Ставская ввела Агееву в кабинет, а сама вышла. Девушка сидела нахохлившись, в телогрейке, ее знобило. Взглядом попросила разрешения взять из пачки сигарету. Закурила. Смотрела ясными глазками. Покашливала.
- Нельзя тебе курить, - сказал Михаил.
Агеева махнула рукой:
- А теперь уже все равно.
Родители поставили на ней крест. Не приезжали уже второй год. Посылок не слали. И даже писем не писали. Считали пропащей.
- Странные у тебя отношения с Брысиной, - сказал Леднев. - Ты ее чуть не задушила, а теперь вы в одном отряде, и она на тебя, похоже, зла не держит.
- Держит, просто не показывает виду. Привезла с похорон сосисок - меня первую угостила. Но все равно вижу – не простила. Но прежнего зла уже не держит.
- Зачем ты набросилась на нее с этой…Воропаевой?
- Мы играли. У нас игра была такая - в удавочку.
…Лена Агеева попала в образцовую зону для малолеток. Муштровали там почище, чем в армии. Два часа в день строевым шагом под песню «Дан приказ ему на запад». Воспитатели требовали печатать шаг. Бетонное покрытие плаца дрожало. Лена в сапогах на три размера больше падала с ног. Пятки были стерты в кровь.
- Я вообще выглядела, как огородное пугало. Только мне самой было не до смеха. Хотелось забиться в какую-нибудь щель. Но на зоне невозможно остаться одной ни на минуту. Шили мы полосатые робы для особо опасных рецидивистов. А после работы – учеба в школе. Там не дай бог получить двойку или замечание. Ты провинилась, а баллы снимаются со всего отряда. Систему такую придумали. Ты виновата, а отвечают все. Чаще всего били по больному – лишали телевизора. Воспитка накажет всех, а все начинают тебя наказывать. Плевали в лицо, били, обзывали всячески.
Хотелось забыться. Вместе с подружкой Воропаевой ловили момент, когда в зону въезжала грузовая машина, открывали крышку бензобака, макали туда тряпку, а потом нюхали до одурения. Иногда удавалось раздобыть ацетоновую краску. А чаще всего играли в удавочку. По очереди душили друг дружку полотенцем, зажимали сонную артерию, отключались на время, считали это кайфом.
Воспитатели не могли уследить за всеми. Поэтому в качестве надзирателей использовали активисток. Тех, у кого потребность выслужиться была в крови. Кому не терпелось освободиться по досрочке. Среди таких выделялась Валька Брысина. Страсть как хотелось девке поскорее вернуться в свою деревню. Боялась, что Толик не дождется, женится на другой.
- Нам с Таней Воропаевой было уже почти восемнадцать. Скоро отправка на взрослую зону. А нам так все надоело. Хотелось, чтобы еще скорее этот дурдом кончился. В качестве терпилы мы выбрали Брысину. Навалились на нее и стали душить полотенцем. Сил не рассчитали. Она сильная, вырвалась и начала нас хреначить своими кулаками. Ну, мы тоже озверели. Придавили ее по-настоящему. Потом, когда она обмякла, опомнились и сами позвали на помощь. Это нам потом зачли на суде. Дали по два года, меня опять посчитали организатором и отправили сюда, как особо опасную. А Воропаеву – на обычную взрослую зону.
- Где ты заболела туберкулезом? – спросил Леднев.
Лена задумалась, надо ли говорить всю правду.
- Если честно, еще на свободе, - рассудительно отвечала она. - Родители у меня пьющие. Дома иногда куска хлеба не было. Ну а на зоне болезнь стала прогрессировать. На малолетке в карцере холодно, еда – пайка с водой. И тут не раз пришлось сидеть в изоляторе. По молодости болезнь быстро развивается.
- Есть же специальная колония, с тубдиспансером. Почему тебя не отправят?
- У меня тэбэцэ не в открытой форме. Я не опасная. И я сама не хочу никуда ехать.
- Что тебя здесь держит? При желании ты могла бы добиться перевода в колонию, где есть тубдиспансер.
Михаил задал этот вопрос как бы между прочим, безо всякого выражения. А Лена почему-то отреагировала резко:
- Это мои проблемы.
Леднев давно уже пригляделся к наколкам Лены. Одна особенно его заинтересовала. Это было женское имя – Таня. Он бывал в женской малолетке и знал, что бы это могло означать. Но ему хотелось, чтобы Агеева сама пояснила. Ему нужно было убедиться, способна ли она говорить правду, когда разговор касается такой щекотливой темы.
- Так звали мою влюблешку Воропаеву, - - спокойно сказала Лена. На малолетке у многих наколоты женские имена. Там разбиваются на парочки. Вместе ходят в кино, пишут друг другу любовные записки, целуются по углам. Пацаны, ну, девчонки, которые исполняют роль парней, стараются изменить походку, носят красные гребешки. А девчонки бантики завязывают. Таких там называют страдалки-влюблешки.
- А те, кто страдает, выкалывают имя, - дополнил Михаил.
У него теперь уже не было сомнений, какую роль играла сама Агеева. И он мог теперь плавно перейти к другому интересующему его вопросу.
- Как ты познакомилась с Мосиной?
- На этапе. Мы ехали в вагонзаке, в одном купе. Мне было очень плохо. И она меня поддержала морально.
- Что значит морально?
Вопрос был вопиюще бестактный. Больше того – непрофессиональный. Леднев отлично это понимал. Но у него не было времени. Он работал в цейтноте. Ответит откровенно - хорошо. Не ответит – он сделает свой вывод по реакции Агеевой.
- Вам это для работы надо? – деловито спросила Лена.
- Мне нужно все понимать, - ответил Михаил.
- Ну, в общем-то, это тут ни для кого не секрет. Почему наш отряд постоянно перевыполняет план? Потому что все разбились по стабильным парам. Большинство – взаимщицы. Мало кому хочется полностью переходить в мужской пол. А тогда в поезде… Я лежала рядом с Фаей и не могла уснуть. И страшно было, и хотелось хоть как-то забыться. И вдруг чувствую, она вся горит и все ближе ко мне, все ближе. Потом осыпала меня ласками. И я отдалась, подсела на лесбие. Фая преподнесла мне постель лучше любого мужчины. И после этого стала мне необходимой. Мы ведь здесь ограничены в ласке. Хочется расслабления.
«Ну и надо учесть, что у тебя туберкулез», - подумал Леднев. Он знал, что эта болезнь резко усиливает сексуальное влечение.
В кабинет неожиданно вошла Ставская. Она была взволнована, даже встревожена. Причем настолько, что даже не пыталась этого скрыть.
- Вы уже поговорили? – спросила она, показывая этим вопросом, что разговор больше продолжаться не может.
Агеева выскользнула за дверь.
- Вас ждет Каткова, - сказала Ставская. – Она в релаксации. Ее уже привели. Я с начальником договорилась. Выслушайте ее, наберитесь терпения. Она может закапризничать – не обращайте внимания.
На выходе из отряда Леднев столкнулся в дверях с Корешковым и Гаманцом. Те направлялись к Ставской, и лица у них были против обыкновения напряженными и мрачными.
- Вас ждут в релаксации, - коротко бросил начальник колонии. И приказал стоявшему у входа надзирателю. - Проводи товарища психолога.
Леднев шел заинтригованный. Разбирало любопытство, что все-таки произошло. Отчего эти двое такие настеганные. И что так взволновало Ставскую.
А Ставская в это время металась по кабинету. Не знала, куда девать флакончик с духами. В ее распоряжении были считанные секунды. Корешков и Гаманец, она увидела их в окно, уже входят в общежитие отряда.
…Накануне к ней зашла Каткова. Сказала, что американка подарила ей духи. А она с дуру польстилась, взяла. Сопровождавшая их надзорка ничего не видела. Но запах - его не скроешь. Ей могут приписать все что угодно. Вплоть до того, что это она украла.
- Чего ради она тебе подарила? – возмутилась Тамара Борисовна.
Каткова молчала.
Ставская чувствовала, что тут что-то не так. Но наводить следствие было некогда. Нужно либо фиксировать нарушение режима, либо выручать.
А сейчас она сама попадала в дикое положение. Почти наверняка кто-то из зэчек стукнул, что Каткова приносила ей эти злосчастные духи.
Тамара Борисовна положила флакон себе в сумку и тут же вынула. Если найдут там, это будет прямая улика против нее самой. Кажется, ей пришла неплохая мысль. Она положила коробочку с духами в банку растворимого кофе. И поставила банку на столик, где стояли чашки, кипятильник, сахарница, вазочка с печеньем. Вынула косметичку и стала подкрашивать губы. За этим безмятежным занятием ее и застали начальник колонии и опер.
- Томочка, давай не будем унижать друг друга, - без предисловий перешел к делу Корешков. – Выдай духи по-хорошему.
Лицо Ставской пошло пятнами.
- Какие духи? – возмутилась она. – Вы что, с ума посходили?
- Ключ! – потребовал Корешков. – Ключ от двери, быстро!
Ставская положила ключ на письменный стол. Начальник колонии закрыл дверь. Гаманец приступил к обыску. Проверил косметичку, обшарил карманы сумки, выдвинул ящики стола, осмотрел книжный шкаф. Ощупал висевшее на вешалке пальто. Безрезультатно. Теперь вся надежда была на личный досмотр. Ставская встала, подняла руки, глядя на мужчин уничтожающим взглядом. Разрешала осмотреть себя.
- Нет у нее ничего, - сказал Гаманец, не притрагиваясь к женщине. – Вчера, наверно, унесла.
- Ну, вы уроды, - с презрением сказала Ставская. – Какие же вы уроды!
Гаманец отозвался с ненавистью:
- Это ты уродка. Покрываешь осужденных. Тебя судить надо за соучастие в краже. Если духи пропали и их нигде нет, то они могут быть только у тебя. Но ничего. Мы тебя раскрутим. Это вопрос времени. Лучшей покайся, выдай по-хорошему.
Ставская заплакала.
- Если хотите от меня избавиться, сказали бы прямо.
- Томочка, не надо брать на жалость, - мрачно отозвался начальник колонии. – Это, конечно, мелочь, бабские дела. Но мы не можем не реагировать.
Ставская решительно села за стол и стала что-то писать на чистом листке бумаги. Корешков видел, что это заявление об уходе, и только сейчас вспомнил про конкурс. Без Ставской они это мероприятие провалят.
- Ладно, забыли, - сказал он, поднимаясь со стула и направляясь к двери. - Если напрасно потревожили, извини. Самая знаешь, служба такая, собачья.
Рука Ставской замерла. Действительно, не стоит торопиться. Не время ей уходить. Надо еще потерпеть. Может, быть не очень долго.
