- Продолжаем публиковать "Последнюю книгу" Симона Львовича Соловейчика. Глава за главой, история за историей - и перед нами предстает не просто исповедь человека, подводящего итоги жизни, а разговор Учителя с учениками, хотя к каждому из нас он относится не как к ученику, а как к другу. В этом сила книги. В разговоре на равных, когда ты в собеседнике видишь равного себе, когда ты просто делишься с другим человеком тем, что тебя беспокоит, волнует, интересует, понимая, что только таким образом - откровенность на откровенность - можно вызвать ответную волну. - В.Ш.
Всю жизнь веря в одно, вдруг начать верить в другое?..
Описывать свою жизнь легко и приятно - рассказывай историю за историей, они все интересны, если запомнились и если ты не слишком болтлив Получаются мемуары - воспоминания.
Я подчеркнул эти слова. И снова вспомнил про дневник. Уже тысячу раз убеждался в том, что если человек ведет дневник, сама его жизнь становится лучше. Только ничего секретного, ничего такого, чтобы, если кто-то прочтет, могут возникнуть неприятности. - В.Ш.
Можно по-другому, можно стараться оценивать свою жизнь и свои поступки Как будто ты перед невидимыми судьями (читателями?) или перед судом истории, или, самое точное, перед судом совести; тогда ты не рассказываешь, а оправдываешься или осуждаешь, или хотя бы сожалеешь. Получается исповедь.
Так и писать свой дневник. Так и оценивать каждый прожитый день. Только так! - В.Ш.
Разница в том, к кому ты обращаешься. В мемуарах человек обращается к себе и читателю, в исповеди - к кому-то, кого он признает за высшего, за судью, за такого, кто может простить или не простить. Если ты исповедуешься, ты должен приготовиться к тому, что все твои грехи будут оправданы и отпущены тебе. Поэтому-то и Бог: Бог всемилостивейший, он прощает все, даже то, чего люди простить не могут.
Но мне скучно писать мемуары, потому что я не обладаю даром рассказчика и я еще не созрел до того, чтобы исповедоваться и просить прощения, - возможно, я недостаточно стар для этого. Я во многом виноват, чувство вины, как я уже, кажется, писал, сопровождает меня всю жизнь, с самых первых детских воспоминаний - они почти все о вине моей перед кем-то. Но прожить жизнь лучше (в значении - нравственнее), чем я прожил, - я такой, какой есть, - не могу и не сумел бы. Ведь в нас заложены не только способности, но и характер Способности - материал, характер - возможность воспользоваться этим материалом. Способности и возможность воспользоваться этими способностями. Сундук и ключи. Что толку от сундука, если ключи к нему не приложены? В этом, в частности, смысл школы и всего образования: природа одаривает сундуком со способностями, школа дает ребенку, дает человеку ключи от него. Пожалуй, об этом можно было бы говорить детям уже в первом классе. Лучше не объяснить, зачем учиться, зачем стараться, зачем ходить в школу.
"Способности - материал, характер - возможность воспользоваться этим материалом". - В.Ш. Запомним фразу. Еще один афоризм. Точный. Иногда про себя проговаривать его.
Итак, не воспоминания - мемуары, не исповедь-покаяние - а что же?
Постижение. Постижение моей жизни. Что это было? Ведь все, что было, можно назвать сном - в том смысле, что этого нет. Ведь между сном и прошлым не такая уж и большая разница. Что можно сделать со своим сном? Постараться вспомнить его, рассказать его кому-нибудь и попытаться понять, истолковать. Поэтому единственное, для чего годна моя жизнь как прошлое - это для толкования ее, постижения, потому что может случиться, что оно поможет вам, читатель, понять и спою - если, конечно, вам хочется ее понять, ибо, вообще-то говоря, это занятие бесполезное: прошлую жизнь не переделаешь, она как написанная в некой книге - не вырубишь и топором. Волшебное свойство прошлого - полная, абсолютная неотменяемость. Человека можно убить, дом - разрушить, но прошлое не уничтожить.
"Человека можно убить, дом - разрушить, но прошлое не уничтожить." - В.Ш. И снова отточенность мысли, прекрасная формулировка, еще один афоризм, который, уверен, многие запомнят.
Если дом был, он был. Прошлое вечно, может быть, лишь прошлое и вечно. Может, поэтому так интересно проникать в его смысл, разгадывать его неизменяющиеся загадки.
Отточим, обострим свое любопытство, вооружимся им и двинемся дальше. Что значила вся эта "жизни мышья беготня"?
Что тревожишь ты меня?
Что ты значишь, скучный шепот?
Укоризна, или ропот
Мной утраченного дня?
От меня чего ты хочешь,
Ты зовешь или пророчишь?
Я понять тебя хочу.
Смысла я в тебе ищу...
Если обратить пушкинские "Стихи, сочиненные ночью, во время бессонницы" на свою жизнь, то так оно и получится:
"Я понять тебя хочу. Смысла я в тебе ищу...".
Не изложение, не исповедь, поиск смысла. Не на будущее, не для будущего, не для того, чтобы, найдя смысл, далее действовать осмысленно, по плану, - это, я убедился, невозможно, по крайней мере для меня; нет, смысл в прошедшем, тем более что мое прошлое, как и прошлое всей страны, так резко отличается от настоящего, нынешнего, вызывает столько споров и страстей, что и жить трудно, если не понимаешь, что же с тобой произошло, что значил тот сон. Не могу я, всю жизнь веря в одно, вдруг перевернуться на одной ножке и начать верить в другое - посвистывая, свернуть на другую дорожку, в другом направлении.
Оглядываясь, я вижу две точки, которые могли бы заставить меня задуматься и посеять в душе хоть какое-то сомнение; но этого не произошло. Я все видел - но ничего не понимал, словно мысль моя двигалась в закрытой и темной комнате - от стены до стены и обратно, и снова. Спорят, кто такой совок.
Обидное прозвище совка в том, что он, бедняга, не знает, как живут люди на свете и как можно жить; не знает, не представляет себе.
Кто-то когда-то сказал мне: "Ты беспечно относишься к деньгам, ты не знаешь, что можно сделать на деньги!" Верно, не знаю. Я очень грустно воспринял этот упрек. Я-то думал о себе: бескорыстный. А на самом деле просто глупый, зашоренный. В темной комнате без дверей и окон. Умный поступает так или этак, а глупый просто не видит выбора, не догадывается о том, что он есть.
Примерно так жили многие из нас, поэтому и тени сомнения не появлялось в наших головах.
А было же мне показано, были же знаки - только я их не разгадал.
О первом таком знаке я уже писал: о том, как я вблизи увидел ужасающую деревенскую нищету, поголовное и жуткое пьянство, полное разорение деревни, когда не собирали осенью восьми центнеров с гектара земли, а то, бывало, и по четыре собирали, по три. Огромное количество людей работают с утра до вечера, круглый год напролет - и не могут прокормить себя. Что это такое? Почему? Все, что я мог сделать, - это подать заявление в председатели; но задуматься я не умел.
Второй знак был на стройке стадиона в Лужниках, где я работал в газете (в газетке) "Строитель стадиона".
Вот насмотрелся-то!
Такой чудовищной бесхозяйственности, такой безобразной растраты человеческих сил и представить себе нельзя. Это непредставимо. Не знаю, как строили пирамиды Хеопса, но думаю, там не могло быть большего беспорядка и растраты сил - хуже, чем строили в Лужниках, строить невозможно. Казалось, все законы, какие есть, направлены именно на то, чтобы уничтожать человеческий труд на корню.
Сейчас от метро к стадиону ведет широкая асфальтированная дорога. Строили ее таким диковинным образом: начали не с самой дороги, не с выравнивания грунта, укладки щебня, бетона, асфальта, а с гранитного бордюра, с камней вдоль дороги. Привезли и ниткой выложили их прямо в снегу, по контуру будущей дороги. К весне от них, естественно, ничего не осталось, и когда дорогу наконец сделали, то пришлось привозить новые камни. Зачем? А потому что строительной организации лучше платят за дорогую работу; камни эти дорогие - бросай их в снег, будто уложили, получай деньги.
По всей чаше стадиона под крышей идет кольцо из красивых стеклянных блоков размером с книгу, специально закупленных в Германии. Пока эти блоки везли из-за границы и доставляли на площадку, к башенным кранам, бой измерялся долями процента; когда же блоки стали поднимать и устанавливать, бой составил, как рассказывали, 98 процентов - везли другие, потом еще другие. Но ни один блок не разбился Его и кувалдой не разобьешь. Разворовали. Они были очень красивые.
На огромной для Москвы стройке работали десятки разных трестов и управлений, они постоянно задерживали друг друга, все шло вкривь и вкось. Еженедельно проводили планерки, на них приезжала Екатерина Фурцева, тогдашний секретарь Московского комитета партии, и, открыто тоскуя, разбирала склоки между строителями, при этом все клялись, что работа уже выполнена или будет выполнена к вечеру. Однажды я видел, как назначенный комсомолом ответственный (стройка была объявлена молодежной и, конечно, ударной) выбежал с такого совещания, картинно, как на сцене театра, схватился двумя руками за голову и закричал: "Все врут, ну что же это такое, все врут!"
Сильный характер, трудная женская доля, огромное влияние на страну. Когда-нибудь напишу о ней отдельно. Но хорошо, что Симон Львович вспомнил о ней. Хорошо, что не нападает на нее, а есть за что... - В.Ш. А здесь я сделал пометку, ибо идет рассказ об Екатерине Алексеевне Фурцевой. Так сошлось в моей жизни, что довольно близко я знал эту неординарную женщину. Видел и говорил, наверное, раз сто. Дружил с ее падчерицей, знал дочь.
Больше я ни разу в жизни не видал, как люди хватаются за голову, - прежде я думал, что это просто такой книжный оборот; нет, хватаются; и с тех пор, когда я смотрю иные телепередачи или читаю газеты, я вижу перед собой этого молодого умного парня (наверное, он сделал неплохую карьеру), вижу, как он кричит, обхватив голову: "Все врут, ну что же это такое, все врут!"
Трудно выдержать, когда один врет; но представьте себе большое, на сорок человек, совещание серьезнейших пожилых людей, руководителей трестов и управлений, - и все подряд поднимаются и явно, открыто врут. Каждую неделю, по средам. В другие дни тоже.
Ведь можно было бы понять, что стройка эта не исключение, что, наоборот, она еще из лучших, она в центре Москвы, на нее вся страна работает, ей придается огромное значение -что же творится на других ударных, а тем более неударных стройках? Как может существовать страна, если она ведет хозяйство таким образом - все воруют, все мешают друг другу и все врут?
Спустя двадцать лет снимали телеспектакль по моему сценарию, он был примерно на ту же тему: "все врут"; там собирались впервые на нашем экране показать забастовку и сняли эту сцену, однако вечером накануне показа в последнюю минуту ее все-таки вырезали, отчего спектакль потерял всякий смысл, и было непонятно, о чем же говорят герои; но рассказ о другом - перед съемками мы объездили с режиссером десяток литейных цехов Москвы, искали поприличнее. Насмотрелись - жуть. На каком-то заводе, теперь уж и не помню, каком именно, недалеко от Белорусского вокзала, металл лили мало того вручную, из ковша, но и в землю, как в начале века, и цех не ремонтировался и не перестраивался с 1902 года, свет из узких окон под потолком едва попадал в это адское, дымное, полное едкой пыли помещение. И люди все показались мне дикими, угрюмыми, озлобленными. В Москве, у Белорусского вокзала,
А забастовку я видал настоящую, там же, на строительстве стадиона. Рабочим одного из управлений срезали зарплату, они и не стали работать. Начальство прибывало волнами, к полудню приехало такое высокое, что уж выше и не бывает; оно приказало тут же выдать деньги, немедленно, и конфликт был погашен. Спустя небольшое время за дело принялись другие люди и другие организации: рассказывали, что постепенно зачинщиков забастовки стали выявлять ("устанавливать"?) и высылать из Москвы. Это делалось очень просто: человека лишали прописки, и езжай отсюда, бастуй в другом месте.
Была на стройке и катастрофа. На Малой спортивной арене (тогда ее называли стадионом ручных игр) кладку вели зимой, и раствор не схватывался, а замерзал; пришла весна, и все рухнуло - покалечило около двадцати человек, а если бы это случилось не в обед, а во время смены, то там сотни бы полегли. Естественно, нигде об этом ни слова не было, и мы конечно же в своей газете "Строитель стадиона" ничего не написали, вышли такие же бодренькие, как и всегда; больше того: не то что нам не позволили - нам и самим даже в голову не могло прийти, что можно написать о несчастье, выразить соболезнование, осудить виноватых. Такие мы были журналисты.
Ирония. Честность. Точность. Порядок и беспорядок. Истоки вранья. Почему мы такие сегодня? Все ищут ответ на этот вопрос. С.Л. Соловейчик его дал в трех абзацах. Спокойно. Достойно. Чуть с грустной интонацией. - В.Ш.
В этом смысле правы те, кто говорит, что в прежние времена было больше порядка. Хуже беспорядка, чем я видел своими глазами и здесь, и во многих местах страны, не бывает. Позже, когда я стал корреспондентом "Комсомольской правды", я довольно много ездил и всюду видел только то, к чему привык на маленьком строительстве большого стадиона, ничего другого. Порядок был лишь в одном месте: в печати, в газетах. И намека на реальное положение дел не попадало на страницы газет, ни на волосок было не просунуться правде, и оттого людям по всей стране казалось, что всюду социализм, порядок и благополучие, и только там, где они, творятся ужасные безобразия - исключительно по вине местного начальства, которое надо заменить, для чего и писали письма в газеты, всегда заканчивавшиеся одной фразой, будто списывали друг у друга: "И как такое может быть при советской власти?" О советской власти знали по преимуществу из газет (на местах ее никогда не было) и потому очень уважали ее. Москва была первой Америкой Советского Союза, она играла роль, которая позже перешла к Штатам, и мухинские Рабочий и Колхозница вполне заменяли статую Свободы. В Москве, казалось, райская жизнь. и кому удавалось, те эмигрировали из родных краев в Москву. Как позже уезжали в Штаты, только вместо визы - московская прописка; пойди получи - ничуть не легче.
Конечно, эти первые беженцы обнаруживали, что и в Москве, у Белорусского вокзала, не рай: но ведь и в Нью-Йорке не сразу счастье.
...А Центральный стадион имени В.И.Ленина в Лужниках был построен точно в срок и открылся в назначенный лень, но таким странным, поразительным, небывалым в мировой истории способом был он построен, что об этом стоит рассказать отдельно. Гениальная история, удивительно, что о ней не пишут.
