Последняя книга

Я пишу эту книгу как исследование человека - на этот раз самого себя.

Мне интересно, используя мелкие события и вспоминая всевозможные уроки жизни, понять, как получается человек. Как складывается его внутренний, духовный мир. Ведь не особенный же я, не по-другому устроен. Я как все.

Так не бывает, но было: из всего, чему пять лет учили нас в Московском университете, больше всего запомнились мне семинары по латинскому языку, учебник латыни, преподавательница латыни Клара Петровна Полонская (не ошибся ли я в имени?), в ту пору, в конце сороковых, еще очень молодая женщина. У нее был диковинный, но безошибочный способ преподавания. Тогда в университете училось много фронтовиков, взрослых и несколько отстраненных от жизни (так мне казалось) людей. Многие из них пошли на филологический лишь потому, что там не было математики. Они не умели учиться по-школьному, а латынь сугубо школьный предмет, для школяров, ее надо зубрить. Мы приходили на урок, и выяснялось, что тот не выучил склонения и этот не выучил.

Тогда Клара Петровна принималась плакать. Ну просто плакала, никого не стесняясь. Как сейчас вижу ее за черным пустым преподавательским столом - сидит всхлипывает и вытирает слезы.

Может, это и было-то всего один раз, но кажется - будто всегда, на каждом уроке. Самое сильное воспоминание об университете - плачущая женщина за учительским столом. Смешение всех представлений. Главное, она ни в чем нас не обвиняла, она искренне страдала оттого, что она такая плохая учительница - не может заставить нас выучить урок.

Что было делать?

Мы зубрили латынь с остервенением. Мы были единственной группой, которая принимала латынь всерьез. Для всех других самым серьезным предметом были основы марксизма-ленинизма, "Основы". Основы преподавала Мария Дмитриевна Стучебникова, женщина крайне строгая и всегда почему-то грустная. Она была прямая, как рыцарь, опершийся на огромный меч, и если кто-нибудь не сделал конспекта (а изучение Основ состояло в изготовлении конспектов по работам классиков марксизма-ленинизма), то она смотрела строго и грустно, словно говоря: "На вашем месте я бы сделала конспект, вам понятно? Что ж тут непонятного?" Марксизм-ленинизм каким-то непрямым способом был связан с чем-то огромным, с тайной государства, и не выучить урок означало чем-то обидеть это огромное государство, которое едва слышно угрожало тебе в упреках преподавательницы.

Так и остались в голове из всех университетских курсов марксизм да латынь - и никакой литературы. К окончанию курса я не читал ни одного стихотворения Пастернака, не слышал имен Цветаевой и Мандельштама, не читал Булгакова, Платонова, Набокова, но сильно был подкован в революционных демократах середины прошлого века. Единственное, что мне досталось, - это курсовая по "Слову о полку Игореве", я прочитал все, что было к тому времени написано о "Слове", разобрал его по строчке и тем "Словом" всю жизнь живу - при чтении всякой хорошей русской книги мне всегда слышатся или чудятся интонации "Слова", и что-то в душе соединяется. Образование - это соединение, это материал - и соединение его. Образование цельной души. Вся суть в этой цельности.

Заметки на полях:

Читаю и перечитываю эти строчки. С одной стороны, точные слова о сути образования. А с другой стороны - так сердито, если не сказать зло, об университете.

Симон Львович поступил в МГУ на филологический факультет уже образованным человеком. Он хотел новых знаний. И он честно учился. Учился лучше многих. Мне рассказывали об этом его сокурсники Артем Анфиногенов, Всеволод Ревич.

Но и тоски хватало. Это забавно: кто учился плохо, средне, обычно, вспоминают о студенческих годах с восторгом - прогулки, вечера, приколы, пиво, а кто учился отлично - у тех окраска воспоминаний о годах обучения иная. Мог бы большему научиться, а не получилось. Учился всему заново. Об этом подумалось.

В.В.

И надо сказать, что университет, почти не дав мне материала, какое-то соединение произвел - но унылое, угрожающее, с небольшими проблесками. Вся последующая жизнь ушла на преодоление университетского образования, на создание новой, другой цельности.

Университетские годы были потрачены зря, может быть, еще и потому, что пока я учился, я одновременно работал старшим вожатым в родной своей 324-й школе и однажды, пропустив все ту же латынь, пытался оправдаться перед Кларой Петровной, на что она мне насмешливо ответила, что знает истинную причину прогула, видела меня из окна ("Видела, видела, - сказала она, - мы все видели") - окно в аудитории выходило на Манежную площадь, где как раз во время латинского урока я маршировал с пионерами, готовясь к параду на Красной площади - были в то время и такие парады, и было приказано научить ребят ходить ровной шеренгой по сорок человек, что и солдатам, наверное, нелегко дается. В то время все было - и латынь, и шеренги. Все дело в том, что ставить на первое место. У меня на первом месте были ребята (школа была мужской) - мы допоздна сидели болтали в пионерской, у меня и сейчас сердце замирает, если вспомню то время жизни, а когда увижу на экране Олега Басилашвили, то не могу сдержаться и не похвастаться: "Мой" - Басилашвили я помню пятиклассником. Такая была жизнь. Пройти хорошо на параде, не опозорить школу казалось мне совершенно необходимым. Я вступал в жизнь с психологией отличника-энтузиаста, получившего золотую медаль, принятого в Московский университет и, главное, приглашенного на место старшего вожатого в своей школе, - поверьте, это было куда почетнее, чем, например, остаться на кафедре аспирантом (этого не было).

Заметки на полях:

Фраза, которая кольнула. "Университетские годы были потрачены зря..." Да нет же, не зря. Он многое узнал. Он многое понял. Но душой был не в МГУ. В школе...

"Все дело в том, что ставить на первое место". Я подчеркнул эту фразу. Чем раньше человек поймет, что без приоритетов жить невозможно, что суета поглотит время, - тем лучше.

И еще. Он хотел обмануть преподавателя. Но не смог. Он всегда был честен. Он не умел, не хотел врать, обманывать, изворачиваться. Поэтому и стал таким Симоном Львовичем Соловейчиком. И увлеченность. Увлеченность на всю жизнь. Отсюда и название его прекрасной книги "Учение с увлечением".

И еще... Олег Басилашвили... Пути у многих хороших людей так или иначе перекрещиваются. Симон Соловейчик в свои 18-19 лет воспитывал будущего знаменитого актера, который не раз, выступая по радио, ТВ, в прессе, призывал других быть честней, благородней, умней, спокойней. Все мы родом из детства. Эта фраза Геннадия Шпаликова, который нравился Симону Соловейчику.

В.В.

Мы жили крайне бедно. Я все деньги, и стипендию и зарплату, отдавал маме и с тех пор каким-то образом научился жить без денег - все, на что нужны деньги, словно не существует для меня. Недоступно - значит, этого нет. Может быть, такой счастливый (не говорю - хороший, но счастливый, удачный для меня) характер: я всю жизнь прожил в мире доступного, достижимого; другого мира я просто не замечал. Мне никогда не хотелось, например, иметь машину, это было невозможно - и, значит, никаких машин в мире нет. Не хотелось поехать за границу, модно одеваться, ходить по ресторанам - я и вырос в огромной коммунальной квартире и всю жизнь прожил бедняком, я знал такую бедность, особенно когда мне стало тридцать, сорок лет, что другие и представить себе не могут. Но несчастным не был. Странным образом получалось, что мне решительно все можно, все доступно, чего ни захочу. Понятно: если весь твой мир без малейшего твоего усилия очерчен лишь доступным, возможным, значит, тебе по определению все можно в этом мире и ты совершенно свободен. Ограниченный со всех сторон миллионом запретов, я прожил всю жизнь с чувством свободного человека и не могу вспомнить ни одного случая, ни единственного, когда я делал то, чего я не хочу делать, говорил то, что мне неприятно говорить, или писал то, что писать не хотелось бы.

Заметки на полях:

Я хотел бы, чтобы последний абзац Вы прочли дважды, а может быть, трижды! Сколько людей живет только для того, чтобы заработать. Это их цель. Наконец приходит время, и они понимают, цель-то ложная. И все... ушло время... пришла старость. Невозможно начать сначала. А жизнь оказалось тусклой, нервной, пустой и до обидности жестокой. Полное разочарование, которое если и можно утолить, то только водкой, да наркотиками.

Бывали времена, когда я довольно часто приезжал к С.Л. Соловейчику домой. Он всегда всех поил чаем с бутербродами, кормил, если было чем... Все, что в доме есть - для Вас. А если нет, так и нет. Что тут сделаешь. А жил он бедно. По деньгам. Но книги были, пластинки были, на концерты ходил...

Не стыдиться бедности, не стыдиться...

И, конечно, вспомнил.

Идиотское выражение, кто его только придумал - если ты такой умный, почему такой бедный...

И последняя фраза этого абзаца. Пожалуйста, перечитайте ее. "Ограниченный со всех сторон миллионом запретов, я прожил всю жизнь с чувством свободного человека и не могу вспомнить ни одного случая, ни единственного, когда я делал то, чего я не хочу делать, говорил то, что мне неприятно говорить, или писал то, что писать не хотелось бы.". Этому необходимо учиться. Запреты есть и будут. Должна быть внутренняя свобода, цель, желание и, самое главное, умение понять себя.

В.В.

Пьяница зависит от выпивки, а непьющий свободен от необходимости напиться. Кто из них лучше? Кому из них лучше? Это не вопрос морали, тут никого нельзя ставить в пример. Просто одни люди устроены так, а другие иначе. Мне повезло. Я идеально устроен для свободной жизни в несвободном мире. Может быть, это вид рабства, может быть, худший вид рабства, но не могу же я себя переделать. Я страдаю совсем по другим поводам, места себе не нахожу, ночами не сплю, не могу заснуть, бегаю по комнате. Но по другим, по другим поводам...

Заметки на полях:

Какое понимание других. Я, например, не могу простить пьяницу. Понимаю, а простить не могу. Могу помочь лечиться, но пока он пьет, не хочу иметь с ним дела. Не хочу и все тут. Я не верю человеку пьющему. А у С.Л. Соловейчика понимание и прощение.

В.В.

Но что же с латынью? Для чего плакала бедная (или счастливая?) молодая университетская преподавательница Клара Петровна? Если бы грозный ревизор спросил меня сейчас:

"Ну? Что же осталось от латыни через сорок лет? Ну?" - то в ответ я мог бы продекламировать примерно половину Горациева "Памятника" (он очень похож на пушкинский, ну слово в слово, особенно в первых строчках) да привести еще с десяток разрозненных стихотворных строк.

И среди них та, из-за которой я и начинаю свою последнюю книгу рассказом об университетской латыни, а не с чего-нибудь другого, не с детства и не с юности - а именно с того дня начинаю, когда я выучил наизусть для Клары Петровны, спасибо ей огромное, две строчки из Горация, которые не уходят от меня. Вот они: "Tu ne quaesieris, scire nefas, quem mihi, quem tibi finem di dederint, Leukonoe".

Ту не квезирис, сцире нефас, квэм михи, квэм тиби финем ди дедеринт, Левконоэ.

Ты не спрашивай, Левконоя, знать нельзя, какой конец мне, какой тебе дадут боги.

Кто эта Левконоя? Где жила? Кто ее любил?

Я задаю эти несколько ревнивые вопросы, потому что, признаюсь, я всю жизнь прожил с ней. И все она спрашивает, спрашивает о своем конце (заметим, не о смерти - о конце земной жизни, не больше), а я ей все отвечаю и отвечаю чужими словами, что знать нельзя - ни тебе нельзя, ни (что для меня важнее) мне, настолько нельзя, что и не спрашивай.

Вот ведь как - и спрашивать нельзя. Единственный вопрос о своей жизни, который человек не имеет права задавать. Что это значит - не имеет права? Кто установил такое бесправие?

Нельзя. Понимаете? Вопрос не о том, возможно или невозможно; может, и возможно, угадывают же гадалки; возможно, но - нельзя. Один знакомый рассказывал мне, как он на вечеринке у друзей встретил Вольфа Мессинга, отвел его в другую комнату и попросил предсказать судьбу. Мессинг посмотрел на него, слегка погрустнел, повернулся и ушел из комнаты, ничего не сказав. "Что-то он увидел нехорошее", - беспечно заключил мой знакомый.

Заметки на полях:

Я хорошо знал Вольфа Григорьевича Мессинга. Он мог так поступить. Несколько раз я звал Симона Львовича на концерты Вольфа Григорьевича. Вроде бы договаривались, но потом почему-то срывалось...Рассказывал о нем С.Л.Соловейчику и Юрий Владимирович Никулин. Он к Мессингу относился с большим интересом. Три раза бывал на его концертах, два раза был в доме В.Г.Мессинга.

Одна фраза, фамилия, а сразу многое всплывает.

В.В.

Нельзя, недоступно - значит, и нет этого вопроса; может, для вас есть, а для нас с Левконоей - не существует. Для нас с Левконоей есть только то, что можно.

Странным образом через две с лишним тысячи лет один семнадцатилетний мальчик, Миша Гринин, погибший по дороге из школы после выпускного вечера (машина наехала, четверо убитых, шесть покалеченных), никогда в жизни не читавший про Левконою и ее бессмертный вопрос о смерти, незадолго до гибели записал в тетради: "Я не знаю, что со мною будет, этого никто не может знать. О судьбе своей на пороге смерти лишь узнаем..."

Сильно сказано: узнаем, но лишь на пороге смерти. Талантливый был мальчик. Я много лет хотел написать сценарий о его жизни, сочинил с десяток вариантов, но не повезло, не было такого кино - о мальчике, который собирался жить долго, но погиб; собирался стать писателем - и действительно его детская повесть была издана после смерти, и не раз.

Но читатель, возможно, понял, для чего, к чему рассказываю я все эти истории. Совершенно верно: я подбираюсь к нескромному названию "Последняя книга".

Так не бывает. Так нельзя. Никто не может знать, это знать нельзя, Левконоя, какая книга последняя, какая нет, - это мы на пороге смерти лишь узнаем.

У меня нет предчувствия смерти, я не знаю, сколько проживу, но решаюсь так назвать эту свою работу потому, что у меня такое ощущение, будто все, что человеку положено узнать и понять, - я узнал и понял.

Иногда говорят о писателе, что у него талант, но ему нечего сказать. У меня нет писательского таланта, я, как и многие в нашей стране, был лишь официальным писателем - членом соответствующего союза, я был принят в него, не больше, да и то странным способом, расскажу об этом в другой раз. Я всюду был принят случайно - и в университет, и в партию, и в Союз писателей; да и эта газета, "Первое сентября", досталась случайно. Нежданно-негаданно. Я не писатель, но мне есть что сказать. Более того, я переполнен; когда я слышу, что говорят люди, читаю, что пишут, мне хочется закричать - да послушайте, вы просто многого не знаете, не понимаете...

Заметки на полях:

А тут не согласен. Соловейчик прекрасный драматург. Писатель замечательный. Книжки удивительные написал. И журналист замечательный.

А вот то, что все случайно. Это верно. Но ведь случай приходит всегда только к тем, кто все делает для того, чтобы он пришел.

В.В.

О чем? Не спрашивай, Левконоя, не приставай. Знать нельзя. Ни тебе, ни даже мне.

Но кончилось мое газетное место. Оборву. В следующий раз. "Последняя книга" будет печататься долго. Пока я буду жить и пока будет выходить газета.

А если кому-нибудь название "Последняя книга" кажется все-таки претенциозным, то понимайте его по-другому: последняя книга из всех, написанных этим автором. Я написал за жизнь книг пятнадцать, наверно, - не считал. А это последняя из них.

Заметки на полях:

Самые грустные строчки в книге. Она оказалась последней книгой Симона Львовича Соловейчика. ПОСЛЕДНЕЙ! В виде книги он ее и не подержал в руках. Она главами публиковалась в газете "Первое сентября". Я знаю, многие читатели вырезали из газеты эти публикации и складывали вместе, собирали книгу. Как хорошо, что сын Симона Львовича, талантливый тоже человек, Артем Симонович издал эту замечательную книгу.

В.В.