Штрихи к портрету народного артиста СССР Олега Табакова с тремя монологами артиста, интермедиями, одной массовой сценой, прологом и эпилогом.
Время действия — начало восьмидесятых годов. Кабинет Значительного лица. Стол с десятком телефонных аппаратов. Значительное лицо, делая это уверенно, привычно, с достоинством, подписывает бумаги. Он внимательно каждый раз рассматривает свою подпись. Такое впечатление, что человек не подпись поставил, а совершил огромную творческую работу.
Робко покашливая, входит секретарша.
Секретарша. Там Табаков звонит… Соединять?
Значительное лицо. Какой Табаков?
Секретарша (чуть восторженно). Артист! В кино играет… «Гори, гори, моя звезда», «Молодо-зелено»… Ну, еще «Шумный день», «Москва слезам не верит». В театре «Современник» работает.
Значительное лицо. А-а… Как же… Знаю… Что хочет?
Секретарша. Не знаю. Не спросила. Извините.
Значительное лицо (выдержав паузу). Ну-у… Пожалуй… (Пауза еще длиннее.) Соедини…
Секретарша уходит. Значительное лицо берет телефонную трубку.
Значительное лицо. Да… Нет! Это вопрос к Министерству культуры, а не ко мне. Мы театры не открываем. Да… Нет! Обращайтесь в Моссовет. Та-ак… Как же я буду звонить и просить их? Этим занимаются финансовые органы. Прописка?! Молодым? А мы при чем тут?
(Долго слушает.)
С этим надо подождать. Простите, запамятовал имя-отчество… Олег Палыч! Ты меня пойми правильно, это все, понимаешь ли, не к нам. Понял? Ну, давай. (Звонком вызывает секретаршу в кабинет. Входит секретарша.) Будет звонить этот… Табаков (с усмешкой), который Шелленберга играл… Так вот, отправляй его к заместителю!
Факультет журналистики МГУ. Идет занятие.
Вдумчиво-восторженный студент в очках (явно будущий критик):
— Нам дано задание написать об Олеге Табакове, который был у нас на учебной пресс-конференции. Вот мой этюд. Я прочту.
«Олег Павлович Табаков не из самых скромных людей. Слава и популярность, а также внимание аудитории забавляют его и доставляют ему радость. Он носит маску, иногда потолще, иногда потоньше, не забывая часто ее менять. За несколько часов нашего знакомства он изобразил множество сценок, поговорил голосом десятка разных персонажей. Чувствовать, что находишься в хорошей форме, ежеминутно придумывать заготовки и пробовать их на язык — для него наслаждение. Первым словам Табакова: «Я человек легкомысленный и буду отвечать на ваши вопросы легкомысленно» — верить не стоит. При всем стремлении быть комичным у него цепкие и серьезные глаза трагика. Что бы он ни делал, эти глаза внимательно наблюдают за вами, и, по-видимому, небезрезультатно. Табаков предугадывает вопросы. Ход беседы ясен для него заранее.
В нем есть что-то американское. Приятное, мило развязное. Он в любой компании чувствует себя как рыба в воде. Я одинаково представляю Табакова и в пиджачке Мосшвейпошива, и во фраке с белым цветком в петлице. Но под его способностью нравиться и перевоплощаться таится глубокая интеллигентность. Как режиссер и педагог он старается разбудить, воспитать это качество в окружающих его людях. Когда-то давно, пригласив в студию девочек и мальчиков возраста если не октябрятского, то едва-едва пионерского, он сказал: «Я хочу видеть их интеллигентами. А только потом профессионалами, актерами, режиссерами, гениями». Ничем иным, пожалуй, не объяснишь, а для особенно рьяных почитателей Табакова — не оправдаешь его желание сосредоточиться, отодвигая на второй план кино, театр, режиссуру, на театре «двадцатилетних», в котором молодые играют для молодых. Есть ли будущее за таким театром? Сомневаюсь, чтобы Олег Павлович знал твердый ответ. Известность важна для него в смысле прикладном (множество мелочей и дурацких бюрократических неурядиц унижает). Но размышлять о славе в грядущих веках — это не для него. Он, мне кажется, счастлив тем, что может сделать сегодня и сейчас.
Судьба Табакова — взламывать потолки. Он в узких рамках работать не может и не хочет. Ему нужны простор и постоянное движение: вбок, вперед, в сторону, лишь бы не назад. В таком случае он своего добьется. И это все назовут блестящим«.
Дружный гул студентов. Кто-то крикнул: «Молодец, Дима!».
Преподаватель.
— Хорошо. Продолжаем занятие.
МОНОЛОГ ПЕРВЫЙ
О себе
Мне уже за пятьдесят. Женат, у меня двое детей. Кроме актерской профессии занимаюсь театральной педагогикой, преподавал в нашей стране и за ее пределами. С недавних пор — ректор Школы-студии МХАТа.
В театре я с 1956 года. Будучи студентом третьего курса Школы-студии МХАТа, принимал участие в организации театра «Современник». Наш вождь, учитель и вдохновитель, организатор всех наших побед, Олег Николаевич Ефремов объединил нас, молодых артистов. Это событие считаю счастливым, ибо оно наполнило смыслом мою залихватскую жизнь успешного молодого человека, приехавшего из провинции (я саратовский мужичок) завоевывать столицу.
Это было сразу после XX съезда партии. Сняли «железный занавес». В Москву приехал театр «Комеди Франсез». Они давали спектакль «Сид» Корнеля. В одной из сцен актер Андре Фалькон спускался по белой лестнице, идущей откуда-то из-под колосников до самой авансцены. На нем — блестящий красный колет, ботфорты, бархатный плащ, огромная широкополая шляпа, которую он на протяжении своего сошествия медленно снимал. Когда он все-таки снял шляпу, женщины, сидевшие в зрительном зале, устроили овацию. «Если б такое, — подумал я, — совершилось в моей жизни!..» Вот о чем я мечтал.
Это было время знаменательное. Было много удивительных публикаций в газетах, журналах, и они переворачивали мое представление о времени, правде…
После войны у отца уже была другая семья. Мама всю жизнь работала, чтобы как-то нас с сестренкой поднять. Мама была красивой женщиной. За ней ухаживал один архитектор. Он слушал «Голос Америки» и читал кое-что из того, что читать в то время не полагалось. За это его потом… с пристрастием допрашивали.
Помню: мне 14 лет, я провожаю маму с одной работы на другую. Мама (она была врач-рентгенолог) работала на трех ставках — в областном кожвендиспансере, поликлинике облпартактива и поликлинике ГБ. И вот встречаю ее около одной из поликлиник, идем мы вместе примерно два километра (это такая традиция была — вместе гулять), идем и вдруг сзади слышим шепот: «Не оборачивайтесь. Идите. Я вам буду говорить, а вы слушайте…» Я ребенок, не владел еще собой и, естественно, обернулся, а это была мать архитектора, который ухаживал за моей мамой.
Так мы и шли. Она рассказывала, как арестовали ее сына, какие применяют методы следствия, чтобы он назвал имя моей матери, как из него выцарапывали «добровольное признание», чего он, кстати говоря, не сделал.
Я был в Саратове мальчиком заметным. Выступал на олимпиадах, в самодеятельности играл. Самый большой театральный успех того времени связан со смертью Сталина. Это происходило 9 марта 1953 года, в день похорон Сталина, в Саратовском театре оперы и балета имени Н.Г. Чернышевского. Мы с Ниной Бондаренко, моей ровесницей, читали — и хорошо читали! — минут на сорок литературный монтаж. Атмосфера жуткая: слезы, истерики, обмороки…
Как теперь понимаю, в определенном смысле я проявил безнравственность. Кое о каких вещах того времени если и не знал, то догадывался. Но ведь была душа, алчущая успеха! Да и стихи чьи! Александра Твардовского, Маргариты Алигер, Константина Симонова…
В десятом классе я попытался (усмехается) организовать тайное общество. Культ личности семьи моей не коснулся, впрямую никто не пострадал. Но Сталин был мой идейный враг. Из шести моих друзей в общество вошел только один Юрий Гольдман. Учитель физкультуры, он же секретарь партийной организации школы, в которой я учился, выявил однажды наше состоявшее из двух человек общество, подслушав разговор между мной и Юрой. Хорошо, что выявил после 1953 года. Случись это раньше — кто знает, как сложилась бы моя судьба. Помню, как этот учитель кричал: «Ну разве эту пакость мог выдумать талантливый русский мальчик Олег Табаков? Это же, конечно, придумал еврей Юрий Гольдман!».
Теперь-то я понимаю многое, наверное, понимаю… В партию вступил в 1964 году.
Любовь к Родине — высокое чувство. Но есть не менее высокое чувство — любовь к Истине. Так уж на этой земле повелось. Начиная с Радищева, Чаадаева, Герцена…
Русский интеллигент — это человек, способный болеть душой за судьбы других людей. Это, если угодно, персональная Голгофа для каждого, кто готов себя судить по высшему суду. Суду собственной совести. Есть хорошее высказывание: «Относитесь к поступкам других так, будто вам осталось жить один день. Сами поступайте так, как будто вам жить еще век». Вот бы это сделать правилом… Правилом для всех! Без исключения!
Театр-студия под руководством Олега Табакова
на улице Чаплыгина, дом 1.
Полутемная сцена.
Маленький зал едва освещен.
Первый студент. А успеем подготовиться?
Второй студент. Успеть-то успеем… Он предупредил, что сегодня задержится, — ему, оказывается, в министерстве вручают диплом профессора.
Первый студент. Хорошо быть Табаковым!.. Все узнают, автографы, слава…
Второй студент. Знаешь, я думаю, он не понимает, кто он такой. Он параноик. Слышал, он дочери выговор объявил, премии ее лишил? Все думают: хорошо иметь такого отца. А я ей сочувствую. Она не сама по себе — за ней всегда он. Хотя она и работает у нас в театре.
Первый студент. Представляешь, будет у нас свой, настоящий театр. С первого этажа выселят жильцов, зал расширят. В один прекрасный день кто-нибудь из кинорежиссеров нас заметит и пригласит сниматься в кино. Мастер отпустит. Он сам начал сниматься раньше, чем работать в театре. Я недавно смотрел его первый фильм «Саша вступает в жизнь». Думал — чернуха, а было интересно. Он там моложе, чем мы с тобой. И главное — какая роль!
Второй студент. Слушай, как мне быть? Я Мастеру должен 20 рублей… Придет — неудобно будет. Может, ты скажешь, что я заболел или родственников встречаю, а?..
Первый студент. Хм… Заболел… Тогда я умер — я должен полста! Где достать денег?..
Второй студент. Вот в чем вопрос…
(Энергично входит Олег Табаков. Видит растерянные лица студентов.)
Табаков. Та-ак! Слышал я, что вас опять за академическую неуспеваемость стипендии лишили? Это, братцы, негоже… Мы же договорились: актер должен быть человеком интеллигентным, воспитанным и — подчеркиваю! — образованным. Иметь тройки по литературе, не говоря уже о «хвостах» по другим предметам, право, стыдно. (Достает бумажник.) Все понимаю… Думаю, вам до стипендии хватит по двадцать пять рублей? А теперь идите, готовьте сцену для репетиций, идите.
МОНОЛОГ ВТОРОЙ
О театре
Я мечтаю, чтобы настало время, когда культурой будут руководить люди уровня Анатолия Васильевича Луначарского. Театром должны заниматься компетентные люди! Мы можем по-разному оценивать деятельность Екатерины Алексеевны Фурцевой, но к концу дней своих, руководя Министерством культуры СССР, она была человеком, влюбленным в искусство. Понимала и любила театр.
Мы довели театр — говорю об этом со всей откровенностью и полной ответственностью за слова — до ручки. Довели лживыми пьесами, спектаклями-поделками, конъюнктурными произведениями. Пора сказать: «Не могу больше, не могу! Стыдно!!!». Должен быть гнев, обращенный вовнутрь. Говорят: закрывайте плохие театры. Не закрывать надо театры, а делать хорошими. Тогда и люди туда пойдут. Если мы закроем 150 скверных театров, разве в оставшихся начнут играть лучше? Нет. Как играли плохо, так и будут продолжать. Мало того, уверен: нужно открывать новые театры.
Нам в Москве легче. А каково в провинции? Как-то на секретариате Союза театральных деятелей РСФСР рассматривали вопрос о Брянском и Ивановском театрах. Это же черный юмор! В Брянске дирекция изничтожила шестерых главных режиссеров. Материальной базы — никакой. В Иванове театр построили на 1700 мест. В одном помещении — театр музыкальной комедии, театр драмы, театр кукол… Драматическому театру достался зал, предназначенный для филармонии. Кулис нет, колосники отсутствуют; как играть, как репетировать?
Театр в большей степени, чем живопись, литература, музыка, зависит от сегодняшней конкретной ситуации. Нет, не зря Ленин, отделяя Церковь от государства, предлагал некоторые функции Церкви передать театру. Театр — это организм, который должен регулярно рожать, а когда роды прекращаются, — нет спектаклей, нет зрителей, — все в театре атрофируется.
Как возник «Современник»? Это были надежды 1956 года… Мы жили «спинами вовнутрь». Мы были побуждаемы Олегом Ефремовым и уставом нашей студии говорить о происходящем правду. В литературе вместе с нами начинали жизнь Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Юрий Казаков, Роберт Рождественский. В кинематографе — Александр Алов и Владимир Наумов, Георгий Данелия, Отар Иоселиани, Марлен Хуциев, Кира Муратова, ставшая только сегодня знаменитой… «Современник» родился вслед за решениями XX съезда партии. Мы знали, как нам тогда казалось, чего мы хотим. Мы знаем, чего мы хотим добиться: чтобы изменилось отношение к театру.
Сегодня даже в Москве, если говорить о театре, положение, на мой взгляд, нищенское.
В 1931 году сколько было театров в Москве? Шестьдесят девять. А в 1920-м? Сто восемнадцать. А сегодня в Москве сорок театров! И это при девяти миллионах жителей и более двух миллионах приезжих…
До недавнего времени считалось, что в столице только один главный режиссер до сорока лет — Яшин. Но и он перевалил этот рубеж.
Театр не поспевает за временем. А ведь театр — общественный институт. Сегодня живется трудно всем. Пожалуй, труднее всего (это мое личное мнение) пристанищу моей юности — «Современнику». Да-да, театр, повторюсь, — общественный институт, «кафедра, с которой…». Но актер — об этом нельзя забывать — не лектор.
Думай я иначе, давно бы плюнул на все и занялся другим делом. И легче жилось бы. И уважали бы больше. Но театр бросить не могу. Не могу. Иду к студентам, иду в свой театр, и во МХАТ, и на Чаплыгина, иду как на сладкую каторгу.
Я не желаю участвовать во лжи. Был момент, когда я сказал себе: красиво жить не запретишь, но и по совести тоже жить не запретишь. Как я к этому пришел? У каждого человека в жизни наступает момент, когда идет переоценка ценностей. Мне не исполнилось еще и тридцати, когда я попал с инфарктом в больницу. Определили в палату на двоих. Лежим, болеем, лечимся. И мой сосед умирает. На его место привезли другого. Каждый день приходила к нему жена и плакала. Плакала в понедельник, вторник, среду. А в пятницу он умер. Сорок дней я лежал на спине в палате один и смотрел в потолок. Выживу или нет? Я представил себя на месте тех, кто был рядом со мной в палате. Вышел из больницы и понял: я изменился. И решил: ради денег больше не работаю. Все! Только тогда, в больнице, я понял всю глубину слов Льва Толстого: «Назначение искусства — помогать людям полюбить жизнь». Большего чуда, чем наша с вами жизнь, не будет.
Выживет ли театр? Выживет. Сопротивляемость у театра достаточно высокая. «Над вымыслом слезами обольюсь» — гениальная пушкинская формула, которую никто не опроверг и не сумеет опровергнуть.
Трудно ли мне было? Еще как… Мечтал открыть театр со студентами при «Современнике» — категорический отказ. Отказали-то свои же. Пошел в ЦТСА — спокойный отказ. Думал открыть студию при Московском гастрольном театре — не получилось. Решил сделать театр в Подольске, благо от Москвы близко — и там перекрыли кислород. Поехал в Брянск, от Москвы подальше, — дай, думаю, там попробую. То, что увидел, привело в ужас. Обращался тогда к В.В. Гришину: помогите, поддержите. Холодный отказ. Друзья мне тогда говорили: «Ой, Олег, ты увлекающийся человек! Сейчас этого хочешь, потом захочешь другого… Ну что тебе надо?» Тогда я, пожалуй, единственный раз пожалел, что в свое время добровольно ушел с поста директора «Современника». Останься директором в «Современнике», студию бы открыли.
Фойе театра-студии
под руководством Олега Табакова.
Встречаются две критикессы.
Женщина лет пятидесяти. Кошечка! Я так рада тебя видеть! Читала тебя в «Театре». Ты умница, просто умница! Толя Васильев — душка! Эти поганцы его давят. Ты им врезала. Молодец! Наших надо отстаивать.
Женщина лет шестидесяти. Душенька! А я читала тебя в «Неделе». Как хорошо, как хорошо ты написала про молодежные театры! Емко, остро, умно!.. И главное — продолжаешь мою линию. А что нового у Олега?
Женщина лет пятидесяти. У Табакова? Лелик — как всегда! Ты помнишь, как много лет назад он ходил с огромным рыжим портфелем, мальчик с тоненькой шейкой, большой головой, худенькие плечи… И то очаровательное детское выражение лица!..
Женщина лет шестидесяти. Помню… Мы все его называли Лелик. Так его звала мама в детстве. Помню, как он бегал по начальству, собирал документы… Помню, как играл в «Поисках радости» роль Олега Савина — это был блеск! В общежитии, где он жил, всегда смеялись, когда он что-то рассказывал. В поисках радости!.. Неужели он серьезно ее ищет? Я писала о нем, о его киноролях. «Шумный день», «Чистое небо»… Мог быть великим актером! Разбрасывается… Ну чего ему не хватает?..
Женщина лет пятидесяти. Я так переживала его разрыв с Олегом Ефремовым! Подумать только: полтора года — и даже не разговаривали! Любить и не разговаривать… Как замечательно, что он вернулся к нему. Правда, во МХАТ, но вернулся!.. А режиссура — это не его. Как он этого не понимает?
(Третий звонок. Входит администратор.)
Администратор. Прошу в зал. Начинаем.
МОНОЛОГ ТРЕТИЙ
О дне нынешнем
Сколько суждено жить нашему театру на Чаплыгина? Не исключено, лет через семь-восемь придется искать новый подвал. Как сделать, чтобы театр естественно рождался и столь же естественно умирал? Как сделать, чтобы театр не имитировал свою вечную молодость, не занимался бы дешевым макияжем? Как сделать, чтобы театр не блефовал, выдавая себя за кого-то другого?
Владимир Немирович-Данченко, Генрих Ибсен считали: век театра — двадцать лет. Да, за это время поколение вырабатывает жизненные силы, начинает канонизировать себя.
Трудно нам. Но я счастливый человек. Мы в нашем театре играем свой репертуар. Первыми в Москве поставили «Полоумного Журдена» М.Булгакова, «Две стрелы» Александра Володина. В планах Александр Галин, «Дыра». Любопытная пьеса! Удивительное действие происходит в годы застоя в одном прекрасном по своей затерянности маленьком городке. Провожая своего председателя исполкома в санаторий, гуляет в ресторане верхушка города. Отгуляли, проводили. А тут прибегают с телеграммой из облисполкома: «Срочно заготовить двести бочек воробьев». Два акта заготавливают двести бочек воробьев. А потом оказывается: телеграмма прочтена неверно. Полагалось читать: «Срочно заготовить двести бочек». И подпись: «Воробьев». Вот такая пьеса.
Будем ставить Александра Володина, «Дневники королевы Оливии». В планах — Александр Вампилов, в творчество которого я влюблен. Одна из моих самых больших актерских радостей — его «Провинциальные анекдоты». А еще «Бесы» Достоевского, и, возможно, поставим пьесу Александра Гельмана о ребятах, проходящих службу в армии, и о том, как человек не может прыгнуть через «козла» и что из этого получается.
Я начинал учить ребят, рассчитывая играть вместе с ними. Я готовил их для себя. Мои ученики — это вроде бы как дети. В этом смысле честолюбиво рассчитываю повториться — шаг в бессмертие хотелось бы сделать! — в своих учениках.
Сегодня у нас большие перемены, одним словом, перестройка. Да, есть свобода творчества, мысли. А что с ней делать? Как пользоваться? У нас большая, по-моему, степень неготовности к ней. Могу добавить: и большая степень растерянности. И валить вроде больше не на кого: вот, мол, мешают, запрещают, не пущают… Но и до перестройки были люди, нормально жившие, нормально, по совести, работавшие. Ну как не вспомнить здесь друга моей комсомольской юности — как красиво я заговорил! — Сергея Купреева, он работал тогда первым секретарем Бауманского райкома партии столицы и очень помогал нам. Сейчас он проректор академии МВД. Легче ли мне сегодня, когда началась перестройка, работать? Легче. Хотя не могу быть обиженным на судьбу, на отсутствие внимания в прошлом.
В 30 лет я уже имел орден, медаль, звание лауреата Государственной премии, звание заслуженного артиста РСФСР и лауреата премии Московского комсомола. Немало. Вступая в партию, я понимал: это моя партия, и я думаю, как сделать ее лучше. С такими мыслями вступал.
Так же думаю и сегодня.
Как сделать, чтобы кто-то из моих ребят спустя еще двадцать лет захотел создать свой театр? Как сделать то, что мы называем перестройкой, процессом необратимым?
Знаю твердо: если я хочу оставить жизнь детям моим и ученикам несколько лучше, нежели она была при мне, то должен, обязан броситься в это дело очертя голову. Это мой шанс… Может быть, последний в жизни.
Рискую ли я, все время начиная что-то новое? Да, рискую. Но, пожалуй, не было у нас более благородного дела, чем этот риск.
На сцену выходит группа студентов факультета журналистики МГУ.
Уже знакомый нам вдумчиво-восторженный студент в очках (явно будущий критик). Олег Павлович, мы признательны вам за приглашение, за возможность побывать в вашем театре и одновременно… не согласились бы вы уделить нам сейчас время для блиц-интервью?
Табаков. Я же выступал у вас на факультете. Потом вы были у меня в Школе-студии МХАТа, мы три часа общались (внимательно рассматривает лица студентов). Неужели есть еще вопросы?
Вдумчиво-восторженный студент в очках. Все правильно, Олег Павлович. И все-таки, пожалуйста, если можно. Нам нужно уточнить кое-какие детали. Это, право, займет у вас совсем немного времени.
Табаков. К студентам у меня отношение особое. Давайте!
Вопрос. Как вы относитесь к комплексу неполноценности?
Ответ. Не надо страдать. Надо работать, действовать, искать, пробовать. У меня нет комплекса неполноценности. Наоборот. У меня комплекс полноценности.
Вопрос. Как вы относитесь к творчеству своего сына?
Ответ. Спокойно. Трезво. Всегда радуюсь его успехам — кто из родителей этого не хочет? У меня еще и дочь есть. Я совершил безнравственный поступок и взял ее в свой театр. Но наряду с моей безнравственностью у нее есть свои собственные способности.
Вопрос. Что вас не устраивает в молодых?
Ответ. Наличие нескольких моралей. Одна — для школы, для института, для комсомольской организации. Вторая — для семьи, для быта. Третья — реальная мораль — для подъезда, где молодежь общается, формируя свои жизненные принципы и вкусы.
Вопрос. Как вы считаете, что-нибудь сейчас меняется в системе подготовки творческих кадров?
Ответ. Меняется. По крайней мере у нас, в Школе-студии МХАТа. Да и у вас, на факультете журналистики, насколько я знаю, меняется многое. Год как я работаю ректором — и кое-что сделал. Пригласил преподавать Александра Калягина, Лилию Толмачеву. Привел талантливых молодых артистов МХАТа. Я хочу продолжать приглашать людей, которые своей вечерней практикой на сцене подтвердят правомочность требований, выдвигаемых ими утром на занятиях в Школе-студии.
Мы вспоминаем учителя, когда имя ученика его на небосклоне восходит яркой звездой. А вспоминаем ли мы имя учителя, когда ученик его, разочаровавшись в профессии, не найдя себя, бросается из окна? Я убежден: если твой ученик средствами своей профессии не сможет зарабатывать себе на хлеб — не подписывай ему диплом! Здесь мягкотелость губительна.
Вопрос. Верно ли, что вы были врагами с Олегом Ефремовым?
Ответ. Врагами мы не были. Когда создавали «Современник», — во многом заслуга принадлежит ему, хотя и не только ему, но еще и времени, — мы были единомышленниками. С его переходом во МХАТ и с моим отказом вслед за ним идти… Да, было такое — полтора года не разговаривали.
Вопрос. Кто ваш учитель?
Ответ. Василий Осипович Топорков. Удивительных качеств человек! Прекрасный педагог и фантастических свойств актер. Н. И. Сухостав учила меня в драмкружке в Саратове.
Вопрос. Чего вы не прощаете своим ученикам?
Ответ. Хамства и предательства. Глупость прощаю, а подлость — нет.
Вопрос. Что вы больше всего цените в артистах?
Ответ. Талант.
Вопрос. Что вы больше всего цените в человеке?
Ответ. Порядочность, достоинство, интеллигентность. Интеллигентность предполагает прежде всего умение вставать на точку зрения другого человека, оппонента, и, конечно, сострадание к слабому.
Вопрос. Что в вашей жизни сейчас важнее — Школа-студия МХАТа или ваш театр?
Ответ. У меня двое детей, и я не знаю, кого люблю больше. Во всяком случае, знаю: ради Школы-студии и своего театра я вынужден поступиться своими актерскими интересами.
Вопрос. Ваше отношение к начинающим в искусстве?
Ответ. Самуил Маршак метко заметил в четырехстрочном стихотворении «Начинающему поэту». Запомните его: «Мой друг, зачем о молодости лет ты объявляешь публике читающей? Тот, кто еще не начал, — не поэт, а тот, кто начал — уж не начинающий!». Добавлю к этому: молодость не есть некая индульгенция на отсутствие качества работы.
Вопрос. Как вы относитесь к фильму «Семнадцать мгновений весны»?
Ответ. Он принес мне определенный успех в области взаимоотношений со сферой обслуживания и торговлей.
Вопрос. Вы совсем перестали сниматься в кино?
Ответ. Не успеваю.
Вопрос. Ваше отношение к популярности?
Ответ. Спокойное. Популярность — это я уже говорил — помогает в быту и во взаимоотношениях с начальством в министерствах и ведомствах.
Вдумчиво-восторженный студент в очках. Олег Павлович, вы посмотрели на часы — торопитесь. Тогда последний вопрос: вы огорчены нашими наивными вопросами?
Табаков. Нет. Я с интересом разглядывал вас. Что такое профессия актера, режиссера, да и журналиста тоже? Это, по сути дела, изучение жизни. Вот вы думаете, я вам рассказывал и бессмысленно провел с вами время. Нет… Я кого-то из вас запомнил. Это всегда откладывается. Поэтому хожу на вокзалы, на рынок хожу, в баню. Там человек, как говорится, самый что ни на есть голый. А голый человек, кем бы он ни был, всегда расскажет о себе. Что моя работа? Это моя жизнь и моя эмоциональная память. Для писателя, журналиста — записные книжки, для художника — наброски, для композитора — этюды, а для меня — это жизнь. Это и есть моя профессия. Поиски радости.
ЭПИЛОГ
Кабинет Значительного лица. Прошло несколько лет. Время действия — 1986 год. Входит секретарша.
Секретарша. Табаков звонит. Вас соединить?
Значительное лицо. Конечно!
(С готовностью берет трубку.) Слушаю вас, Олег… Павлович! Да-да, обязательно постараюсь помочь. Непременно! Мы — за новые театры. Молодых надо поддерживать. Что у вас еще, не стесняйтесь. Да… Это труднова-а-то… (Задумывается.) Но я свяжусь с Министерством культуры и дня через три дам вам ответ. Та-ак… Да-да. А зачем откладывать? Вы минутку подождите, я сейчас узнаю.
(Берет трубку другого телефона. Быстро набирает номер.) Слушай, мне звонит тут артист, Табаков Олег Павлович. Ректор Школы-студии МХАТа, во МХАТе прекрасно играет. «Обломова» ты его видел, «Каштанку»… Прекрасный артист, замечательный человек. Я его давно знаю. Он никак до тебя не доберется. Когда? Подожди минутку, сможет ли он?
(Берет первую трубку.) Дорогой Олег Павлович, послезавтра, в 14.00 вам удобно? Одну секунду.
(Берет снова вторую трубку.) В 14.00 послезавтра он у тебя. И ты мне потом позвони, сообщи о своем решении.
(Кладет трубку. Продолжает разговор с Табаковым.) Какие еще будут вопросы? Хорошо, поможем. Та-ак, поддержим. Сделаем. У меня к тебе, Олег Павлович, какая будет просьба… Ты запиши мой прямой телефон, а то зачем же через секретаршу… Запиши, диктую…
Занавес
Монологи Олега Табакова принадлежат О. Табакову.
В интермедиях и массовых сценах были заняты студенты факультета журналистики МГУ.
P.S. Такой очерк об Олеге Табакове, человеке, которого я люблю, уважаю, ценю, знаю более тридцати лет, был опубликован много лет назад. Я ничего в нем не менял. Таким Табаков был. Таким — добрым, отзывчивым, энергичным, думающим, напористым — и остался.
Что изменилось? Развелся и женился. В 60 лет стал еще раз отцом. Блистательно руководит театром, который в театральных кругах так и называют — «Табакеркой», великолепно продолжает руководить Школой-студией МХАТа. Мало декларирует, но много делает.
Однажды шел я пешком по Трубной площади. Заморосил дождь. Иду к Цветному бульвару и вдруг резко около меня тормозит «Волга». Открывается дверь.
— Садись, куда тебе? — за рулем Олег Табаков, улыбается.
Почему запомнился этот случай? Ехал по своим делам Олег Табаков, увидел знакомого и остановился. Решил подвезти. Уверен, из ста владельцев машины так поступят немногие. А из ста знаменитых владельцев — еще меньше.
Олег Табаков отличается от многих не только талантом, он всегда уникален, но и своим желанием помочь другому человеку, понять его, выручить.
