равно никого не узнает". "Ну, я хоть поцелую ее, - сказала я. - Мы же завтра улетаем..." Я вошла в палату, взяла ее руку. И вдруг она открыла глаза, посмотрела на меня абсолютно ясным взглядом и произнесла: "Доченька моя... видишь, как все хорошо. Я же тебе говорила: все будет хорошо, а ты не верила... Ты уезжаешь с Герочкой, и там все будет хорошо... Только Мишеньку не оставляй..."
И она закрыла глаза...
На следующий день мы улетели в Москву, оттуда - в Вену. Это было 1 июля 1979 года.
Мы покинули Советский Союз по израильской визе, но ехать в Израиль я не собиралась. В Вене люди сами пытались решить свою дальнейшую судьбу. Моя приятельница, которая к тому времени обосновалась в Дюссельдорфе, просила, чтобы мы приехали в Германию, что все необходимые документы она подготовит... Но я колебалась. После Вены тех, кто не попадал в Израиль, переправляли в Италию. Так произошло и с нами, там я получила письмо от Инны Мандельштам. Инна уже жила в Канаде. В письме она сообщала, что подготовила все бумаги для того, чтобы мы приехали в Канаду. Но здесь свое слово сказал Гера: "Мама, я хочу быть в Европе. Папа часто бывает в Европе. Я хочу его видеть". И мы через некоторое время оказались в Берлине...
Конечно, в качестве переселенцев мы прожили в Вене и в Италии несладкие дни, но все-таки положительные эмоции преобладали. Вена своей красотой меня изумила, а Италия ввергла в настоящий восторг - до сих пор при слове "Италия" я испытываю подъем и радостное волнение... Из Италии до Мюнхена нас везли на машине. Не могу сказать, что я чувствовала себя свободной на все сто процентов. Это пришло значительно позже... Просто ехала и думала: "Ну вот, Салли, ты опять за границей..." И невольно вспомнила те теперь уже далекие и сладостные времена, когда в качестве жены Михаила Таля впервые попала на Запад. Боже! Как же я тогда была счастлива...
Это был 1963 год. На острове Кюрасао проходил турнир претендентов. Он длился около двух месяцев, и на период двухнедельного отдыха гроссмейстеров в курортном местечке было принято благосклонное решение отправить туда жен шахматистов. Разумеется, за их собственный счет. Но, как говорится, и на том спасибо. В те годы поехать за границу, да еще сразу в капиталистическую страну, было для подавляющего большинства советских граждан несбыточной мечтой... И вдруг! Остров с таким романтическим названием! Кюрасао!.. Денег на поездку не было. А в доме во всю стену висела роскошная картина какого-то знаменитого латышского художника, и Роберт принял решение продать картину. Картина "ушла" за 1000 рублей (огромные деньги!). На них я и должна была ехать.
Самолетом голландской авиакомпании мы прилетели в Амстердам. Амстердам покорил меня своей необыкновенной чистотой и удивительно спокойными милыми людьми. Будто попала в рай. Создавалось впечатление, что люди здесь вообще не умирают... Я и предположить тогда не могла, что через много лет Амстердам станет для меня обычным городом, до которого я смогу добираться на своей машине за какие-то полтора-два часа... Но тогда, в первый мой выезд за рубеж, я никак не могла осознать, что я в Амстердаме (!) - городе, который, как и все остальные зарубежные города, был для меня всего лишь географической точкой на карте.
Было много солнца... Вообще, весь тот период остался в моей памяти периодом сплошного солнца в прямом и переносном смысле слова. Встретил нас высокий импозантный мужчина с аристократическими минерами. Этим мужчиной оказался экс-чемпион мира Макс Эйве. Он беседовал с нами, задавал разные вопросы. На немецком языке. А поскольку в школе я учила английский, то ни одного слова понять не могла и отвечала только "йес" или "ноу". Часто невпопад... Организовали нам две экскурсии - на бриллиантовую фабрику, которая повергла в уныние всех гроссмейстерских жен, и маленьким пароходиком по водным каналам... Я была завоевана этой изумительной страной и, когда прилетела на Кюрасао, помню, сказала Мише, что очень бы хотела жить в Голландии. Кстати, когда через два месяца мы возвращались с Кюрасао и снова - через Амстердам, нас опять встречал гроссмейстер Эйве. За эти два месяца я успела, как мне казалось, "нахвататься" кое-каких слов на немецком языке, и Эйве сказал Мише: "Когда Ваша жена приехала, она говорила только "да" и "нет" и то по-английски. А, оказывается, она прекрасно говорит по-немецки!" Я была страшно горда похвалой, на что Миша сказал: "Не понимаю, как доктор Эйве смог за два месяца прочитать на "идиш" всего Шолом Алейхема!" Выяснилось, что я говорила с Эйве на "идиш", который очень похож местами на немецкий...
"...Мы читаем заголовки многих газет различных стран о Тале: "Пират шахматной доски", "Любитель приключений", "Шахматная ракета", "Волшебник из Риги", "Основатель неопсихологической школы", "Вихрь из Советского Союза", "Морфи наших дней". Проанализируем эти высказывания немного подробнее.
"Пират шахматной доски". Это - неправильно. Таль не пират, он смелый шахматист, опасен для своих противников, сильно рискует, идет на сомнительные жертвы...
"Любитель приключений". Этот эпитет несколько мягче, он звучит приветливее: романтик в шахматах. Многие партии Таля пронизаны этим духом...
"Волшебник из Риги". Под этим, по-видимому, подразумевается трудно понимаемая манера игры, которая с педантичной точностью приводит к цели.
"Шахматная ракета". Это подчеркивает неслыханный темп, необычайную энергию Таля, решительность...
"Морфи наших дней". Это высказывание напоминает о шахматном остроумии и блеске Таля, доказательством которых являются многие его партии...
"Основатель неопсихологической школы". Таль неоднократно заявлял, что он выбирает не самый сильный ход, а тот, который поставил бы противника в более трудное положение...
Какое изобилие характеристик, какая многосторонность! Очевидно, у Таля есть что-то от каждого предыдущего чемпиона мира. От Морфи - шахматный блеск, от Стейница - нечто магическое, от Ла-скера - психологический подход, от Алехина - неслыханный темп, от Ботвинника - энергия. Ему не хватает, вероятно, только спокойной рассудительности Смыслова..."
Доктор Макс ЭЙВЕ, экс-чемпион мира
("Огонек", 1960г.)
Продолжение следует...
