Надзиратель подвел Леднева к зданию, где размещалась релаксация, и остался у входа. Достал из кармана шинели сигареты. Михаил вошел в коридор и остановился в нерешительности. Он не запомнил, в какие двери его вводили позавчера. Открыл одну из них и оказался в крохотной и совершенно пустой комнатке со странным продолговатым окном. Он подошел к этому окну и увидел Ларису Каткову. Девушка сидела в кресле, глядя в маленькое зеркальце и кокетливо поправляя волосы. Она была прямо перед окном и должна была увидеть Леднева. Но она смотрела прямо на него и в то же время мимо. Михаилу стало ясно: эта комната для специальных наблюдений.
Пораженный этим нечаянным открытием, он выскочил за дверь. Коридор был пуст. Его никто не видел. Теперь он мог спокойно войти в релаксацию. Каткова встретила его рассеянным и безразличным взглядом. Леднев взглянул на то место, где было окно, и увидел странную картину. Какая-то мозаика светло-зеленого цвета. Как же ему повезло. Теперь он мог контролировать каждое свое слово, каждое движение. Но Каткова… Она-то ни о чем не подозревала. Как же дать ей знать, что она будет откровенничать не только с ним? Написать на листке бумаги? Но увидят в окно. Интересно, кто конкретно наблюдает? И что это? Обычный контроль? Или он лично кому-то здесь интересен? А может, он тут ни при чем? А кому-то интересно, как поведет себя Каткова?
Леднев никак не мог начать разговор. Не находил нужных слов. Боялся, что скажет что-нибудь не то.
- Может, угостите сигареткой?
Каткова задала вопрос тем тоном, каким обычно спрашивают женщины, когда хотят зацепить мужчину.
Михаил протянул пачку, щелкнул зажигалкой.
- В прошлый раз тебе здесь не нравилось.
- Ну, так мы сейчас совсем другим занимаемся, - отвечал девушка, пуская струйку дыма.
Вблизи ее лицо было немного другим. Подбородок тяжеловат, а челюсти развиты слишком сильно. Этим недостатком, как заметил Леднев, страдали многие осужденные женщины, каких ему приходилось наблюдать.
Ему почему-то вспомнилось то, что ему говорили о Ставской. Будто она получает от родителей Катковой посылки, а потом тайком, по частям, проносит в зону.
- Родители любят тебя, - сказал он утвердительно. – А ты?
Лариса удивленно приподняла брови. Кажется, этого вопроса она ожидала меньше всего.
- Я тоже очень их люблю, - сказала она, широко улыбаясь и показывая неплохие зубы. – Вы хотите сказать, что если преступница любит своих родителей, то она еще не конченная, так?
- Ты не считаешь себя безнадежной? – спросил Леднев.
- Конечно, нет.
- Но ты наркоманка.
- Ну что?
- Наркоманы не властны над собой. Эта болезнь, как правило, неизлечима.
- У вас устаревшие сведения, - отвечала Каткова. – Излечиваются семь процентов наркоманов. И я попала в этом число. Уже семь лет стальная царица надо мной не властна.
- Ты имеешь в виду шприц?
- Он самый. Я уже забыла все ощущения от ханки.
- Что это такое? – не понял Леднев.
- Так у нас в Средней Азии называют героин. Я вообще все уже забыла, - с грустью в голосе продолжала Каткова. – Иногда мне кажется, что я никогда не жила на свободе.
Если ей хотелось тронуть Леднева, то ей это удалось. А ведь ничего, казалось бы, такого не сказала. Но интонация… Выражение глаз… Ни Агеевой, ни тем более Мосиной не удалось так быстро расположить его к себе, как этой Катковой.
Рукава ее рубашки были закатаны, и Михаил неожиданно увидел на запястьях отчетливые поперечные шрамы.
- Что это? – спросил он, догадываясь, что девушка специально показала ему эти шрамы, чтобы он спросил о них.
- Вскрываться приходилось, - коротко пояснила она.
- Я смотрю, это тут у вас почти хобби, - усмехнулся Михаил.
Глаза у Катковой потухли. Она опустила ресницы и тоже усмехнулась:
- Ага, хобби. Попробуйте, может, понравится.
Обиделась. Ледневу хотелось как-то ее смягчить. Но он тут же подумал, что девушка, возможно, только этого и ждет. В чем он действительно чувствовал сейчас вину, так в том, что не прочел еще ни дело Катковой, ни приговоров. Не успел. Хотя кто знает, может, знание прошлого осужденной как раз и мешает взглянуть на нее непредвзято.
- Что-то не похожи вы на психолога, - сказала, покривив губы, Лариса. – Тонкости вам не хватает.
- Это со мной бывает, - согласился Леднев. – Говорю одно, а думаю о другом. Улетаю куда-то.
Каткова ехидно рассмеялась:
- Ну, зачем же так раздваиваться? Вы тут, на земле, кому-то нужны.
- Спрашиваю тебя про твои шрамы, а думаю, не ты ли, в самом деле, стащила духи. И из-за чего ты подралась с Мосиной. И чего ради на тебя набросилась Агеева.
- Ах, вам меня жалко, - после секундной оторопи сделала вывод Лариса. – Знаете, что мне надоело в этом зверинце? Запах. А хорошие духи – это запах воли. Успокойтесь – не я их увела. А может, их вообще никто не уводил? Об этом не подумали?
Выражение лица Катковой не оставляло сомнений, что вопрос этот она задала не для отвода глаз. Тут было о чем подумать перед сном. А сейчас особо размышлять было некогда.
- Над чем вы работаете? – спросила вдруг Каткова. – Что вас больше всего интересует?
- Чего общего у преступной женщины и той, которая никогда не попадет за решетку?
Лариса пожала плечами:
- Ну, зачем же выделять женщин? Может, всех учтем? У тех, кто сидит, и тех, кто не сидит, много чего общего. Украсть – это низко. А обыскивать ни с того ни с сего? Я не крала никаких духов. А меня обыскали. Ну и кто низок?
«Сидишь в дерьме – не чирикай», - вспомнилось Ледневу. Он спросил:
- Ты всегда стараешься быть на высоте?
Но Каткова была, кажется, не из тех, кто легко клюет на комплименты. Она усмехнулась:
- Вот именно, что стараюсь, но не всегда получается. Хочется себя пожалеть, оправдать, а кого-то обвинить. Тут жизнь постоянно устраивает проверки на низость. Особо полетать не получается. Выжить как-то надо, себя сохранить.
- Почему ты отказалась от участия в дефиле?
Девушка расхохоталась. Смех у нее был с хрипотцой. Сказывалось, что часто курила. Отсмеявшись, она о чем-то подумала, и снова расхохоталась. Потом задрала юбку до самого бедра. Там красовался большой татуированный паук, окруженный сетью паутины.
- Зачем ты это сделала? – удивился Леднев.
- Дура была страшная. Ну и от отчаяния. Я чего только с собой не делала. Даже медный купорос пила. Жить не хотелось, понимаете? Ничего вы не понимаете! Что вы вообще знаете о зоновской жизни?
«А ведь она права», - подумал Леднев. Все, что он до сих пор увидел и понял в других женских колониях, казалось ему таким поверхностным, таким несерьезным.
- Хорошо работает! – отметила Жмакова.
Она стояла перед тайным окном, наблюдая за Ледневым и Катковой. Рядом с ней стоял Гаманец.
- Капитально зацепила, - согласился майор.
- С первого дня начала бить клинья, - сказала Жмакова, закуривая сигарету. – Осторожненько так, ненавязчиво. Тонкая сучка. А теперь клиент готов. Психолог хренов.
Гаманец усмехнулся:
- А чего удивляться? Она и хозяина нашего зацепила. Крыша дымится, когда видит ее.
- Шишка у него дымится, а не крыша, - поправила Жмакова.
- Ну и давай создадим им условия, - предложил майор. – Пусть в баньку свозит. Думаю, сучка не откажется.
Для Гаманца не было секретом, что Жмакова спит и во сне видит себя на месте Корешкова. Он поможет ей. А там, глядишь, и она поможет ему вернуться в уголовный розыск.
Выперли его оттуда не только за приписки к процентам раскрываемости и другие злоупотребления служебным положением. А за патологическую лень и практически полное отсутствие оперативных способностей. Опера ноги кормят, а бегать Гаманец не любил даже в молодости. А сейчас уже здоровье не позволяло. Преступления ему удавалось раскрывать главным образом за счет агентуры. Но в годы перестройки милиция быстро растеряла ореол могущества. Агенты стали один за другим выходить из игры. И приструнить их уже не было никаких сил. Больше двадцати пяти лет продержался в органах бесталанный Валерий Сергеевич Гаманец. В былое время вышел бы уже на пенсию и плевал бы в потолок. Но какая теперь пенсия? Один раз в супермаркет сходить. Ему бы успокоиться. Чего плохого в колонии? Работа не бей лежачего. Но у него и здесь хромала отчетность. Не было информации о нераскрытых преступлениях. А это – главный показатель профессиональной работы. В затылок уже дышал молодой заместитель. «Заменят меня здесь, - с тоской и страхом думал Гаманец. – Как пить дать заменят». А в уголовном розыске, откуда один за другим бежали опытные и результативные розыскники, как раз освобождалось одно место за другим.
- Валера, - сказала ему Жмакова, - а тут нет еще одного окна? Откуда на нас сейчас кто-нибудь смотрит?
Этот вопрос она задала не из простой подозрительности. Кабинет оперчасти был спланирован тоже очень хитро. Зайти в него можно было через библиотеку. Дверь находилась среди стеллажей. Любая осужденная, выбирая себе книгу, могла в удобный момент скользнуть в эту дверь. А выскользнуть после беседы с опером – в дверь, выходящую в красный уголок. Все-таки Гаманец не был полным бездарем. Чтобы придумать такую планировку, надо не только мозги иметь, но и дьявольскую хитрость. Все осужденные знали про эти двери. И первое время старались держаться от них подальше. А потом привыкли. Куда денешься. Не перестанешь же вовсе ходить в красный уголок или в библиотеку. И, начав туда ходить, перестали и подозревать друг друга.
- Нет здесь, Вера, второго окна, - успокоил Жмакову Гаманец. – Но Николай Кириллович сейчас придет. Просто странно, что он задерживается. Ну, так что прикажешь?
- Поступай, как знаешь, - уклончиво отвечала Жмакова. – Только ведь для этого случая видеокамера нужна. И учти - в бане пар…
- Что-нибудь сообразим, - отвечал с усмешкой опер.
В таких тонкостях он был большой выдумщик. Но другого потайного окна он не придумал.
- Где купорос-то могла взять? – с сомнением спросил Леднев.
Каткова посмотрела на него снисходительно.
- Никогда не спрашивайте: «у кого?», «кто?», «где?», если хотите, чтобы с вами были откровенны.
- Хорошо. Откуда в зоне мог взяться купорос?
- Это было в тюрьме. А в зону нашу в Ташаузе, это в Узбекистане, при желании можно было завести слона.
- Лариса, мы к этому еще подойдем. А сейчас давай по порядку, - попросил Михаил. - Начни с того времени, когда все в жизни было хорошо. И вдруг…
Каткова выслушала вопрос с улыбкой. Мечтательно прикрыла глаза ресницами. Ей нетрудно было вспомнить это «вдруг». Эта часть ее прошлого стояла у нее перед глазами.
Она работает в кафе официанткой. Еще несовершеннолетняя, ей нет и шестнадцати лет. Но ее берут за внешность. К тому же она выглядит, как все брюнетки, старше своего возраста. А кафе это облюбовал «Штык» - Игорь Штыков. Приходит со своей бригадой. Все в костюмах «adidas». Не пьют, не курят. Разговаривают без мата. Заказывают в основном овощные блюда и фрукты. Изредка – рыбу. Диету держат. В разборках у кого почки отбиты, у кого – печень, у кого селезенка.
Официантки называют «Штыка» пробитым. То есть боевой, опытный, авторитетный. В стране бардак, а он – власть. Гоняет на своем джипе, будто один на дороге. Едет на красный свет – гаишники чуть ли не честь отдают. А если кто-то не знает в лицо и машет жезлом, «Штык» сует через стекло стольник баксов и мчится дальше.
Куда спешил? К нему обращались за помощью. У кого-то угоняли машину, и он поднимал на ноги всю вою братву. В лепешку расшибался, но угнанная тачка через сутки уже стояла под окном потерпевшего. У кого-то возникали другие проблемы. Он брался решать любые вопросы. Репутацию свою оправдывал - доверие к своей власти. Как бы поздно ни приходил домой, в нужную минуту просыпался, в нем словно будильник срабатывал, и снова мчался решать чьи-то вопросы. Или на очередную разборку, с которой мог не вернуться. Он чем-то напоминал Ларисе военного. А у нее отец служил когда-то в авиации.
Рассказывая, Каткова курила одну сигарету за другой.
- Когда я родила, он пришел ко мне в роддом со своими ребятами. Сели на траве, открыли шампанское и стали отмечать. А потом были крестины. Опять было человек сорок. Все с подарками. Мне перстень преподнесли. Сыну повесили над кроваткой золотой крест. Открыли на его имя валютный счет, чтобы ни в чем не нуждался, если с его отцом что-нибудь случится. Своих детей они любят больше родителей, жен, любовниц.
А в сыновьях видят будущих соратников. И соответственно их воспитывают. Когда сыну исполнилось три года, они ели за столом, а я им прислуживала. Мне нельзя было есть вместе с ними.
Игорю и его ребятам жены были нужны, как красивые вещи. Чтобы показывать: вот, мол, чем владеем. Чтобы дети были красивыми. И чтобы кто-то встречал дома, подавал вкусный борщ. Все они были из простых семей и любили простую еду.
А я не привыкла, чтобы со мной так обращались. Устроила Игорю скандал. Думала, он что-то поймет. А он сорвался, прямо при сыне. Я стояла возле зеркала, красила губы, а он бил меня по ребрам своими кулачищами. Ребенок плакал, а я молчала, хотя Игорь сломал мне ребро. Это его особенно возмутило. Он закрыл меня в подвале особняка и требовал, чтобы я попросила прощения. Я сидела молча. Тогда он вывез меня за город и бросил на лесной дороге. По натуре, мне кажется, он не был жестоким. Но он считал себя сильным. А как можно быть сильным без жестокости? Никак нельзя.
Я чувствовала, что теряю ребенка. Кто из него мог вырасти? Такой же зверь. А Игорь чувствовал, что теряет меня. И предложил однажды уколоться. Я попробовала, понравилось. Ну, дальше пошло - поехало. Когда Игорь понял, что натворил, было уже поздно. Я подсела на иглу капитально. Ему самому теперь приходилось сыном заниматься. Летел однажды по гололеду и врезался в опору моста. Как раз той стороной, где мальчик сидел… А через месяц и сам на тот свет улетел. Застрелили его прямо возле дома. А дом подожгли. Так я осталась ни с чем. Все пропало: деньги, драгоценности, документы, вещи…
- За что ты сюда попала? – спросил Леднев.
- Грабеж. Ворвалась с другими наркоманками в богатый дом. Следствие было короткое, и суд короткий. А срок дали длинный – пять лет. Меня это оглушило. Я вообще после смерти сына жила, как в тумане, на нервах. Я не преувеличиваю, на зоне было все, что душа пожелает: водка, анаша, ханка. Азиатская колония, чего вы хотите? Трезвой я редко когда была. И вот однажды – этап из Перми. Триста новеньких. А нас в Ташаузе было больше тысячи. Но такое же количество наших уходило на этап в Пермь. Тасовали в то время контингенты, мода была такая, денег не жалели.
- Все равно вас было в два раза больше, - сказала Леднев.
- Да, но этапницы друг за дружку держались. Боялись, что мы, местные, начнем гнуть их в дугу. Менты наговорили, стравливали. Ну, мы и пошли стенка на стенку. До смерти никого не побили. Но все равно был суд. Поставили мне на деле красную полосу и отправили в Пермь. Так я узнала, что такое этап. Когда конвой материт ни за что – ладно. Но могут ни за что и под зад сапогом дать. В туалет идешь – солдат за тобой. Дверь рвет на себя, заглядывает, что ты там делаешь. Предложения всякие… Начинаешь грубить – могут сутки на оправку не выводить. Слушайте, может, я не то рассказываю? Вам это надо?
- Надо, - сказал Михаил. – Меня как раз интересует, что происходит с человеком после того, как он получает срок.
Каткова повертела в пальцах сигарету и сказала:
- Эх, кофе бы сейчас. Тут, по-моему, есть.
Леднев оглядел комнату. Действительно, у дальней стены на столике стояла банка растворимого кофе, кипятильник, чашки, сахар. Через минуту чашка с облаком ароматного пара была у Ларисы в руках. И девушка продолжала:
- Я вам так скажу. Суд помещает человека в неволю. Думай над тем, что натворил и исправляйся. Но на самом деле все не так. В неволе, как в матрешке, еще очень много неволь. Неволя устроена так, чтобы человек не просто сидел и думал, а чтобы мучился. Попала я на пересыльной тюрьме в камеру, где положено содержать шесть заключенных. А нас туда затолкали шестьдесят. Мы, как рыбы, ртом ловили воздух, потому что его не было. Ведь все курят… Мы с Файкой… - Каткова запнулась на этом имени. – Ну, короче, начали с одной осужденной стучать в двери. Требовали, чтобы открыли окно. Оно ведь обычно наглухо задраено. Кормушка открылась – мы думали, нас выслушают. А нам прыснули в лицо «черемухой».
Вы знаете, что это такое? Откуда вам знать? Слезы текут ручьем. Кажется, что слепнешь, и никогда уже видеть не будешь. Я, конечно, ругалась со страшной силой. И тогда надзорки решили меня проучить. Вывели из камеры, связали и велели зэку из хозобслуги остричь наголо. Зэк отказался. И тогда надзорки сами взялись за ножницы. Я заорала благим матом. В камере меня услышали, и…Ну, короче, одна женщина меня поддержала. Вскрыла себе вены.
- А почему ты прямо не хочешь сказать, что это была Мосина? - спросил Леднев.
Лицо Катковой приняло мстительное выражение. Но это длилось не больше секунды. Она мгновенно взяла себя в руки. Проговорила с улыбкой:
- Просто мы сейчас на ножах…Ладно, если вы в курсах, буду рассказывать все, как есть.
- Еще кофе? – предложил Михаил.
- Не откажусь, - Каткова смотрела теперь чуть настороженно. И говорила иначе, взвешивая каждое слово. – После этого случая нас с Мосиной отправили не в Пермскую, а в другую колонию. Всю дорогу над нами смеялись зэки-мужики, «коблухами» обзывали, крысятницами.
- Значит, Мосину тоже постригли наголо? – уточнил Леднев.
- Да, ей тоже досталось, - подтвердила Каткова. – А когда нас привезли в Корсунскую зону, это в Казахстане, на нас ополчился весь отряд. Тоже приняли за крысятниц. За тех, кто из тумбочек ворует. Сто пятьдесят пантер окружили нас и стали бить чем попало. Мы с Мосиной разбили окно, взяли куски стекла. Только тогда нас оставили в покое. Даже зауважали. С нас даже моду взяли: многие молодые тоже остриглись наголо. И тут уж администрация забеспокоилась. Стали нас обвинять: мол, коалицию создаем. Начали ко всему придираться. В основном к одежде. Особенно отличался новый начальник режима Рэкс. Кликуха такая. Ходил все время с ножницами. То юбку располосует сверху донизу. Слишком длинной ему покажется, или слишком короткой. То карманы отрежет. То еще как-нибудь унизит. Сам на зону наркоту приносил, расплачивался со своей агентурой.
А как-то устроил повальный шмон. Я спала в общежитии после ночной смены. Просыпаюсь: мама родная, надзиратели с солдатами бросают в машины вышитые пододеяльники - вышивать запрещалось, теплые кофты - их вязали из рейтузов, сверхнормативные гамаши - была дозволена только одна пара на два года, лишние платья - больше, чем положено – нельзя иметь.
Я бросилась на швейку. В этой колонии пройти на фабрику можно было через дырку в заборе. Сказала бабам, что творится в жилой зоне. Потом мне приписали призыв к бунту.
Лариса замолчала. Ей трудно было говорить. То, что произошло дальше, стояло у нее перед глазами. Около тысячи осужденных женщин собрались у ворот, отделявших рабочую зону от общежитий, и стали их раскачивать. И металлические ворота не выдержали напора. Толпа растеклась по зоне. Каждая женщина хотела увидеть, что именно у нее изъяли. А потом недовольные пантеры снова слились в клокочущую толпу.
Начальник колонии вышел навстречу толпе и начал что-то говорить. Но его никто не слушал. Рэкс тоже вышел и стоял рядом с начальником. Но в какой-то момент нервы у режимника сдали. Он испугался и побежал к вахте. А гражданки в белых косынках бросились за ним. Его не догнали, он успел выскочить за зону. Но толпа была уже раскалена. Кто-то начал требовать у надзирателей ключи от штрафного изолятора. А именно с этого начинаются все бунты заключенных. Они стремятся освободить самых авторитетных. Тех, кто может возглавить бунт.
- В чем тебя и Мосину потом обвинили? – спросил Леднев.
- В подстрекательстве, хотя в ходе суда это не доказано. В том, что мы якобы всем заправляли, но и это не доказано. Просто мы были новенькие, с едва отросшими волосами, бросались в глаза, выглядели панками. На нас администрации легче было свалить вину, чем на своих. Ну а потом… я призналась, что была активной участницей. Ко мне потом даже прокурор подошел и спрашивает: зачем тебе этот груз? А мне просто плохо было в Коксуне. Мне было все равно, сколько мне добавят. Главное, чтобы поскорее отправили на другую зону. Я просто не ожидала, что мне столько добавят. Когда сказали – семь лет, я поняла: все, это конец. Больше жить я не могу, не хочу и не буду.
Я вела себя буйно – меня посадили в карцер следственного изолятора. А там прорвало канализацию… Стояла зима – жуткий холод. Мне надо было как-то оттуда выбраться. И я объявила голодовку. Надзорка выслушала меня и закрыла кормушку. Слышу, говорит другой надзорке: «Пусть подыхает, сука». Что мне еще оставалось? Достала из гольфа кусочек зеркала и вскрыла себе вены сразу на обеих руках. Порезы были глубокие. Мне наложили шесть внешних и четыре внутренних шва. Но как только медики отошли от меня, я сорвала швы. Я говорю серьезно - я не хотела жить.
Катковой снова наложили швы. Врач настаивал, чтобы ее подняли в санчасть. Но менты велели оставить в карцере. Поднять – означало уступить ее требованиям. Ее руки опухли и почернели. Когда Мосина узнала об этом, она прошла весь путь своей подруги. Объявила голодовку, а когда ей сказали, что ее требование поднять Каткову не принято, тоже вскрыла себе вены на обеих руках. После этого все обитатели следственного изолятора принялись барабанить в двери. Назревал бунт. И только тогда перепуганные менты уступили – перевели Каткову и Мосину в общую камеру. Именно там Лариса выпила 40 граммов медного купороса. Спасти ее удалось только чудом.
Подполковник Корешков запаздывал на наблюдательный пункт по непредвиденной причине. Американка куда-то пропала. Сопровождавшая ее сотрудница ненадолго отвлеклась, и Мэри исчезла, будто сквозь землю провалилась. Сотрудница обязана была немедленно доложить начальнику. Что она и сделала. Корешков поднял на ноги весь персонал.
Американка была в это время в дальнем углу общежития, завешанном одеялами. Здесь жила Маня и ее подруга, у которой завтра истекал срок. Подруга устроила по этому поводу маленький гудеж. Вырвала пассатижами золотую коронку, чтобы купить у бырыги хорошего чаю и теофедрину.
Мэри тоже решили угостить чифиром. Но она отказалась. Даже один глоток мог плохо отразиться на ее хрупком организме и цвете лица. Маня и ее подруга принялись настаивать. От выпитой водки их хлебосольство стало переходить все границы.
- Как дела, америка? - говорила Маня. - Райт? Полный райт? Елы-палы, я за тебя рада. Только учти, ты тоже Маня! Так что пей и не выеживайся! А то обижусь. И запомни: мы можем последнее украсть и последнее отдать. А вы? Вы не такие!
Чем ближе подходил у старой зэчки срок освобождения, тем чаще она задумывалась, как бы раскрутиться. Годился любой способ. Почему бы не получить довесок за американку? Слава будет сопровождать Маню до последних ее дней.
- Ты не очень-то расходись, - предупредила Маню интердевочка, - Дипломатического скандала хочешь?
- А ты вали отсюда, - оттолкнула ее Маня.
Она обняла Мэри и внимательно всмотрелась в ее лицо.
- Слушай, америка, - воскликнула она неожиданно, - а я тебя где-то видела! – Маня повернулась к освобождающейся подруге. – Я точняк где-то эту овцу видела! Елы-палы, просплюсь – вспомню.
Мэри со страхом, смотрела Мане в глаза. Забыла даже спросить у интердевочки, что ей говорят.
А Маня в это время, кажется, что-то вспомнила:
- Она на Машку Стогову, царство ей небесное, похожа! – воскликнула она. – Или это мне спьяну мерещится?
Мэри украдкой показала Мане маленькую фотографию. И приложила палец к губам.
Старая зэчка обомлела.
- Елы-палы! – выдохнула она.
… Ветеран неволи Маня вместе с подругой была отправлена в изолятор. А Мэри с Корешковым направились в релаксацию. У входа они расстались. Американку проводили в комнату, где беседовали Леднев и Каткова, а начальник колонии занял свое место у секретного окна.
Ледневу оставалось спросить Каткову про Агееву. Где они пересеклись? Какие их связывали раньше отношения? Это был пробел в его предположениях. Но появившаяся неожиданно Мэри прервала разговор. Она начала фотографировать Ларису, предлагая ей принять ту или иную позу. При этом смотрела на нее с нескрываемой нежностью. Это просто невозможно было не заметить. Леднев начал беспокоиться. Если э т о видит он, то э т о могут сейчас видеть и менты. Потом американка совсем разошлась - попросила Михаила ненадолго выйти. Пояснила, что хотела бы снять Ларису не совсем одетой.
- Неужели ты не понимаешь, что о тебе подумают? – спросил Леднев.
- Так ведь никого нет.
- Но в любую минуту могут войти.
О том, что на них сейчас смотрят, он сказать не мог. Помнил, что Жмакова худо-бедно понимает английскую речь.
- Okey, - согласилась Мэри. - Тогда отвернись.
Ледневу пришлось подчиниться.
Жмакова, Корешков и Гаманец молча наблюдали за работой американки. Прелести Катковой лишили их дара речи. Они не ожидали, что она так красива, если с нее снять зэковскую одежду. Майор искоса следил за выражением лица начальника колонии. Нет, он не ошибся в своих предположениях. Каткова занимала в сердце подполковника легко определяемое место.
Конечно, можно было предположить, что Николай Кириллович просто испытывает чувство гордости, что во вверенном ему учреждении содержится такая краля. Это вполне соответствует психологии тюремщика, считающего арестанта чуть ли не своей собственностью. Но нет. Тут было что-то еще.
- Что с кассетами? – спросил подполковник.
- Все под контролем, - ответил Гаманец.
- Сколько она уже отсняла?
- Сорок две штуки. Шлепает, не считая. Халява, сэр.
- Еще какая халява, - согласился Корешков. – Ты посмотри, что она вытворяет! – неожиданно вырвалось у него.
Поправляя кофточку Ларисы, Мэри задержала руку на ее обнаженной груди. Наверное, хотела, чтобы сосок попал в нужный ракурс. Тюремщикам это показалось странным.
- Ай да янки, – хрипло вымолвил подполковник.
Мэри сказала Ледневу, что съемка закончена. Психолог понимал, что время уходит, и спросил про Агееву. Каткова сказала, что встретились они на пересылке. В подробности вдаваться не стала. А Леднев не настаивал. Ему надоело чувствовать на себе чьи-то взгляды. А в том, что за ними наблюдают, он не сомневался.
- Ну, что? – сказала Жмакова. – Кажется, психолог решил помочь Катковой.
- С чего ты взяла? – спросил Корешков.
Жмакова пожала плечами. Недоумевала, как этого другие не поняли.
Она сняла трубку внутреннего телефона и приказала кому-то:
- Заберите Каткову.
Мэри должна была отснять подготовку женщин к конкурсу красоты. После обеда они с Ледневым отправились к Ставской. Репетиция шла прямо в ее кабинете. Каткова плясала чечетку. Увидев в дверях гостей, она без смущения продолжала выбивать дробь. У нее это получалось, как у заправского танцора. Тамара Борисовна была явно не в настроении, но это не мешало ей смотреть на Ларису с восхищением.
- Хорошо, - похвалила она. – За этот номер я спокойна. За другие номера - тоже. А вот социодрамы… Давайте текст.
- Какой текст? - сказала Мосина. – У нас импровизация. Мы интермедию готовим.
- Без текста вас не выпустят на сцену.
- Ну и не надо, - сказала Агеева.
Сегодня она выглядела совсем плохо. Кашляла чаще обычного. Было непонятно, как же будет петь.
Тамара Борисовна оглядела конкурсанток:
- Что? Ни у кого нет текста?
- Мы не писатели-сатирики, - сказала Каткова. – У нас мозги по ходу дела работают.
- Я сегодня по мозгам из-за тебя уже получила, - сказала ей Ставская. – Хочешь, чтобы меня после конкурса уволили?
- Ну что вы, начальница, - Катковой стало неловко: она поняла, что у Тамары Борисовны серьезные неприятности.
- Идите, пишите текст.
Зэчки вышли. Удивительно, но от их прежней вражды не осталось и следа. Неужели помирились? Или договорились держать себя в руках?
Тамара Борисовна предложила кофе. Мэри и Леднев не отказались. Кофе пахло духами. Но никто не удивлялся.
- У Катковой есть неснятые взыскания? – спросил Михаил.
- И не одно, - Ставская вздохнула. – Страсть как любим показывать свой характер. – Она даже не замечала, что так обычно говорят матери - о себе и о своем ребенке. – Вы хотите сказать, что может потребоваться хорошая характеристика? Я об этом уже думала. Я уговорю Корешкова, он подпишет. Она вам все рассказала? Там есть за что зацепиться?
- Для обвинительного приговора требуются веские доказательства. Для оправдательного приговора достаточно сомнений, - сказал Леднев.
Тамара Борисовна покачала головой:
- Не про нашу систему это сказано.
- Попытка не пытка, - бесстрастно сказал Михаил.
На самом деле история Ларисы Катковой тронула его. Он чувствовал, что готов ради этой девушки в лепешку расшибиться. Пусть хотя бы год ей скинут, а лучше все три, что остались.
Но он знал также, что психолог не должен входить в чье-то положение, пока не получит объективных результатов. Пребывание в колонии подходило к концу, а он главный свой интерес так до сих пор и не удовлетворил.
- Тамара Борисовна, - обратился он вкрадчиво, - скажите, если не секрет, сколько в вашем отряде истеричек.
- Каждая вторая, - не задумываясь, отвечала Ставская, окидывая Леднева недоумевающим взглядом.
- А за счет чего отряду удается постоянно перевыполнять план?
- Ах, вот вы о чем! – отрядница поняла, наконец, к чему он ведет. – Я тоже когда-то относилась к этому вопросу с отвращением. А зэчки надо мной посмеивались: вам не понять, вы не любили. Теперь я в этих тонкостях разбираюсь. Самая страшная тягота неволи, Михаил Владимирович, - половая изоляция. По корану, если муж не посетил жену в течение двух месяцев, она имеет право подать на развод. А тут женщины не имеют мужчин годами. Они хоть и преступницы, но у них тоже есть гормоны. Я уж не говорю о том, что преступники – тоже люди. Им и любить кого-то хочется, и чтобы их кто-то любил. На свободе женщина чувствует себя полноценной, когда она замужем. То же самое здесь, когда у нее есть половинка, семья. Понятно, что это суррогат семьи. Но сколько это слово ни закавычивай, смысл не поменяется. Я ни от кого и не скрываю: большая часть моего отряда разбилась на такие семьи. Я этого не поощряю, но и не преследую. Считаю это бессмысленным садизмом.
- Но женщина так устроена… - сказал Леднев. - Она склонна разрушать чужое семейное гнездо.
Ставская и не думала это отрицать:
- Естественно! – воскликнула она. - Большинство пар – взаимщицы. Надеюсь, вам не надо объяснять, что это такое. Но немало и таких «семей», где есть ярко выраженные «мужчины». Они ведут себя, как настоящие мужики. Паразитируют, меняют партнерш, поколачивают «жен». А некоторые «жены» готовы даже на преступление пойти, только бы ублажить «мужей». Воруют на фабрике материал, меняют его на чай или теофедрин. На почве гомосекса немало невротических расстройств и преступлений. Но нельзя с этим бороться теми методами, которые нам предписывают сверху.
- Значит, Мосина иногда надоедает Агеевой? – спросил Михаил.
Ставская удивилась:
- Надо же! Как вы заметили? Глядя на вас, я вообще удивляюсь, как вы можете разбираться в женщинах.
Вечером за ужином Мэри была молчалива. Совсем плохо ела.
- Я тебе проиграю, - сказала она надтреснутым голосом. - Мои снимки не отразят всего. И никто на моем месте этого бы не сделал. Ни один мужчина. Это невозможно.
«Она все время соревнуется с мужчинами, подумал Леднев. – Что ж, это правильно. Иначе не станешь первой среди женщин».
- Лариса сказала, что ты хочешь ее освободить. Это правда? – спросила Мэри.
- Шансов маловато, но я попытаюсь.
- Но у тебя есть семья.
Ах, вот, что у нее на уме. С какого потолка эти подозрения? Он и эта Каткова… Что между ними может быть общего? Как у Мэри вообще зародилась эта мысль? Неужели это ревность? Бог мой, неужели?! А почему нет? Если предположить это, тогда многое непонятное становится вполне объяснимым.
- Ты не так меня понял, - поспешила добавить Мэри. – Я хотела сказать, что мы привыкли быть прагматичными. И когда человек что-то делает для другого человека, совершенно ему незнакомого, это выглядит странно, даже подозрительно. Кажется, что это только видимость благородства.
Ледневу эти слова понравились еще меньше. «Надо же, каким тварями они нас считают», - подумалось ему.
- Ты сейчас о каких людях говоришь? – решил уточнить на всякий случай. – Об американцах? О русских?
- Нам гораздо проще проявлять заботу о ком-то. Мы меньше заняты своими проблемами.
Помолчав, Мэри сказала:
- Завтра меня повезут в другую колонию.
Михаил вспомнил: она будет снимать роды рецидивистки. Что ж, можно не сомневаться, это будут потрясающие кадры. В особенности для тех, кто разбирается в тонкостях жизни женщин-заключенных. Зэчка, которая провела большую часть жизни за решеткой, осталась женщиной, сохранила стремление стать матерью, нашла себе мужика, умудрилась ему отдаться. Это ли не удивительно?
- Ты поедешь? – спросила Мэри.
Нет, Ледневу нужно было еще раз перечитать дела Мосиной и Агеевой. И изучить, именно изучить, дело Катковой, сделать необходимые выписки. На это дня не хватит.
- Извини, я буду очень занят, - сказал Михаил.
Он был уверен, что Мэри снова обидится. Но она ответила неожиданно мягко, с улыбкой:
- Я понимаю.
