- Продолжаем публиковать "Последнюю книгу" Симона Львовича Соловейчкика. Набираю эти строчки, и настроение падает. Почему "Послденюю книгу"? Очередную книгу, очередную. Я надеюсь, что настанет время и Артем Симонович Соловейчик, коллеги и друзья Симона Львовича смогут собрать все написанное, созданное им и подготовят к изданию хорошее собрание сочинений этого замечательного писателя, педагога, мыслителя. И он поможет нам сделать лучше себя. А мы поможем другим.
Продолжим чтение книги. (В.Ш)
Странная была жизнь, странная; сейчас принято говорить - абсурдная. Еще пишут: театр абсурда. Это очень нравится - мол, лихо сказано. А чего ж тут лихого, если не объясняют, откуда именно взялся абсурд, почему он стал возможен, более того - неизбежен?
Побродив кругами по своей жизни, вернусь к заданному мною вопросу, который мне кажется едва ли не главным для того, чтобы понять, что же произошло с нашей страной и что происходит.
Вопрос этот, повторю его, совершенно необходимо сформулировать в категорическом виде: "Возможен ли в принципе социализм?". Потому что, еще раз повторю, если в принципе, если когда-нибудь, если при каких-нибудь условиях он возможен, то надо в ту сторону и в то время рулить, потому что - мечта человечества и социальная справедливость.
А если в принципе невозможен, то и все происходящее надо понимать и принимать соответственно.
Но можно ли вопросы такого рода решать раз и навсегда, категорично, окончательно? Есть ли вообще такие вопросы, на которые можно давать категорические ответы? Куда проще, куда легче говорить, что да, сейчас, в этих обстоятельствах, с этими людьми не получается, но вообще-то - мечта человечества... Вы что, против мечты? И как можно знать, что будет через годы и столетия?
Я тоже так думал, пока однажды не встретился с вопросом, который надо было решать в принципе - без исключений и оговорок. Конечно, дело было куда проще, чем спор о социализме, но все-таки.
Дело было вот какое, я писал уже не раз об этой истории, но и еще напишу - она очень многое значила в моей жизни, хотя меня и не касалась.
В одной подмосковной школе, в выпускном классе, завели моду по вторникам на классном собрании (классный час) обсуждать успехи и поведение учеников, а точнее сказать - учениц, потому что в классе этом учили на химика-лаборантку и он состоял из одних только девочек. И каждый вторник больше всех доставалось одной девочке, которая, как принято было говорить в те времена, "тянула класс назад" - во-первых, училась на тройки, во-вторых, ее иногда видели с мальчиками: "Ушла с вечера, сказала, что голова болит, мы идем - а она в подъезде с мальчиком стоит, школу позорит".
Обсуждали ее, обсуждали, наконец в один из вторников она сказала: "Да ну вас, надоели вы мне"; тогда милые, образованные, симпатичные одноклассницы, возмутившись явным пренебрежением к коллективу,схватили ее, привязали к стулу, сунули руку в дверную щель и зажали.
Девочка вырвалась, убежала и уехала куда-то - из школы, из города, из дома; ее всесоюзным розыском нашли в Ленинграде.
Прошу прощения за то, что рассказываю эту историю снова, совсем недавно, по-моему, вспоминал ее, но я подхожу к главному.
Поговорив с девочками, с учителями, директором и с возвращенной беглянкой, я увидел, что решительно все осуждают несчастную и все удивлены появлением корреспондента "Комсомольской правды" - я тогда там работал. Как? Вы на ее стороне? Вы против коллектива?
Но еще больше удивило меня отношение моих коллег по работе, по газете.
Я понял тогда, к стыду моему, только на этой истории понял, что дети не должны обсуждать детей - вообще никогда, ни при каких обстоятельствах. Это безнравственно в принципе.
Он прав! Все точно. Но, наверное, взрослые тоже не должны обсуждать взрослых в своем кругу. Если нужен разговор начальника с подчиненным - один на один. Если похвалить - можно при всех. - В.Ш.
Тут мы и столкнулись с редакцией. Очерк "Вторники в 10 "Б"" готовы были напечатать, девочку готовы были защитить, но при одном условии: надо вычеркнуть из материала фразу "никогда нельзя обсуждать" и вместо нее написать, что обсуждать можно, но "педагогически правильно". То есть с соблюдением каких-то правил и каких-то условий.
Я очень легко позволяю сокращать свои материалы, газе га есть газета - хоть вполовину. Писать надо так, что если половина останется - и половина имеет смысл. Но тут я понял, что отдать это "никогда" нельзя. Нет таких обстоятельств, при которых можно было бы судить человека на стадионе, толпой, и тем более нельзя его судить классом, группой, школой, комитетом. Тут водораздел. Тут начинается, простите за грубость, сволочная педагогика. Нормальный учитель не может отдать ученика на растерзание толпы, даже если толпа эта организована в комсомольскую группу, 10-й класс или что-нибудь подобное. Обсуждать нельзя никогда, ни при каких обстоятельствах. и не может быть никаких правильных педагогических условий.
Говорят: а как же у Макаренко?
Во-первых, у Макаренко обсуждали только работу - и в каждом коллективе бывают производственные собрания, на них ругаются, критикуют, это нормально. Речь о производстве, о деле, а не о том, что называют моральным обликом, -не о том, кто с кем и где стоял. А во-вторых, это худшее, что было у Макаренко, - натравливание всех детей на одного, коллективная ответственность. Виноват один - наказывают всех. Это точно как в концлагере. Один не выполнил норму - всем голодный паек, и легко представить себе, что делали с несчастным.
Читал и густо краснел. Ведь нас на этом воспитывали. Я работал в пионерском лагере. Я был старшим вожатым. Признаюсь, мог сказать, что отряд такой-то позорит весь пионерский лагерь. Но как же мне повезло, что не называл фамилии пионеров. А может быть, я потому так не делал, что до этого были разговоры с Симоном Львовичем, который несколько раз приезжал к нам в школу, где я работал. Наверное, это так было.
Словом, нет и нет: коллективных обсуждений, которые всегда превращались в коллективное наказание (так и приговаривали: обсудить на отряде, то есть на сборе отряда), быть не должно в принципе.
Со статьей было плохо. Нашла коса на камень. Я не мог вычеркнуть одну эту строчку, они не могли эту строчку напечатать - и вправду не могли, я их понимал. Это вызвало бы скандал. Вся комсомольская и пионерская организация держалась на этих обсуждениях, а тут... "Куда смотрели? Вы, редактор, читаете ли свою газету?" а то еще было - "идеологическая диверсия", "подрыв комсомола", "попытка...".
Статью все-таки напечатали, но в "Юности", там никто и не заметил никакой диверсии, и фразы моей подрывной не заметили - там были нормальные люди, для них и проблемы такой не было - конечно же нельзя детей на детей натравливать. что тут спорить?
Валентин Катаев, тогда главный редактор "Юности", тоже чутко улавливал настроение начальства. Но именно Валентину Петровичу Катаеву иногда разрешалось опубликовать то, что другим запрещалось. - В.Ш. Нельзя напечатать в одном месте, можно в другом. Но везло не всем и не всегда. Иногда во все редакции посылали списки - кого можно публиковать, а кого нельзя. К счастью, фамилию Симона Львовича в эти списки не вставляли. Но слухами земля полнится. А мир журналистский очень тесный. И если главный редактор узнавал, что кого-то не печатают в "Комсомольской правде", в "Правде", то он боялся рисковать.
Такие были времена. Однажды я написал очерк об отце Ульянова, это был благородный человек и замечательный учитель, о нем в столичных журналах очерки были, когда еще никто о сыне его не слыхал. Когда убили Александра Второго, Освободителя, он воспринял известие об этом несчастье как трагедию. Почему два его сына стали террористами, причем один объявил террор в массовом масштабе, хотя считал себя противником террора и произнес знаменитую фразу (если произнес): "Мы пойдем другим путем" - загадка и загадка.
Я написал очерк для "Комсомолки", его набрали, и вдруг шум и скандал - нельзя! Троцкизм!
Ни больше ни меньше.
А я и строчки Троцкого в те времена не читал.
Собрали собрание обсуждать статью, сели под вечер за длинным столом, у всех тома Ленина с закладками - серьезное дело. Признаться, я даже и не испугался, до того все было нелепо. Стали мне хором объяснять, где именно троцкизм - вот в этом месте, в этом и в этом. Много троцкизма. Надо переделать. Да пожалуйста! Они приготовились к спору и к идеологической битве, у них радость какая - живой троцкист объявился, и вот они ему отпор дают. А у меня и возражений-то никаких не было, ничего принципиального, и я вмиг разоружился, как сказали бы в конце двадцатых годов, когда с троцкизмом насмерть бились. Собрание пришлось свернуть, цитаты остались непрочитанными, я сократил статью, переделал - теперь, сказали, все правильно, будем печатать. Ставьте в номер.
А дежурная по отделу была замечательная - она ни о чем не подозревала. У нее сошлись две гранки, старая и новая: какая лучше? Старая лучше; она взяла, да и поставила старую. Никто и не заметил. Наутро статья появилась в "Комсомольской правде" вместе со всем ее троцкизмом.
Что будет?
А ничего не было, ни слова ни от кого. Больше того, когда прошел год и давали премии ко Дню печати, то как раз за эту-то статью меня и премировали, единственная моя премия за всю жизнь. Правда, очень маленькая, незначительная, городская. Но премия. Совершенно необходимо добавить "но вчера".
Странная была жизнь, странная; сейчас принято говорить - абсурдная. Абсурд. Еще пишут: театр абсурда. Это очень нравится - мол, лихо сказано. А чего ж тут лихого, если не объясняют, откуда именно взялся абсурд, почему он стал возможен, более того - неизбежен?
Я вижу, что сегодня до того главного вопроса о невозможности социализма я не доберусь, но я помню о нем, это серьезно, это не троцкизм выискивать; но я хочу еще и еще раз сказать, что в жизни не все случайно, то есть в ней - невозможное и неизбежное.
Ничто не проходит бесследно. Все случайно закономерно. Это моя любимая фраза. И как же приятно было прочесть об этом у С.Л.Соловейчка. Всегда радость, когда ты понимаешь, что ты думаешь так же, как другой человек. Тот, кто для тебя авторитетен, у кого ты рад поучиться. Так и в диалоге умного учителя с умным учеником. Умный учитель старается сделать так, чтобы ученик высказал первым мысль, чтобы ученику казалось, что это он первый придумал, сформулировал, высказал... И от учителя нужно только одобрение. А про социализм... Еще будут строчки про социализм... Много строчек... Все мы дети "социализма", мы, которым сегодня под шестьдесят, за шестьдесят. - В.Ш.
Социализм невозможен, этому есть объяснения; и именно по той причине, что он невозможен, абсурд при социализме неизбежен. Когда невозможное пытаются претворить в жизнь, неизбежно, неотвратимо начинается абсурд, и вот обыкновенные, живые, в сущности, и неплохие люди становятся актерами этого театра абсурда, который был бы смешным, если бы не был он кровавым.
Я несколько раз в жизни участвовал в совершеннейшем абсурде. Однажды меня назначили ответственным секретарем небольшой строительной газеты, которая должна была выходить при так называемом ОТУ-5 - общестроительном территориальном управлении No 5. Газета вроде "Пионерской правды", четыре полосы. Собрался народ, начали мы ее делать, и поскольку вышло соответствующее положение ЦК, то у нас и деньги, и бумага, и типография - никаких проблем; а может, и были проблемы, но я о них не знал.
Только мы выпустили первый номер - раз, и реорганизация. ОТУ наше ликвидировали, никто и не вспомнит теперь о нем. Но вот история: для ликвидации ОТУ нужно решение городских властей, а для закрытия газеты - решение ЦК, которого дождаться не так просто. И вот идет неделя за неделей, месяц за месяцем, мы делаем изо всех сил газету, привозим пачки из типографии и складываем в редакции - всю, до последнего экземпляра. И снова делаем очередной номер, стараемся - нет решения ЦК, и нет силы на свете, которая остановила бы этот конвейер глупости.
Еще один случай такого же нелепого свойства. Я был старшим вожатым в пионерском лагере Министерства иностранных дел (как я туда попал - отдельная история, но я лет восемь в этом лагере работал). Утром встаю, мне говорят: Маленкова, Молотова, Кагановича и еще кого-то вывели из Политбюро, враги они или что-то в этом роде. Надо объявить на линейке. Ну, объявляю. Тут подходит ко мне сторож, дядя Саша Рычагов, так его все звали, с полным уважением: дядя Саша Рычагов. Он немолодой был и круглый год жил в лагере. Подходит и говорит: "Ты ничего не замечаешь?" - "А что?" - "Портреты-то где?" - "Какие портреты?" - "Да ты что, посмотри!"
Оказывается, вокруг линейки стояли огромные, метра в два, если не в три, портреты Маленкова, Молотова, Кагановича и других; я каждый день выходил на линейку, но не замечал их. Но вот что случилось: в три часа ночи звонили из Москвы дяде Саше Рычагову, чтобы он тут же, ночью, снял портреты, чтобы дети утром не увидели их - они же теперь не Политбюро, на них нельзя смотреть, неизвестно что получится, если какой-нибудь пионер посмотрит на лицо Маленкова.
И вот ведь не лень было в три часа ночи звонить в пионерский лагерь, и среди всех забот хватило еще и озабоченности позвонить в лагерь. Как хромой дядя Саша Рычагов один снимал эти грандиозные портреты, куда он их девал - не знаю.
Абсурд, абсурд...
У нас за школой был маленький дворик, непонятно, как он получился, ни одного подъезда в него не выходило, да и всего в нем метров двадцать квадратных было. По революционным праздникам всегда назначалось дежурство, дежурил лично директор Михаил Иванович (я его очень любил и много писал о нем потом), а с ним кто-нибудь из старшеклассников. Однажды выпало и мне ответственное и почетное дежурство. Ночь я провел в школе, каждый час Михаил Иванович - ночью! - выходил во дворик и меня с собой брал. Мы серьезно и молча шли, готовые ко всему; но ничего не происходило.
Знаете, зачем ежечасно осматривал темный и никому не нужный дворик дорогой мой Михаил Иванович, чего он боялся? Он боялся, что появятся контрреволюционные лозунги. В темном дворе, где их никто бы никогда не увидел, даже если бы они навечно там были нарисованы.
Вот что, скажите, должно было быть в этой светлой голове, чтобы человек ночью выходил на борьбу с контрреволюцией, которой в те времена и в помине не было? Что было во всех наших бедных головах? Как из этих голов, затуманенных и задурманенных, как вытянуть весь тот абсурд, которым головы - да и моя тоже - набиты и забиты?
Как нам головы освободить?
Сейчас стало модно говорить: "Надоели все эти капитализмы, социализмы и прочие измы". Человеку кажется, что он стоит "над", что он выше этих схоластических споров, что надо жить, как получается, что надо просто нормально жить, а не по "измам". Говорят: большевики навязали стране какую-то схему - хватит жить по схемам! Хорошо, хватит. А как будем жить? Все это тоже абсурд и абсурд, новый абсурд... Выбор же неизбежен, куда ж от этих "измов" спрячешься.
