Тайна курляндского пирога

Все, рассказанное в этой книге, так или иначе касается моей семьи. Прадед и прабабушка, дед и бабушки, мама... Четыре поколения, девять человек, жили в Москве, на одной улице, в одном доме, в одной квартире. Под одной крышей. Нет, не герои — люди обычные, незаметные. Никто не совершал подвигов, не делал открытий.

Они просто любили друг друга. «Кажется, будто жизнь людей обыкновенных однообразна,— писал Александр Герцен.—

Это только кажется; ничего нет на свете оригинальнее и разнообразнее биографий неизвестных людей»

Вот почему, архивы роя, Я разобрал в досужий час Всю родословную героя,

О ком затеял свой рассказ Александр Пушкин

ПРАДЕД и ПРАБАБУШКА Иван Иванович и Серафима Семеновна

Иван Иванович Розенблат, мой прадед, родился в 1853 году. В начале 70-х годов оказался в Москве. Женился. Девичья фамилия Серафимы Семеновны, прабабушки,— Розенталь. Созвучие супружеских фамилий меня всегда умиляло. Всеволод Вишневский и Софья Вишневецкая, Семен Надсон и Мария Ватсон. И вот, мои предки.

В 1894 году прадед открыл Торговый дом, совместно с братом Яковом. Оба причислены в купечество второй гильдии. Получили немалые права: «Купцам второй гильдии не токмо дозволяется, но и поощряется производить всякие внутри империи торги, и товары возить водою и сухим путем по городам и ярмаркам, и по оным продавать, выменивать и покупать потребное для их торгу оптом и подробно, на основании законов. Второй гильдии не запрещается иметь или заводить фабрики, заводы и речные всякие суда. Второй гильдии дозволяется ездить по городу в коляске парою».

Сначала в купечество был причислен старший брат. Вот сведения столоначальника Панкратьевской слободы: «О Московском 2 гильдии купце Якове Ивановиче Розенблат, торгующем под фирмою «Братья Я. и И. Розенблат». Торговля мануфактурным товаром. Городской участок в Т ̧плых рядах 1 222».

В Теплых рядах братья чувствовали себя прекрасно. Добрым словом вспоминали предпринимателей А. Пороховщикова и П. Азанчевского, которые решили утеплить сырые и холодные лавки и магазинчики, расположенные в этих рядах Китай-города.

Скоро, однако, Торговый дом приказал долго жить. Прадеда перевели обратно в мещанство. В бумаге, выданной Каз ̧нной палатой, говорится: «Дано сие в том, что в Московском мещанском сословии по Мясницкой слободе состоят записанными Иван Иванович Розенблат, его жена, их дети, веры православной, перечислены в мещанство из Московского купечества на 1895 год».

Следующая запись, найденная мной в историческом архиве, относится к 30 октября 1907 года. Иван Иванович, уже без брата, создает свой Торговый дом. Получает платежное Промысловое свидетельство, заплатив за него 463 рубля. Через три месяца, 1 января 1908 года, он обращается в Каз ̧нную палату с просьбой вновь причислить в купечество.

 

Все было сделано быстро и четко. У Ивана Ивановича два свидетельства, промысловое и сословное. Требуется еще и промысловый билет. 20 февраля 1908 года прадед пишет в Московскую Купеческую управу: «Прилагая при с ̧м промысловое Свидетельство на торговое предприятие 1 разряда за 1 1113,.. покорнейше прошу выдать мне бесплатный промысловый билет на склад розничных товаров, на 1908 год. Гор. часть, Ильинка, Дом международного коммерческого банка». Адрес для телеграмм «Сурсум».

Торговый дом Ивана Ивановича просуществовал менее двух лет. Летом 1909 года в Москве появляется новый Торговый дом «Розенблат и Гершман». По продаже суконного товара. Прадед по-прежнему купец 2 гильдии. Для торговли выделен городской участок, но уже не в Т ̧плых рядах, а в Средних; они находились между Ильинкой и Варваркой.

А дальше... Глазам не верю! 9 января 1910 года, спустя всего полгода, написано «Прошение бывшего московского 2 гильдии купца Ивана Ивановича Розенблат». Бывшего!!! «В 1909 году состоял я купцом, но на сей 1910 год своевременно не восстановил торговых документов и, желая вновь состоять купцом, имею честь покорнейше просить Московскую Каз ̧нную палату причислить меня с начала 1910 года в Московское 2 гильдии купечество вместе с женою и тремя дочерьми».

8 февраля Торговая палата принимает решение: «Причислить».

Фигаро здесь, Фигаро там! Из мещан — в купцы, из купцов — в мещане, из мещан — снова в купцы... Сколько же можно?!

— Сколько угодно,— объяснили в Обществе купцов и промышленников России.— Человек, который имел Торговый дом, обязательно должен был представлять отчет о его деятельности. Ежегодно. Баланс, если хотите. Случалось, силы переоценил, возможности. Впрочем, многое от него и не зависело. Ведь торговый агент — это посредник. Сбой у поставщика — значит, проблемы и у него. Рикошетом. Кроме того, бывают форс-мажорные обстоятельства. Скажем, идет возок с товаром из Сибири. Железных дорог тогда не было, а в пути снег, заносы. Тут уж ничего не поделаешь.

Вот и исключали, за неуплату гильдейских повинностей. Контроль строжайший. Кстати, словом «разгильдяй» называли именно купцов, исключенных из гильдии. В словарях другое толкование разгильдяйства — «путаница». Впрочем, противоречий нет: человек, запутавшийся в своих делах.

В 1913 году Иван Иванович едет лечиться в Карлсбад. Видимо, не первый раз. Это один из наиболее известных европейских курортов, в Богемии.

Дело о причислении в купечество прадеда Ивана Ивановича. 1908 г.

Платежное объявление на торговое предприятие прадеда

  Он славился горячими щелочными источниками. Самый популярный — Шпрудель, в центре города.

На семейном совете решили: сопровождать отца будет Катя. Она же писала в Москву открытки. На одной стороне фото — она с отцом, на другой — текст. Несколько открыток сохранилось.

1913 год, 22 апреля. «Дорогая моя мамочка и дорогие девочки. Только сейчас получили, милые Розушка и Лизушка, ваше письмо. Посылаю вам, мои дорогие, наши физиономии. Я вышла ужасно скверно, была в старом корсете и в старой юбке, т.к. новый корсет не могла, к сожалению, одеть... У нас ничего нового, все идет обычным порядком.

Милая моя мамочка, напиши мне, получила ли ты печатный лист, который я тебе послала относительно того, что могут есть диабетики. Не беспокойся, дорогая, папа очень хорошо себя чувствует, хотя продолжает немного курить, гуляем очень мало, комнатой и столовой очень довольны. Кланяйтесь Татьяне и Герасиму».

1913 год, 22 апреля. «Дорогая моя Зинушка! Посылаю тебе наши физиономии, а также группу с Банашами и Танкелем. Полюбуйтесь на нас, по-моему, я вышла очень скверно, папа же, наоборот, хорошо. Только не смейся, скажи Лельке, чтобы он также не смеялся над нами.

У нас ничего нового, чувствуем себя по-прежнему очень хорошо. Погода теперь стоит очень хорошая. Посылаю эти карточки также и маме и всем нашим на Клязьму.

1913 год, 22 апреля. «Дорогой Марушка! Шлю также и тебе наши физиономии, полюбуйся на нас, нахожу, что вышли довольно скверно. Как ты поживаешь? Продолжаешь ли заниматься велосипедным спортом? Должна и тебя упрекнуть в том (Колю и Зину уже упрекнула), что ни слова мне не пишешь, я послала тебе отдельно открытку, а ты ограничился только припиской в письме мамы, хотя и за это благодарю. Целую тебя крепко. Твоя Катя. Привет от папы».

Три открытки, отправленные в один день... По трем адресам. Лиза и Роза жили с матерью. Зина отдельно, с мужем («Скажи Лельке, чтобы не смеялся» — наверняка, речь идет о Леопольде). Третье послание какому-то Марушке. Все они ни о чем: погода хорошая, питанием довольны, фотографировались...

Никакой информации. Так зачем же, спросим мы сейчас, столь много писать? Ответ прост: выразить на бумаге свою любовь, заботу друг о друге. Ласкательные суффиксы, сюсюканья, которые так раздражают,— тоже проявление добрых чувств.

Средние Торговые ряды, где работал прадед

 

  Что же все-таки известно из этих посланий? У Серафимы Семеновны диабет — Катя послала ей «печатный лист» относительно диеты. Была, видимо, дача на Клязьме, куда Катя отправила одну из открыток.

Дача зимняя — в апреле они уже там жили. «Группа с Банашами и Танкелем»? В справочниках Банашей я не нашла. А Танкель Иосиф Яковлевич есть: купец, готовое платье и дамские шляпы. Значит, и лечиться ездили компанией. Наконец, Татьяна и Герасим, которым велено кланяться. Эти имена я знала: экономка и помощник по хозяйству, практически члены нашей семьи.

А вот Марушка... Может, Маркус, брат Серафимы Семеновны? По самым приблизительным подсчетам ему не меньше 45 лет. Вряд ли в этом возрасте он занимался велосипедным спортом, хотя кто знает?!. Думаю, речь о другом Марушке, который моложе. Вообще послание какое-то личное: Катя уже посылала ему «отдельно открытку», теперь упрекает (не ругает!), что он не ответил. И подпись: «Твоя Катя».

Возможно, на фотографии, сохранившейся в доме, и запечатлен тот Марушка, на старте велосипедистов на ипподроме, который был построен на Ходынском поле. Или фотограф обратил внимание не на Марушку, а на рекламный щит: «Для велосипедистов. Костюмы, фуфайки и чулки. Цены вне конкуренции»?

Эти спортивные вещи начал продавать Торговый дом «М. и И. Мандль». Помещался он на Тверской, в доме Филиппова: «Платья готовые. Портновские заведения». У прадеда, как известно, продавались мануфактурные товары. Наверняка, постоянно сотрудничали!

Велосипед в те годы пользовался большой популярностью. Московское общество велосипедистов-любителей было создано в 1884 году. Потом появился клуб велосипедистов. Две основные трассы — Петровский парк и Сокольники. Генерал-губернатор Москвы, князь В.А. Долгоруков, разрешил ездить по этим местам, считавшимися загородными, в течение суток, а по городским бульварам с сумерек до восьми утра и только кроме боковых аллей. И вдруг недовольство публики: в Петровском парке лошади экипажей пугаются света велосипедных фонарей. Полицмейстер генерал-майор Е. К. Юрковский, получив десятки жалоб, вынужден был отправить их князю Долгорукову.

Пришлось тому вновь заниматься велосипедным делом.

Интересно, а бабушки? У них тоже были велосипеды? В детстве, в юности? Посмотрели на меня с ужасом:

— Женщина! На велосипеде!!! 342

Старт велосипедной гонки. 1913 г.

  Семейный экипаж

В общем, объяснили, что такого быть не могло.

А недавно в старом журнале «Нива» я прочитала: «Дама не гонщик, и летать ей, как угорелой, не годится. Напряженная поза и раскрасневшееся лицо женщины-велосипедистки не всегда приятны и производят очень неблагоприятное впечатление на зрителей».

Но я все о прадеде, об Иване Ивановиче. А как же прабабушка, Серафима Семеновна? Рожала, воспитывала детей, вела дом, хозяйство. Ну а ее родственники?

Сколько же их, с отчествами Семеновичи! Даниил, Евгения, Евдокия, Маврик (Маврикий), Фанни, Николай, Аркадий... Три зубных врача, про-  визор, торговый агент по продаже мужского платья, агент страхового общества...

 

Это в Москве. А в Питере! Август Семенович, инженер путей сообщения, член правления Азовско-Донского банка; с 1912 года директор этого банка. И еще Леонтий Розенталь. Его фамилия среди учредителей Сибирского международного коммерческого банка; Нидерландского для русской торговли Русско-английского банка. И конечно, Санкт-Петербургского международного коммерческого банка. Напомню, Московская контора моего прадеда — на Ильинке, в здании этого банка!

Удивительная закономерность: пока мы ничего не знаем о человеке, который нас интересует, мы готовы довольствоваться любой мелочью, любым найденным фактом. Аппетит приходит во время еды. Чем больше узнаем, тем больше хотим знать.

Новый Торговый дом Ивана Ивановича процветал. Более того, в январе 1914 года «за смертью московского мещанина П. Гершмана московский купец Иван Розенблат продолжает торговлю под тою же фирмою единолично».

Дальнейшее относится уже не только к моему прадеду. 10 ноября 1917 года появляется декрет «Об уничтожении сословий и гражданских чинов». В соответствии с ним «все существовавшие доныне в России сословные организации и учреждения, а равно все гражданские чины упраздняются. Всякие звания (дворянина, купца, мещанина, крестьянина и пр. титулы — княжеские, графские и пр.) и наименования гражданских чинов (тайные, статские и пр. советники) уничтожаются».

Летом 1918 года при Моссовете была создана комиссия по муниципализации частной торговли. Сначала ликвидировали молочную торговлю фирм Чичкина и Бландова, меховую и винную, потом торговлю готовым платьем, бельем, штучными и мануфактурными товарами...

Прекратил существование и Купеческий клуб на Малой Дмитровке. Вместо него распахнул двери Коммунистический университет имени Свердлова. На событие откликнулся Владимир Маяковский:

Здесь раньше купцы веселились ловко. Теперь университет трудящихся Свердловка.

Слушателям университета купеческие хоромы показались тесными. Расширились-расплодились, со временем заняли еще комнаты в доме напротив, на Малой Дмитровке, 3. Сделали здесь кабинет ректора. Кроме того, полу-

чили дом под номером 8 в Дегтярном переулке, рядом с нашим. Впрочем, «наш дом» — уже не наш.

Остались в доме сны, воспоминанья, Забытые надежды и желанья.

Так писал Арсений Тарковский. Началось «великое переселение народов».

Да, отобрав работу, государство взялось за квартиры. В ноябре 1917 года, сразу после революции, Ленин указал на необходимость «реквизиции квартир богатых для обеспечения нужд бедных». И написал тезисы закона о конфискации домов с квартирами, сдаваемыми в наем. Пока еще только проект. Но московские власти проявили оперативность и тут же издали постановление «О муниципализации всех крупных домов». Жилой фонд переходил под контроль Моссовета. Безграничный контроль. Летом 1918 года райжилкомиссии взяли на учет даже те квартиры, из которых люди просто выехали на дачи. Предупреждали: если не вернетесь до сентября, отберем. Официальные документы сообщали, что отбирается площадь, «занимаемая буржуазными и другими непролетарскими сословиями населения». Выселялись «богатые граждане, живущие нетрудовыми доходами, а также лица свободных профессий».

Но что значит «богатые»? Ленин и тут дал разъяснение: речь идет о тех случаях, когда в квартире «число комнат равно или превышает число душ населения квартиры». Что ж, старики еще живы. Значит, шесть человек! Но и комнат шесть. Вот и уплотнили! Правда, чтобы подсластить пилюлю, власти разрешали объединять в одной комнате три категории жителей. Это супруги; родители с детьми до12 лет; те, кто состоит в кровном родстве. Для нашей семьи, как ни крути, западня.

Словом, оставили две комнаты. Вроде бы, даже проявили гуманность: предложили выбрать. Естественно, бабушки выбрали самые большие: 45 и 27 квадратных метров. Неудобные, через коридор; за стенкой уборная и ванная, мокрицы потом ползали. Но они тогда еще не понимали, что это такое — коммунальная квартира. Перетаскивали мебель, снимали со стен картины, фотографии.

Синие обои полиняли, Образа, дагеротипы сняли — Только там остался синий цвет, Где они висели много лет.

   Образов в нашем доме никогда не было. Дагеротип, который упомянул Иван Бунин, всего один — какая-то пластинка с изображением пейзажа. Изобретение француза Луи Дагера. Многие годы запечатлеть увиденное никто не мог. У него получилось! Правда, прибор был капризный и медлительный, на каждый кадр уходило минут пятнадцать.

А простых, обычных фотографий в квартире множество. Вот и меняли они «прописку» на стенах, оставляя на том месте, где висели, след. След на всю жизнь.

К счастью, «музыкальные инструменты, книги, картины и другие предметы художественного творчества» не реквизировали. Эти вещи подлежали «лишь учету». А потому беккеровский рояль какое-то время еще стоял в комнате. Потом и его продали — жить было не на что. Катя очень переживала:

И мне тебя немного жаль, Мой старый усталый рояль...

Конечно, уплотнили и домовладельца Баскакова, вернее, его сына, Михаила Васильевича, который работал в Дезбюро. Ему оставили одну комнату. И Гиляровского уплотнили. Бабушки, переехав из Столешникова переулка в Дегтярный, продолжали дружить с Владимиром Алексеевичем. Виделись часто и с его женой Марией Ивановной, и с дочкой Надей. На дачу к ним ездили, в Красково или Быково. Приглашение присылал в стихах:

Цветем и мы. Живем отлично. Вот приезжай, увидишь лично.

В 1908 году бабушки поздравляли его с каким-то юбилеем. В доме, хлебосольном, открытом и шумном, бывало много именитых гостей. Чаще всего у Гиляровского они видели Шаляпина и Куприна. Запомнили, каким прекрасным рассказчиком был Шаляпин. А Куприн любил гонять чаи. Достопримечательностью дома Владимира Гиляровского были самовары. Один так и назывался — «Купринский».

И еще много портретов на стенах. На одной площадке с ним жил итальянец, то ли фотограф, то ли художник. Вот и фотографировал-рисовал членов семьи. Казалось бы, когда отбирают комнаты, не до смеха. А Гиляровский вроде бы и не расстраивался, улыбался. «Это потому, что фамилия у него такая»,— объясняли бабушки. Оказывается, слово «гилярис» по-латински означает «веселый».

Некоторые, подобно булгаковскому профессору Преображенскому, получали охранные грамоты. Среди знакомых моей семьи повезло художнику Аристарху Лентулову. Он жил в Большом Козихинском переулке около Патриарших прудов, под самой крышей пятиэтажного дома. «Вскоре после революции,— пишет он в автобиографии,— всех богатых жильцов нашего дома выселяют. Однако нам сохраняют целую квартиру и выдают на нее охранную грамоту».

Распоряжения, инструкции, уточнения, разъяснения... Начавшись в ноябре 1917 года, жилищно-коммунальная реформа продолжалась еще и в 1924 году... Не так-то легко оказалось выполнить постановление «О дальнейшем заселении домов-коммун рабочими». Впрочем, до рабочих дело порой и не доходило. Кого же, например, вселили в нашу квартиру? И вообще — в наш дом? Сотрудники НКВД, Наркомпроса, Губсуда, Управления морских сил, отдела народного образования, райкома, общества «Взаимокредит», совета синдикатов... Опять же, непролетарские элементы! И еще врачи, почему-то, в основном, венерологи и урологи. Рабочих, по-моему, ни одного! Естественно, борцы за справедливость не забыли себя, любимых. Так появилось понятие: «дополнительная площадь». Ею пользовались «советские работники, нуждающиеся в площади для работы на дому, плюс ответственные работники военных штабов и учреждений». 20 аршин на человека!

Там, за стеной, за стеночкою, за перегородочкой Соседушка с соседушкою баловались водочкой.

Все жили вровень скромно так: система коридорная, На тридцать восемь комнаток всего одна уборная.

Не позавидуешь Владимиру Высоцкому: 38 комнат — это уж чересчур! У нас чуть получше, но все же... Квартира в Дегтярном — ухудшенный вариант декораций к спектаклю Марка Розовского «Песни нашей коммуналки». Кто из коренных москвичей не помнит эти электрические счетчики на кухне, лампочку на шнуре-проводе, бельевые веревки над плитой с кастрюлями: «Снимите же, наконец, ваши штаны»?!

В коридоре, на стенах, под потолком — санки, корыта, лестница-стремянка, прикрученные веревками к крюкам. Столь живописную картину прекрасно дополняют строки из рассказа «Квартира 32» Веры Инбер: «Дальше по коридору живет велосипед, очень старый и очень злой. Он толкается острым локтем вбок и педалью улавливает юбки». Так было и у нас. Сейчас редко кто из молодежи знает, что такое коммуналка. А тогда, после революции,  о ней не писал только ленивый. Вот строки из рассказа «Товарищ Кисляков» Пантелеймона Романова: «На каждой двери висела очень изящная картонная табличка, на которой был длинный список жильцов, и против фамилии жильца стояла цифра, указывающая, сколько раз ему звонить...

На черной лестнице посетителя сразу, как пар на банном полке, покрывали с головой кухонный дым и сковородный чад. А в углу на каждой площадке, против раскрытой в кухню двери, стояли ящики и ведра, переполненные всякой кухонной благодатью — огуречными очистками, яичной скорлупой и арбузными корками. Некоторые не могли вместить всего изобилия, и очистки всех видов накапливались уже вокруг них на полу.

Квартира, в которой жил Ипполит Кисляков, вмещала в себя десять семейств, что составляло двадцать семь человек... В смысле отношений между жильцами это была не квартира, а пороховой погреб... Предлоги для взрыва являлись сами собой на каждом шагу. Во-первых, та же уборная: с утра около нее выстраивалась целая очередь торопившихся на службу граждан, причем некоторые выказывали особую нетерпимость, и не успевал очередной войти и затвориться, как через минуту уже десятки кулаков стучали в дверь и напоминали ему, что он не у себя в гостиной...».

Тему продолжает Даниил Гранин: «Безобразными кажутся нам двери коммунальных квартир, увешанные перечнем звонков — кому и сколько: три, четыре, два коротких, один длинный и так далее. Несколько почтовых ящиков, на каждом наклеены заголовки газет и фамилии владельцев. В 1930-е годы такие двери воспринимались как нечто нормальное. Нормальным был и быт коммуналок: множество электросчетчиков, расписание уборки мест общего пользования, общий телефон в передней и исписанные вокруг него обои, понятие «съемщик»... В больших квартирах происходили собрания жильцов, выбирали квартиро-уполномоченного...».

Да, главная достопримечательность коммуналок — столбик звонков на входной двери. А мы в своей квартире пошли дальше: оборудовали и внутреннюю сторону двери. Я была еще маленькая, но хорошо помню, как вбили гвоздики и на них, на коротких веревочках, повесили шесть картонных табличек-карточек, по числу семей. Одна сторона каждой карточки зеленая; на ней крупными буквами: «Трофимовы дома». Другая сторона красная и на ней: «Трофимовых нет дома». Так шесть фамилий. Дело в том, что на ночь дверь положено было запирать на ключ и цепочку. Нередко кто-нибудь загулявший возвращался поздно, не мог ключом открыть запертую изнутри дверь. Нажимал кнопку звонка и будил всех. Ругались нещадно. Вот и придумали карточки: теперь каждый заботился о себе.

О, это было величайшее изобретение! Таблички-карточки веселили всех, кто попадал в нашу квартиру. Уходя, каждый считал нужным незаметно перевернуть карточки, одну или несколько. Неважно, в какую сторону. Задача: подшутить. Утром на кухне начинались разборки: «Вы опять всех разбудили!».

В далеком детстве я прочитала такое объявление: «Прозьба не дербанить в Парадное, а сувать пальцем в пупку для звонка». Наверняка, прочитала не только я, потому что это — из «Кондуита и швамбрании» Льва Кассиля. Автор объясняет, что в маленьком городке Покровское, который тогда еще был Покровской Слободой, не существовало электрических звонков. Висели примитивные проволочные ручки, и пришедший дергал за них, как при спуске воды в уборной. Однажды приехал новый доктор и «провел у себя в квартире звонки с электрическими батареями. На двери рядом с карточкой выпятился маленький кукиш кнопочки звонка». Пациенты нажимали на кнопку звонка, и в передней оживал голосистый звонок.

Надо ли говорить, что изобретение понравилось? Нашлись последователи. «Звонки звенели на разные голоса. Одни трещали, другие переливались, третьи шипели, четвертые просто звонили. Около некоторых кнопок висели вразумительные объявления». Приведенное выше — одно из них.

Лучше всего в нашей коммунальной квартире жилось, пожалуй, клопам. Были, конечно, и тараканы, но они доставляли меньше неудобств. А вот клопы... Комнаты смежно-изолированные, между ними двери. Раньше двери были, как правило, открыты. Теперь в каждой комнате чужая семья. Двери заперли на ключ, загородили шкафами. А некоторые жильцы обили свою дверь с двух сторон фанерой, но не вплотную, а оставив пустоту в один-два сантиметра. Это пространство, для уменьшения слышимости, засыпали опилками. В них-то и обосновались клопы. Они, видимо, терзали-мучали и Игоря Губермана:

Клопы, тараканы и блохи – Да будет их роль не забыта, Свидетели нашей эпохи, Участники нашего быта.

...Иван Иванович ушел из жизни в 1921 году, в начале НЭП, оставив жену, пять дочерей и внучку. Семь душ женского пола. Оставил нищими, беспомощными. Произвол и голод, болезни и разруха. Людям высокого интеллекта, которые владели иностранными языками, играли Баха и Чайковского, пришлось особенно трудно. «Сердце сжимается при мысли о судьбе того слоя русского общества, который принято называть интеллигенцией,— писал Короленко Луначарскому.— Озверение дошло до крайних пределов».

А купцы, трудно поверить, выжили. Конечно, в новом качестве. Весной 1992 года в Москве было создано Общество купцов и промышленников России. Задачи? Возрождение третьего сословия, защита малого предпринимательства. Есть и Купеческое собрание — высший руководящий орган. Работает он по совести — суд, который призван разбирать ссоры и конфликты, если такие возникнут, называется Совестным.

— Документы, архивные и сохранившиеся в доме, подтверждают: вы — потомок купцов,— сказали мне в этом Обществе.— А потому принимаем вас в наши ряды.

И меня стали приглашать в клуб на встречи, вечера. 14 октября 2008 года состоялось открытие очередного сезона. Первым на встрече в Салоне выступал Хор Московского Купеческого общества. Есть, оказывается, такой.

...И вот держу удостоверение 1 0792. Я — «Действительный член Общества купцов и промышленников России». Подписал документ главный Старшина Олег Гарцев, потомственный почетный гражданин России.

— Ты теперь у нас купчиха,— смеются друзья.

ДЕДУШКИ

Леопольд Яковлевич и Яков Данилович

Леопольд Яковлевич Мушкин, мой дед, был Почетным гражданином. Сословие это установлено в 1832 году Манифестом от 10 апреля. В. Рикман, товарищ главного герольдмейстера Российского Дворянского собрания, так объясняет его цели и задачи: «Желая новыми отличиями привязать городских обывателей к состоянию их, от процветания коего зависят успехи торговли и промышленности, мы признаем за благо права и преимущества их упрочить нижеследующими постановлениями... С таковым распространением оных предохранятся почетные роды граждан от упадка, откроется вящее поощрение к труду и благонравию; добрые навыки, трудолюбие и способности преуспеют найти в сем роде жизни свойственную им награду, почести и отличия».

До женитьбы на Зинаиде дед жил в Санкт-Петербурге. В Москву приехал в начале 1910 года. Иван Иванович, прадед, возлагал на зятя большие надежды: в семье рождались только девочки, продолжать дело было некому. Наверняка, не без помощи прадеда, Леопольд Яковлевич открыл 2 мая 1911 года Торговый дом. Прадед продавал суконный товар, дед, Леопольд Яковлевич,— портновский приклад, русский и заграничный.

Торговый дом деда был открыт в образе товарищества на вере: в названии, кроме фамилий непосредственных участников, должно быть и «К°». Это означает, что в деле участвуют вкладчики, ответственность которых ограничена суммой вклада. Здесь была всего одна вкладчица; кто — не знаю.

Несколько лет Торговый дом был на Волхонке. 26 августа 1914 года он переехал в Лубянский (Китайский) проезд, левое крыло Политехнического музея. Впрочем, это была уже другая фирма. Учредители — кандидат коммерции почетный гражданин Л.Я. Мушкин и колпинский мещанин М. Л. Эфрос.

Колпино — город под Санкт-Петербургом, в 26 км. Что ж, старый друг лучше новых двух. Торговый дом открыт в образе полного товарищества. Капитал, 40 тысяч рублей, делился пополам.

К сожалению, дела этого дома шли, видимо, не столь успешно. В Московском историческом архиве, в журнале заседаний Московского коммерческого суда, я нашла запись «Об объявлении несостоятельным должником Торгового Дома «Л.Я. Мушкин и К°». В лице полного товарища, кандидата коммерции, личного Почетного гражданина Леопольда Яковлевича Мушкина. По представлению справки из Купеческой управы».

Слушание дела назначено на 24 января 1915 года. Все необходимые документы собирал по поручению суда стряпчий Евгеньев. Он же посылал деду извещения по адресу: Варварская площадь, «Деловой двор». Слушания несколько раз откладывались. Наконец, 27 мая 1915 года суд вынес решение: «В объявлении Торгового Дома «Л.Я. Мушкин и К°» несостоятельным отказать».

Молодец дед, отбился! Но к этому времени он уже развелся с Зинаидой, ликвидировал свой Торговый дом и уехал из Москвы. Его дочке, моей маме, бы ло два года .

Уехал Леопольд Яковлевич в Киев, создал там фирму — профессия коммерсанта была очень дефицитной. Как сказано в «Памятной книжке» училища, рынок «забрасывается товаром со всех концов света; развитие промышленности довело разнообразие товаров на рынке до бесконечности». Поэтому «потребителю, а особенно посреднику-торговцу необходимо близкое знакомство с товаром и его внутренними действительными достоинствами».

Сословие Почетных граждан делилось, как и дворянство, на потомственное и личное. Удивительно: в судебных бумагах Леопольд Яковлевич назван личным Почетным гражданином, а в «Справочной книге о лицах, получивших купеческие и промысловые свидетельства по Москве», потомственным. Где ошибка? За разъяснениями опять иду в Общество купцов и промышленников России.

— Ошибки нет. Леопольд Мушкин, как выпускник коммерческого училища, был пожалован в звание кандидата коммерции. Это основание для получения личного Почетного гражданства. По правилам, «ученики, окончившие полный курс училища, получают аттестаты и удостаиваются звания личного Почетного гражданина, если по рождению своему не принадлежат к высшему званию».

А звание потомственного гражданства, согласно Манифесту 1832 года, «переходит ко всем законным детям потомственного Почетного гражданина, безо всякого изъятия».

Значит, и я имею это звание?! Увы, оно действительно переходит из поколения в поколение, но только по мужской линии. Так что я — просто внучка Потомственного почетного гражданина.

Что ж, тоже неплохо.

Можно сказать, что и другой мой дед тоже занимался коммерцией. Только в ином амплуа.

Яков Данилович Розенталь, дед троюродный, руководил в доме моих предков любым застольем, заботился, чтобы кушанье не остыло, и не подгорело, чтобы продукты были свежайшие, чтобы едоки сидели удобно, чтобы каждый мог выбрать блюдо по вкусу. Сейчас сказали бы — метрдотель.

Он и стал метрдотелем! Отрастил бороду, окладистую, красивую, предмет его гордости. Многие даже не знали, что зовут его Яков Данилович Розенталь. «Борода» — этим все сказано. «Борода» — так называла его вся театральная Москва. И не только театральная. Он работал директором ресторанов на Поварской улице, в доме Герцена на Тверском бульваре, Дома печати на Суворовском, управляющим ресторана «Кружка друзей искусства и культуры» в Старопименовском переулке. В последние годы — метрдотель ресторана ВТО.

«Мы говорили: «Идем к Бороде»,— вспоминал Леонид Утесов,— потому что чувствовали себя желанными гостями этого хлебосольного хозяина. Он знал весь театральный мир, умел внушить, что здесь отдыхают, а не работают на реализацию плана по винам и закускам».

А вот что писал знаменитый Домовой, директор Центрального дома литераторов Борис Филиппов: «Он имел внушительный рост, представительную внешность, густую черную ассирийскую конусом большую, по грудь, бороду. Розенталь был не просто администратором и кулинаром-виртуозом, в совершенстве знающим ресторанное дело, но и радушным хозяином, создавшим особый уют и домашнюю интимность в своем заведении».

Веселый, жизнерадостный, он знал вкусы каждого. Если кто-нибудь вместо обычных 150 г просил, скажем, 100 г, Борода спрашивал: «Что с Вами? Вы не заболели?» А чаще, не дожидаясь заказа, утвердительно говорил:

— Вам как обычно?

Подсаживался за столики. Угощал в долг, не записывая. И всегда долг ему отдавали.

Среди постоянных посетителей — трое друзей: летчик Валерий Чкалов, артисты Иван Москвин и Михаил Климов. Говорят, Климов — единственный, кого Борода допускал на кухню: артист был великолепным кулинаром. Благодаря ему в ресторане появилось блюдо «Биточки по-климовски», а сам Борода изобрел «Селедку по-бородински».

— Бородинский хлеб тоже он придумал? — спрашивала я бабушку.

Смутно помню, как мы с бабушкой ходили к Бороде домой, на Миусскую улицу. Несколько раз — в клуб, в Старопименовский переулок. Узкий проход, крутая лестница вниз. Вывески не было. Впрочем, она и не требовалась: посторонние сюда не заглядывали. Клиентура своя — артисты после окончания спектаклей.

 Летом ресторан переезжал в филиал — садик на Страстном бульваре, во дворе дома 11. Там находился Жургаз — журнально-газетное объединение, возглавляемое Михаилом Кольцовым. В Жургазе работали мама и Катя.

Много позже в «Мастере и Маргарите» я прочитала: «Вышел на веранду черноглазый красавец, с кинжальной бородой, во фраке, и царственным взором окинул свои владения». И еще: «Белая фрачная грудь и клинообразная борода флибустьера. Авторитет Арчибальда Арчибальдовича был вещью серьезно ощутимой в ресторане».

— Да ведь это наш Борода!

Да, наш. Теперь точно знаю: племянник прабабушки!

Считается, что Яков Данилович — прообраз булгаковского героя. Види-

мо, он был хорошо знаком с Михаилом Афанасьевичем. Оба жили в Киеве, потом в одно время перебрались в Москву. Когда началась война, мой троюродный дед уехал в эвакуацию, в Томск, заведовал столовой. После войны до ухода на пенсию кормил московских актеров.

Бабушка гордилась: кулинарное крещение Яша получил в их доме! Отдавал последние распоряжения на кухне, бросал взгляд на накрытый стол. Что ж, пора приглашать едоков! Можно, конечно, пройтись-пробежаться по комнатам, можно воспользоваться колокольчиком.

Нет, Яша подходил к ... ферофону! Эти телефонные трубки, средство общения членов семьи, висели на стене в каждой комнате. «Следует упомянуть еще о веревочном телефоне из столовой в кухню, устроенном учителем физики, постоянным посетителем Питерского купеческого клуба,— вспоминает писатель И. Василевский в книге «Наши нравы».— Телефон доставлял публике много удовольствия, особенно в первые дни своего существования, когда он с бесподобной точностью и раздельностью передавал повару на кухню разные неприличные слова и неуместные восхищения».

Вряд ли Яков передавал по нашим ферофонам неприличные слова. Но принцип, видимо, тот же: «настенный телефон внутренней связи для вызова с одной стороны». Только сделанный не кустарно, а профессионально. Две трубки, сохранившиеся в доме, изготовлены в Питере знаменитой фирмой «Л.М. Эриксон и К°». Затем эстафету по их производству приняла немецкая фирма «Лоуренс». Подключались трубки к сети электрического звонка.

В общем, Борода — тогда еще без бороды! — неторопливо подходил к ферофону:

— Кушанье поставлено!

Бабушка уверяла, что именно так говорили в те годы.

БАБУШКИ

Зинаида, Анна, Роза (Раиса), Екатерина, Елизавета

ЗИНАИДА ИВАНОВНА, старшая,— моя родная бабушка. Остальные — двоюродные. Я звала их по имени, обращалась на «ты». В 1900 году старшей — 20 лет, младшей — 11.

В 1897 году Зина подает прошение на имя попечителя Московского учебного округа: «Желая получить звание домашней учительницы по истории, имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство о допущении меня к испытанию».

На экзамене Зинаида провалилась. С треском. 2 октября получила двойку. По истории. Легко ответила на вопросы по русскому языку и Закону Божьему, а с биографией Иоанна III не справилась.

В следующем году новое прошение. Вопросы трудные: царствование Елизаветы Петровны, Англия при Плантагенетах, Октавиан Август, переселение народов... Что ж, теперь она была на высоте. А пробный урок, про Александра Македонского, провела просто блестяще. Но почему же не выдают свидетельство?

В общем, Зиночка ждала свидетельство, а попечитель учебного округа ждал ответа на свой запрос. Под грифом «секретно» этот запрос ушел в отделение по охране общественной безопасности и порядка в Москве: «Прошу не оставить уведомлением о нравственных качествах и политической благонадежности Московской мещанки Зинаиды Ивановны Розенблат». Наконец ответ: она «нравственных качеств, одобрительных».

4 февраля 1899 года долгожданное свидетельство получено: «Достойна означенного учительского звания». И тут же выяснилось, что работать учительницей Зина не хочет. Ее мечта — врач, зубной. В том же году она поступает в Московскую зубоврачебную школу И. Коварского.

В доме сохранилась уникальная фотография: выпускной курс 1902 года. Вверху, справа и слева, внешний вид аудитории и кабинета. Чуть ниже — преподаватели школы, в том числе, сам Коварский. Ни одной женщины. В овале выпускники, 26 человек. Среди них моя бабушка.

Зина получила свидетельство: «От Совета Императорского Московского Университета домашней учительнице, Зинаиде Розенблат, в том, что она, по надлежащем испытании в Медицинском Факультете, определением Университетскаго Совета, 3-го Мая 1902 года состоявшимся, утверждена в звании Зубного Врача.

 

Ректор Университета Александр Плеханов. Декан Медицинского Факультета Иван Клейн. Дано в Москве мая 27 дня 1902 года».

На фотографии и на свидетельстве — одна дата: 1902 год. Странно — училась в школе, а окончила университет? Именно так. Дело в том, что в университете о стоматологии, вроде бы, забыли. И вот — страстная речь профессора Н. Склифосовского на съезде русских естествоиспытателей. Съезд состоялся в 1880 году:

— Пора наконец готовить зубных врачей!

Госсовет принял решение: открыть зубоврачебные школы. Чтобы обучение было качественным, занятия могли вести лишь преподаватели, имеющие ученую степень. Ну, а учащиеся ходили не только в школу, но и в университет, на лекции, на практические занятия. Здесь же сдавали выпускные экзамены.

Фамилию бабушки я нашла в списке экзаменующихся 6 марта 1902 года. А 1 апреля декан медицинского факультета И. Клейн получил от председателя экзаменационной комиссии Ивана Константиновича Спижарного копии протоколов испытаний «с донесением, что факультет признает их, вышеупомянутых, достойными звания зубных врачей».

Второе свидетельство разрешало содержать в Москве кабинет:

* Зубные врачи или дантисты, желающие открыть зуболечебные кабинеты, испрашивают на это предварительное разрешение у местного

губернатора.

* В случае болезни или кратковременного выезда из города владелец

кабинета может пригласить для временного заведования какого-либо другого зубного врача, но каждый раз о такой замене должен уведомлять местное врачебное отделение и обязательно вывешивать объявление на дверях кабинета.

* Одновременное открытие одним и тем же лицом зуболечебных кабинетов в разных городах или нескольких кабинетов в одном городе не разрешается.

* Зуболечебный кабинет должен иметь по меньшей мере две комнаты, одну для производства операций, и другую для ожидающих очередь пациен тов.

* Кроме специальных инструментов и принадлежностей зуболечебный кабинет должен быть снабжен стерилизатором, необходимыми

Свидетельства об образовании, полученные Зинаидой и Екатериной  дезинфекционными средствами для остановки кровотечения и для оживления впавших в обморочное состояние».

 

Средства «для оживления» не сохранились, а набор инструментов, которыми пользовалась бабушка, цел и невредим. Инструменты как новенькие, словно и не пролежали они целый век. Мечта современного дантиста!

Кабинет был открыт на Ленивке. Интересно: школа «зубоврачебная», а кабинет «зуболечебный». На стене кабинета Зинаиды Ивановны висели выдержки из «Правил о сохранности зубов». Правила эти дошли со времен Петра I:

* Не должно доверять свои зубы встречному-поперечному врачу.

* Никогда не должно торопиться с извлечением зубов, если даже это и врач посоветует.

ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА тоже получила звание домашней учительницы. По арифметике. Училась, видимо, блестяще. На экзаменационном листе, который я нашла в архиве, в деле канцелярии попечителя Московского учебного округа, резолюция преподавателя: «Редко приходится читать такие замечательные работы». Естественно, оценка 5 (пять).

А вот и Свидетельство, выданное 15 ноября 1903 года:

«Дано сие девице Екатерине Ивановне Розенблат в том, что она, как из представленных документов видно, подданная Российской Империи, дочь мещанина, родилась 8 февраля 1886 года и крещена в веру Христианскую Православного исповедания; образование получила домашнее. Вследствие поданного ею прошения о желании вступить в домашние учительницы и по рассмотрению представленных ею удостоверительных свидетельств, которые найдены удовлетворительными, допущена была к испытанию в испытательном комитете московского учебного округа и оказала в арифметике отличные сведения и, сверх сего, в присутствии испытателей с успехом дала пробный урок по означенному предмету. А потому ей, Розенблат, дозволено принять на себя звание ДОМАШНЕЙ УЧИТЕЛЬНИЦЫ с правом преподавать вышеупомянутый предмет со всеми выгодами и преимуществами, присвоенными означенному званию, поскольку оные к ней относиться могут. В удостоверение чего дано сие Свидетельство за надлежащим подписанием и с приложением печати канцелярии попечителя московского учебного округа.

Попечитель московского учебного округа, действительный статский советник и кавалер — П. Некрасов; правитель канцелярии — Е. Михайлова».

Далее правила работы:

«На точном основании параграфов 25 и 26 высочайше утвержденного 1-го июля 1834 года Положения о домашних учителях, при определении в частные дома для воспитания детей, также при переходе с сею же целию из дома в дом и при переезде для постоянного жительства из одной губернии в другую предъявлять настоящее Свидетельство директору училищ и уездному предводителю дворянства тех мест, где водворится; в противном же случае, время это, хотя бы они находились при должности, не будет зачтено им в действительную службу, и по силе параграфа 32 того же Положения сделано будет распоряжение об обращении их в первобытное состояние с вытребыванием обратно настоящего Свидетельства. Согласно параграфу 9 дополнительных правил о домашних наставниках и учителях, утвержденных Министерством Народного Просвещения 2-го августа 1834 года, представлять директору училищ с окончанием каждого года отчеты о своих трудах и занятиях и одобрительные о себе свидетельства от уездных предводителей дворянства и от лиц, у коих исполнять будут обязанность своего звания».

Екатерина недолго работала домашней учительницей. В 1906 году она пишет прошение на имя директора Московской консерватории: «Избирая для специального обучения фортепьяно, покорнейше прошу допустить меня к приемным испытаниям».

В нашем доме, на стене, висели две фотографии. На одной прадед, Иван Иванович. Спокойное, умное лицо, усы. Другая групповая: студенты и преподаватели Консерватории. Катю я узнала сразу.

— А это Александр Борисович Гольденвейзер,— показала она на мужчину в первом ряду.— Я была его любимой ученицей.

Время обучения в Консерватории восемь лет. Однако, Катя поступила в 1906 году, а кончила в 1911. Оказывается, восемь лет — только для начинающих. Если же абитуриент посещал до этого музыкальную школу или филармоническое училище, если занимался с частным преподавателем, курс наук для него был меньше.

Да, Катя в течение года брала уроки у самого Гольденвейзера, дома. Жил он, кажется, в районе Гоголевского бульвара или на Пречистенке. В Консерватории начал работать именно в 1906 году; вот и взял ее в свой класс.

Многочисленные концерты и ученические спектакли с участием студентов Консерватории всегда пользовались большим успехом. Билеты на них «даровые», бесплатные: «Покорнейше прошу выдать мне, если можно, кроме оригинальных кресел, еще ложу»... Аплодисменты запрещались.

 И уж подавно они запрещались на экзаменах, хотя выпускники играли «на публику», при переполненном зале. Приглашения рассылались заблаговременно: «Директор Консерватории покорнейше просит Вас почтить своим присутствием выпускные экзамены, дни коих означены в расписании жирным шрифтом. Настоящее приглашение служит входным билетом».

Выпускные экзамены начались 3 мая 1911 года. Сначала классы пения В.М. Зарудной-Ивановой, потом классы скрипки, кларнета, тромбона, виолончели, арфы. И наконец четверг, 12 мая, 6 часов вечера. Класс фортепиано профессора А.Б. Гольденвейзера, VIII курс, педагогическое отделение.

В музее имени Глинки сохранился экзаменационный лист моей двоюродной бабушки. Что же она играла на выпускном экзамене?

Во-первых, работы, приготовленные с профессором: Григ, 2 и 3-я часть концерта ля-минор. Во-вторых, приготовленные самостоятельно: Бах — прелюдия и фуга ля-минор, из 2-го тома; Лист — этюд ре-бемоль-мажор. Глазунов — прелюдия, ре-мажор. Бетховен — трио для фортепиано, скрипки и виолончели.

Диплом подписали принцесса Елена Георгиевна Альтенбургская, председатель Императорского Русского музыкального Общества, и Михаил Михайлович Ипполитов-Иванов, директор Консерватории:

«Екатерина Розенблат «окончила полный курс музыкального образования и на испытаниях оказала следующие успехи: в главном предмете — игре на фортепиано — отличные; во второстепенных (обязательных) предметах — отличные...

Советом Консерватории она удостоена звания свободного художника и утверждена в оном Председателем Императорского Русского музыкального Общества со всеми присвоенными сему званию правами и преимуществами... Диплом выдан за надлежащим подписанием и с приложением печати Консерватории».

Переезжая на новую квартиру, мы с мамой сняли со стены фотографию, где А. Гольденвейзер, и отнесли в музей музыкальной культуры имени М.И. Глинки.

— Такая фотография у нас есть. Но она очень редкая, поэтому с радостью возьмем и вашу.

Спустя годы, я захотела взглянуть на нее, оживить в памяти. После долгих поисков — в музее ремонт, инвентаризация — получаю, наконец, — нет, не фотографию работы мастера Бенделя, а репродукцию с нее. Подпись: «А.Б. Гольденвейзер (сидит справа) в группе студентов Московской

Экзаменационный лист Екатерины. Справа , в верхнем углу, запись преподавателя: «Редко приходится читать такие замечательные работы». И оценка 5 (пять)

  консерватории (справа стоит Миллер, 3 справа во II ряду — С.Е. Фейнберг)». Больше ни одной фамилии.

— А это кто? — показываю на Катю.

Пожимают плечами:

— Не знаем.

Зато я знаю! По просьбе сотрудников беру ручку и дописываю:

«Во II ряду стоит Розенблат Е. И.— первая слева».

ЕЛИЗАВЕТА ИВАНОВНА решила не отставать от сестер. Тоже экзамен — чтобы стать домашней учительницей. Возможно, через это проходили все, кто получал домашнее образование. Своего рода аттестат зрелости, документ, необходимый для дальнейшей учебы. Елизавета, как и Катя, выбрала арифметику. В городском архиве я нашла ее экзаменационный лист. Не только с отметками, но и с текстом задачи, которая была в билете:

«Купец занял 4860 рублей по 6% на 5 месяцев и спустя несколько времени снова занял у того же лица 6400 рублей по 7,5%, обязавшись уплатить второй заем одновременно по окончании срока первого. Тогда по обоим займам пришлось уплатить всего 11501 рубль 50 копеек. Узнать, через сколько времени после первого займа был сделан второй».

Ответ Лиза дала правильный: «через два месяца», но оценка лишь «хорошо». Красным карандашом заключение преподавателя: «Объяснение слишком многословно».

28 марта 1906 года в канцелярии попечителя ей было вручено свидетельство на звание домашней учительницы. А через несколько месяцев, 21 декабря, она получила новое свидетельство: «Выдержала испытание на звание аптекарской ученицы». Думаю, у Лизы было еще и музыкальное образование: на нескольких фотографиях в ее руках виолончель. Bсе это в 18 лет! Но ей мало. И она поступает на курсы стенографии.

В России стенография появилась в XVIII веке, однако до середины XIX века о ней вспоминали редко. Наконец министерство народного просвещения объявило конкурс на лучший учебник. Первые серьезные курсы стенографии и машинописи открылись в Москве в 1903 году. Их учредитель Вера Георгиевна Нечаева. Смутно помню по рассказам Лизы, что были тогда две методики. Лиза занималась по методике Нечаевой. Адрес школы — Страстной бульвар, 4, дом Горчакова, квартира 84. Потом появилась и вторая квартира, 127. Видимо, помещение стало тесным. Неудивительно: в год открытия курсов здесь было пять учеников, в 1904-м году уже 22, в 1905-м 49, в 1912-м 135 человек.

Лиза поступила к Нечаевой в 1915 году. Первый курс — два месяца, так называемая корреспондентская стенография. Второй курс — четыре месяца, стенография «парламентская», 75–100 слов в минуту. Третий курс — иностранная стенография, чаще всего, немецкий язык. Тут же и обязательное обучение на пишущих машинках, самых разнообразных, не только отечественного производства.

Лиза окончила все три курса и получила свидетельство:

«Дано Розенблат Елизавете Ивановне в том, что она, поступив на курсы стенографии, содержимые Нечаевой, окончила их теоретически и практически с хорошим успехом, причем на испытании 14 ноября 1915 года написала в минуту по стенографии: корреспондентской (коммерческой) — восемьдесят четыре слова (84), общей (парламентской) — восемьдесят одно слово (81). Кроме того, она, Розенблат, обучалась на пишущих машинах разных систем, причем работу на них исполняет хорошо...»

Окончившие три курса имели право заниматься педагогической деятельностью. Так и сделала Лиза. В справочной книге «Вся Москва» за 1923 год написано: «Набор производит 2-я школа стенографии и машинописи. Скоропись». И указан наш домашний адрес — Дегтярный переулок, 6

  (к этому времени семья уже переехала из Столешникова). Номер квартиры в объявлении не указан. Но сомнений нет: школа Елизаветы Ивановны.

РАИСА ИВАНОВНА, РОЗА... Мы прожили вместе более двадцати лет, с момента моего рождения до ее смерти. Вместе — не то слово. В одной квартире, в одной комнате. Непостижимо: я ничего не знаю о ней. Все прошло мимо... Да и в доме ни одного документа: где училась, где работала. Ни-че-го!!!

Могу только сказать, что руки у Розы были золотые. Покрывала, скатерти, дорожки, вышитые ею, поражали всех. Ее настольная книга, сохранившаяся в доме, относится к концу ХIХ века: «Альбом узоров для вышивания по канве, составленный по оригинальным рисункам Ю. Дремлюги». Отпечатан в «аристократическом заведении А.Ф. Маркса. Ср. Подъяч., 1 1... Рисунки составляют собственность А.Ф. Маркса в Санкт-Петербурге». А также монограммы, одна изящнее другой. И еще, кажется, был у нее друг, Григорий Борисович, знаток шахмат. В первые дни войны ушел в ополчение. Где погиб, как, неизвестно.

АННА ИВАНОВНА много болела, умерла, когда я была маленькая; не удивительно, что я ее не помню.

«Тот самый длинный день в году»

Зато я помню войну. 22 июня 1941 года мы переезжали на дачу. В те годы на дачу ездили не так, как сейчас. Заказывали грузовик, да еще с грузчиками. Везли все: столы, шкафы, диваны, ведра и рукомойники, гамаки и керосинки.

Бабушка, грузная, с опухшими ногами, с трудом взобралась-втиснулась в кабину. Мы с мамой наверху, в кузове, зажатые между чемоданами и тюками.

О начале войны узнали, когда навстречу вышла дачная хозяйка. Водитель торопил:

— Выгружать? Или повезем обратно?

Все думали, война ненадолго. А потому мы с бабушкой возвращаемся, а вещи оставляем. Когда стало ясно, что ни о какой даче не может быть и речи, мама перетащила в Москву все, что смогла унести с собой в сумках и авоськах.

Тот самый длинный день в году С его безоблачной погодой Нам выдал общую беду

На всех, на все четыре года.

Каждое утро приходили люди из домоуправления. Нравоучения читали: — У вас маленький ребенок. Нужно ехать в эвакуацию. Нерешительность — наследственная наша черта. Как это мешало жить!

И еще самоедство. Что бы мы с мамой ни сделали, тут же начинаем кусать локти: «Надо было по-другому». Если можно переиграть, из кожи вылезем, но своего добьемся. А добившись, снова локти кусаем: «Зачем переигрывали?!».

И вот вопрос, не имеющий ответа: «Уезжать не надо оставаться». Где поставить точку? Где запятую?

По утрам вытаскивали из-под кровати баул-ящик-чемодан-коробку, уж и не знаю, какое подобрать слово. Бабушка называла эту вещь лубянкой. Лубяная коробка из тонкой фанеры, ярко-желтая, на двух ремнях, с большими надежными пряжками. Крышка с трудом входила в пазы, а уж коли войдет, то намертво. Сама по себе невесомая, коробка эта, набитая вещами, становилась неподъемной. Вещи на шесть человек: четыре бабушки и мы с мамой.

На ночь с облегчением заталкивали коробку обратно, под кровать. Еще один день прошел. Утро вечера мудренее... В общем, согласились. Потом, конечно, решили отказаться. Но как откажешься, если сейчас придет машина?!

Спасительницей оказалась я. В детстве моя кожа не выносила солнечных лучей: аллергия. Поэтому я обычно ходила в платье с длинными рукавами... — Снимай платье,— командовала мама.— Надевай маечку без рукавов.

Скорее на солнце!

Через полчаса кожа покрылась сыпью...

— Смотрите, у ребенка экзема! — торжествующе говорила мама женщи-

не, приехавшей с грузовиком.— А может, это дифтерит. Скорее всего, скарлатина. Она всех детей в поезде заразит! Заразного ребенка брать нельзя. Ни в коем случае...

Все-таки уехали, по-моему, в самом конце августа. Я и две бабушки. Нас включили в список Радиокомитета, где работала Екатерина, или в список Домоуправления. В общем, вскочили в «уходящий поезд». Остальные две бабушки болели, понимали, что не доедут до этой Башкирии-Чувашии.

  Взяли с собой соседского мальчика, кажется, Веню: отец его был на фронте, а мама работала в Москве, в госпитале.

Помню большую комнату, несколько семей, взрослые работали, нас, детей, оставить было не с кем. Бабушка Елизавета пыталась организовать какую-то дошкольную группу.

В октябре, если не ошибаюсь, неожиданно приехал с фронта отец Вени. Большой начальник. Неимоверными усилиями привез он нас домой. Впрочем, не раз жалели, что вернулись так быстро — в Москве выжили с трудом.

Дворник — без него не обойтись! — принес доски и свалил их в углу комнаты, рядом с буржуйкой, которую тут же и соорудил. Эти чугунные печи зарубежного производства появились сразу после революции. Плюсы — топить

Жить было не на что. Сосед-столяр сколотил нам из досок большой квадратный стол. А роскошный дубовый, с резными витиеватыми ножками-загогулинами удалось обменять на мешок муки. Спасибо Марье Ивановне, татарке: по-русски говорила плохо, а дело свое знала. Постаралась, нашла покупателей.

В Москве ввели карточки. Сначала на хлеб: рабочим по 800 г в день, служащим 500, детям и иждивенцам по 400 г. И на сахар: рабочим по 800 г в месяц, служащим и детям 600, иждивенцам 400. Потом на другие продукты.

В доме моей коллеги Наталии Колесниковой сохранились карточки военной поры, аккуратно наклеенные ею в школьную тетрадочку. На хлеб и мясо, разного цвета, в зависимости от категории. Одни с неиспользованными талонами (почему не использовали?!), от других только корешок: все хвостики оторваны-съедены.

«Карточная система была введена с 18 июля 1941 года»,— пишет десятилетняя девочка. Фиксируется каждый шаг: «С середины ноября появились карточки на керосин и картофель. Семейным 6 л в месяц. Бессемейным 3 литра в месяц. Картофель. Рабочим и служащим 5 кг в месяц. Иждивенцам и детям 4 кг в месяц. С 1 ноября детям выдали молочные карточки. Норма 1 л на 4 дня».

На всех карточках грозное предупреждение: «При утере не возобновляется». Да, это было самое страшное — потерять карточки. В фильме «Место встречи изменить нельзя» одна из сильнейших сцен — соседка Шура, рыдая, рассказывает Жеглову-Высоцкому, что у нее украли карточки и ее дети на целый месяц осталась без продуктов. И тогда Жеглов отдает Шуре свои карточки. Впрочем, теряли карточки редко. Чаще их воровали, пользуясь тем, что отвариваться ходили старые да малые.

Забегая вперед, скажу — и в это трудно поверить! — что спустя пятьдесят лет, в 1991 году, в нашей стране опять стали отпускать продукты по талонам. До сих пор хранится у меня «Визитная карточка покупателя», выданная исполкомом Моссовета. На меня и на маму.

Помню, как поэт Вера Михайловна Инбер, которая всю блокаду провела в Ленинграде, рассказывала:

— Перед возвращением в Москву мы с мужем пошли на выставку «Героическая оборона Ленинграда». Там была витрина, оформленная в виде булочной. И весы. На одной чаше — маленькие гирьки, на другой — 125 г хлеба: норма осажденного города на одного человека. В стеклянной колбе — мука, из которой хлеб выпекали. Я переписала: мука ржаная дефектная —

 В годы войны такая буржуйка стояла в нашей комнате

можно чем угодно. Минусы — безумно дорогие, по карману только буржуазии. Отсюда и название.

Печь, как и положено, с трубой, но, наверное, сделал плохо, а может, доски отсырели. Кроме того, труба — в потолок! Через несколько дней потолок стал черным. По нему пошли такие трещины, что сидеть за столом было опасно: лепнина могла рухнуть.

От перепада температуры в комнате постоянный запах сырости и плесени. И паркет испортился. На пол, под буржуйку, постелили, конечно, какой-то алюминиевый лист. Но все равно паркет под ним вздыбился, деформировался. Все знакомые потом ахали-охали:

— Как же не уберегли!

Да разве думали мы тогда о паркете! Себя бы уберечь.

  50%, соль — 10%, жмых — 10%, целлюлоза — 15%, соевая мука, отбойная пыль, отруби — по 5 процентов.

По городу были развешаны плакаты-лозунги: «Что ты делаешь для фронта?». Что могли делать мои бабушки, старые, больные? Варить сталь у мартеновских печей? Копать брюкву на подмосковных полях? Дежурить на крышах во время бомбежек? Музыкант, зубной врач, педагог — их профессии мирного времени в годы войны были не нужны.

В семье работала практически одна Катя. Остальные, Зина, Роза и Лиза, устроились в инвалидную артель. Такие артели появились еще в 20-е годы, когда было создано «Всероссийское производственно-потребительское объединение инвалидов» на Солянке. В годы войны их деятельность оживилась.

Пряжу привозил в рюкзаке мальчик Слава, лет на пять старше меня, примерно раз в десять дней. Вигониевая — так она называлась, какие-то отходы от шерстяной. Пряжа была в мотках, приходилось перематывать ее в клубок. Бабушки садились друг против друга, одна надевала-набрасывала на растопыренные пальцы моток, вытягивала вперед руки. Другая наматывала клубок.

Рамочка для плетения прикреплялась к столу на винте, по типу мясорубки. Так и вижу этот квадратный дощатый стол, покрытый облупившейся на углах выцветшей клеенкой. И сидят они, старые, больные, в застиранных и заштопанных шерстяных кофтах. Каждая на своем торце стола.

Умение владеть крючком и спицами оказалось в те годы весьма полезным. В сентябре, задолго до наступления холодов, правительство обратилось к москвичам с просьбой собирать теплые вещи для Красной Армии. Люди несли валенки, полушубки, шапки, все, что было в доме. А бабушки вязали. Пряжу в артели они получали строго под отчет, использовать ее на другие цели не могли. Поэтому распускали все, что можно.

— Ну, Лена, помогай!

Моя обязанность — распустить, постирать пряжу в холодной воде, смотать нитки в клубок. К сожалению, носки и варежки получались у бабушек кривые-косые. Зато шарфы! Высший сорт! Записочки вкладывали с пожеланием выжить и скорее разгромить врага. Кому попадут, никто не знал. Так и шли эти посылки без адреса, без имени и фамилии, «на деревню дедушке».

Нет, не на деревню! На фронт! Дедушке, отцу, брату, сыну. Словом, бойцу.

...Пухлые аэростаты в небе, словно корабли на рейде,— воздушное ночное заграждение. Рассветет, и эти «колбасы», так мы, детвора, их называли, опустятся с небес на грешную землю, чтобы с наступлением темноты вновь подняться на дежурство. «Ежи» на дорогах, противотанковые и противопехотные — три крестообразно соединенных куска рельсов или металлических балок.

Конечно, светомаскировка, которая соблюдалась неукоснительно. Бабушки были в отчаянии: где взять деньги на шторы? Пять окон, высокие, широченные.

К счастью, все было организовано прекрасно: черную плотную бумагу централизованно развозили по домам-квартирам. Ну, а стремянка в доме была. Задергивали эти бумажные занавески тщательнейшим образом: не дай Бог оставить щелочку света!

Повесили шторы — взялись за стекла. Я очень любила клеить на них полоски белой бумаги для защиты от воздушной волны. Увы, защита хрупкая. Стекла все равно не выдерживали бомбежек, вылетали. Морозы потом ударили до 30 градусов. Но и тут действовали четко: едва поступала информация о ЧП, к дому на грузовиках подъезжала бригада рабочих, человек десять. В основном, конечно, женщины; мужчины были на фронте. Профессия стекольщика оказалась в те годы едва ли не самой востребованной.

Светомаскировка была нужна не только в жилых домах, но и на улицах. По мановению волшебной палочки, нажатием кнопки можно было при необходимости с командного пункта обороны погрузить в темноту весь город. Но это на крайний случай. Обычно отключали лишь фонари, таблички с названием улиц. Чтобы водителям было легче ориентироваться, бордюры тротуаров и углы домов замазывали белой краской. В подъездах и на лестницах появились синие лампочки — их мертвенный свет наводил тоску.

Бомбежки каждую ночь. Первый массированный удар на Москву в ночь с 21 на 22 июля.

— Граждане, воздушная тревога! — Голос Левитана из черной «тарелки» (она и по сей день жива в доме; трудно представить себе, работает!) заставлял вздрагивать.— Над городом появились самолеты противника.

И сразу воющий звук сирены. Ночную тьму прорезывают лучи прожекторов. Стараются взять вражеский самолет в перекрестье, чтобы он не смог нырнуть в темноту. Вот она, цель для зенитчиков!

Теперь известно, что в годы войны на Москву было сброшено свыше 110 тысяч зажигательных бомб, более 1600 фугасных, в несколько раз больше, чем сообщалось. Разрушения весьма значительные. Уже в один из первых налетов бомба попала в здание театра имени Вахтангова и в пятиэтажный жилой дом на улице Воровского. В дальнейшем от взрывов фугасок пострадали МГУ на Моховой, Большой театр, досталось и Малому. Бомбы разрушили музей изобразительных искусств, музей Льва Толстого на Кропоткинской, Третьяковскую галерею и Консерваторию, библиотеку имени Ленина и музей-усадьбу Льва Толстого в Хамовниках, фабрику «Трехгорная мануфактура»... В огне погибла Всесоюзная Книжная палата.

Фугасная бомба весом более одной тысячи килограммов взорвалась у Никитских ворот, напротив памятника Тимирязеву. Разбитый памятник рухнул с пьедестала. Мимо проходил трамвай с платформой, груженной машиной с мукой. Мешки лопнули, содержимое высыпалось. Жители близлежащих домов радовались не только тому, что остались живы, но и нежданному подарку: ложками, кружками, руками собирали просыпавшуюся муку.

Бомбоубежище — в соседнем подъезде. Путь невелик: спуститься по узкой лестнице черного хода (в старых домах была такая лестница, из кухни) и дойти-добежать метров пятьдесят. Там, в спасительном подвале, у каждого своя раскладушка, свой ночной горшок.

Во дворе тьма кромешная. Двигались цепочкой. Дорогу обычно прокладывала Роза. Замыкала шествие мама. Однако, едва устроив нас, мама бежала на чердак — она была в группе самозащиты или самообороны, не помню, как точно называлось.

Чьи там фигуры стоят на крышах В синем мраке июльских ночей?

«Ежи» на дорогах, противотанковые и противопехотные. Аэростаты в небе — воздушное ночное заграждение.

На станции метро «Маяковская» во время бомбежки

  Это на вахту отважно вышел Отряд пожарников-москвичей.

На крышах и на чердаках — бочки с водой и мешки с песком, рукавицы и длинные щипцы. Как только появится нежданная гостья — продырявившая крышу зажигательная бомба, схватить ее, сунуть в воду или песок, чтобы не успела беды наделать.

Наконец голос из репродуктора:

— Угроза воздушного нападения миновала. Отбой.

Из бомбоубежища выходили осторожно, с опаской. Выходили в неиз-

вестность, не зная, что откроется взгляду. Жуткое чувство: сидеть в подвале, слышать глухие звуки канонады, вздрагивать, когда дом сотрясается от какого-то сверхмощного взрыва. Кажется, где-то близко. А что, если... И ждать, ждать, ждать.

К счастью, в наш дом бомбы не попали ни разу. Но однажды, помню, весь двор был усеян осколками стекла. Оказалось, бомба упала совсем рядом, на Тверской, на дом 1 26.

Раза два во время воздушной тревоги мы спускались в метро Маяковская. Станция, превращенная в бомбоубежище. При сигнале тревоги поезда замирали, с контактного рельса снималось напряжение. В течение нескольких минут на пути спускали деревянные мостки-сходни. И внизу, на путях и на платформах — топчаны, раскладушки. Осенью, когда бомбежки участились, работники метрополитена останавливали поезда после 19 часов, не дожидаясь объявления тревоги. После того, как ситуация еще ухудшилась,— с 17 часов. И до отбоя.

Город жил слухами: «Говорят, задержали немецкого шпиона», «Говорят, поймали мужчину, который подавал сигналы фашистским летчикам», «Говорят, будут новые продовольственные карточки»... И совсем уж удивительная информация: «В Замоскворечье, около Каменного моста, высадили цветущий плодоовощной сад». Сад? Зачем?!

Как-то в минуту затишья мы с мамой отправились «на экскурсию». В самом деле, сад! Но... нарисованный. На асфальте — зеленые ветки. Оказалось, для дезориентации немецких летчиков.

В городе было немало и других маскировочных объектов, умело созданных декораторами и художниками. Задача — изменить лицо города, сделать новую планировку улиц и площадей. В результате площади около Кремля — Манежную, Красную, все Садовое кольцо «заселили» фанерными домами; между зеленью проглядывали разноцветные крыши домов.

Яблоневые деревья были нарисованы и на заборах крупных промышленных предприятий.

Другой, более эффективный путь обмана немецких летчиков,— изменение формы и силуэта существующих зданий. На карте дом значится трехэтажным? Что ж, с помощью фанеры сделаем его пятиэтажным: пускай враг идет по ложному следу! Стали неузнаваемыми нефтеперерабатывающий и элеваторный заводы, деревообрабатывающий комбинат, здание МОГЭС — источник энергоснабжения города, который очень интересовал немцев. А на месте Мавзолея вырос двухэтажный дом с мезонином.

30 сентября 1941 года — официальная дата начала битвы за Москву. Бомбежки не только по ночам, но и днем. Иногда Левитан даже не успевал объявить тревогу, а бомбы уже падали на город.

Немцы прорвали оборону пока еще на дальних подступах к Москве. Вышли к Можайску. В руках врага Малоярославец, Верея, Наро-Фоминск, Таруса, Руза... Ожесточеннейшие бои на Волоколамском направлении.

15 октября Государственный Комитет Обороны принимает постановление об эвакуации столицы СССР.

17 октября у мамы день рождения. В этот день и особенно накануне, 16-го, страшная паника, которая вошла в историю обороны Москвы. Москва стала прифронтовым городом. Об этом прекрасно написал Наум Коржавин:

Календари не отмечали Шестнадцатое октября.

Но москвичам в тот день — едва ли Им было до календаря.

Лев Колодный в книге «Москва в улицах и лицах» объясняет причины той внезапной паники. Оказывается, «в Кремле принято было решение об эвакуации иностранных миссий и правительства. Последний пункт документа гласил: «т. Сталин эвакуируется завтра или позднее, смотря по обстановке». Не дожидаясь этого, параллельно с организованным отъездом начался стихийный исход, приостановленный все тем же диктатором, не уехавшим из осажденного города».

Я стою у окна. Воротниковский переулок, обычно тихий и пустынный, буквально кишит женщинами с детскими колясками. На колясках тюкимешки, а дети семенят рядом. Холодно, моросит дождь со снегом. Все двигаются в одном направлении, на восток, к Казанскому вокзалу, к шоссе Энтузиастов.

  Бабушка пытается соорудить праздничное меню: все-таки день рожденья! На столе будет «стружка» — фирменное блюдо военной поры: сырая картошка, протертая через крупную терку, поджаренная на подсолнечном масле. И оладьи. Хорошо, что запаслись мукой!

Открыли мешок, а там черви. Бросились к Марье Ивановне:

— Моя ничего не знает...

Просеивали раз десять. И червяков страшно оставить, но еще страшнее

лишнюю щепотку муки выбросить.

21 октября появился приказ о возведении баррикад на улицах и площа-

дях Москвы. К счастью, они не понадобились. Враг дрогнул. 6 ноября — торжественное заседание в метро «Маяковская», 7-го — парад на Красной площади. На душе стало чуть полегче.

***

Как известно, сводки «От Советского Информбюро» читал Юрий Леви-

тан. Я была уверена, что и воздушную тревогу объявлял-отменял именно он. Но недавно я прочитала воспоминания Алексея Уколычева, диктора Всесоюзного радиовещания на командном пункте штаба МПВО: «Дикторская комната на первом этаже здания. 21 июля, через месяц после начала войны, мне предстояло сказать: «Граждане! Воздушная тревога!»... Включаю микрофон и трижды произношу: «Граждане! Воздушная тревога!» — и тут же включаю сигнал сирены. А потом — «Угроза воздушного нападения миновала. Отбой».

Странно: ведь и в книге Л. Либединской «Зеленая лампа» читаю: «А там, глядишь, и голос Левитана: «Отбой!». Не знаю, может, А. Уколычев сделал сообщение только о первой бомбежке, как он и пишет, 21 июля? Может, потом эта трудная обязанность легла все же на плечи Юрия Борисовича Левитана? Вернее, на его голос.

Трепещет сонм немецких фурий, Трепещет в страхе вражий стан, Когда басит в эфире Юрий, Наш мощный диктор Левитан.

Басить Юра начал в детстве. В родном Владимире его называли Трубачом. Он легко мог докричаться до ребят, загорающих на противоположном берегу их широченной Клязьмы. Мечтал стать артистом. Отец, портной, слышать об этом не хотел. И все же, закончив девять классов, Юрий поехал в Москву

поступать в театральный. Конечно, не приняли. Случайно увидел объявление: «Требуются дикторы».

Конкурс проходил в студии на Тверской, в доме 1 7, где сейчас Центральный Телеграф. Около 800 абитуриентов, среди них Ростислав Плятт. Председатель комиссии М.И. Москвин, народный артист СССР, сказал:

— Ну, прочитайте нам что-нибудь.

Юрий прочитал какое-то стихотворение. Члены комиссии молчат, переглядываются. Им ясно: этот мальчик в полосатой футболке и спортивных штанах диктором быть не может: волжский говор, оканье резали слух. В то же время они понимали: он должен стать диктором. Обязательно. Такой голос — дар божий.

В общем, зачислили в отдел выпуска — помощником, стажером, дежурным. К микрофону, конечно, не пустили: надо избавиться от оканья.

Наконец, Юрий стал вести передачи, сначала малозначительные, «проходные», где слушателей немного, в основном, поздно вечером:

— Говорит Москва! Начинаем передачу для домохозяек.

Затем —«По страницам газет». Так Левитан стал работать в студии по ночам. Сталин тоже работал по ночам, в своем кабинете. Однажды готовил

отчетный доклад XVII съезду партии. Услышал, как диктор читал передовую статью «Правды». Позвонил Платону Михайловичу Керженцеву, председателю Радиокомитета:

— Мой доклад должен читать этот диктор.

Юрий Борисович не сделал ни одной ошибки-оговорки. Сталин остался доволен. Так решилась судьба Юрия Левитана. В 19 лет он стал главным диктором страны.

Это было в 1934 году. Ну, а звездный час Левитана — Великая Отечественная война. Как сказал поэт Яков Хелемский,

Времени военного глашатай Сразу стал властителем сердец.

22 июня 1941 года Юрия Борисовича разбудил ранний телефонный звонок:

— Приезжайте! Немедленно! В 12 часов будет важное правительственное сообщение.

В эфире шла передача «Ученые у микрофона». Последняя передача мирного времени. Специалист по удобрениям заунывно рассказывает, как лучше удобрять почву. Страна еще живет тихо, спокойно. А Юрий Левитан знает:

  сейчас прозвучат позывные, и он, диктор, сообщит всему миру, всей стране, каждому человеку, что началась Великая Отечественная война.

Левитан уже ознакомился с текстом, старался держать себя в руках, но все равно при первых же словах перехватило дыхание. «Почему молчите?» — тотчас же отреагировал монитор. Дочитал до конца и сразу — второй раз, третий... Повторял в течение всего дня. Читал и выступление Молотова, и заявление Советского правительства.

На следующий день в эфире появилась передача «От Советского Информбюро» — главная передача военного времени. Теперь Левитан не принадлежал себе, часто ночевал здесь же, на радио — в любую минуту он мог понадобиться. Сотрудники уехали в эвакуацию, в Куйбышев и Свердловск. На какое-то время уехал и Левитан. Потом вернулся, получил пропуск за подписью генерал-майора Синилова, коменданта Москвы: «Выдан Левитану Ю.Б. на право беспрепятственного передвижения по гор. Москве позже 01 часа».

Гитлер ненавидел Левитана, считал его своим личным врагом. Обещал 200 тысяч марок тому, кто доставит диктора в Берлин, живым и здоровым. Будучи уверенным в победе Германии, Гитлер хотел, чтобы именно он сообщил об этом всему миру. В то же время был разработан план физического уничтожения Юрия Борисовича. Диктор оказался в списке людей, наиболее опасных для Германии. Да, он не был на фронте, не участвовал в боевых действиях. Но он тоже сражался — не с оружием в руках, а своим голосом. «Его голос был равносилен целой дивизии», — справедливо заметил маршал Константин Рокоссовский. А вот слова известного полярника Ивана Папанина: «В историю входят не только войны, победы, имена... В ХХ веке в нее вошли и голоса. Одним из самых первых голосов нашей страны был и остается голос диктора Всесоюзного радио Юрия Левитана».

Налеты немецких бомбардировщиков на Москву становились все реже. 9 июня 1943 года Юрий Борисович последний раз объявил воздушную тревогу. Сообщение оказалось уже не нужным: ни один самолет к столице так и не прорвался. Ну, а сводки «От Советского Информбюро», наоборот, звучали все чаще. И все радостнее. Красная Армия одерживала одну победу за другой.

Вечером 5 августа 1943 года Юрий Борисович Левитан должен был читать очередную сводку. Как обычно, появился в студии на час раньше, чтобы настроиться, пробежать глазами текст. Время идет, а сводки нет. Положение на фронтах очень тяжелое, накануне сообщалось о кровопролитных боях на Курской дуге. Руководители радио нервничают, звонят во все инстанции. Ответ один:

— Готовьтесь к чтению важного документа.

Наконец, появился запыхавшийся полковник с большим опечатанным пакетом: «Срочно. Секретно. Передать по радио в 23 часа».

До назначенного времени оставалось шесть минут. В студии зажглось табло: «Аппарат включен». Просмотреть текст Левитан не успел. Поэтому первые фразы произнес медленно, растягивая слова, стараясь выгадать дветри секунды, чтобы заглянуть в конец сообщения. Что там? Беда? Радость? От этого зависело, как читать, с какой интонацией.

Грозный бархат голоса его

Тембром то печальным, то счастливым Доносивший боль и торжество

Был знаком солдатам и комдивам.

Бархат его голоса был знаком всем, в тылу и на фронте, всем, кто застывал около радиоприемника, кто с надеждой, с замиранием сердца ловил каждую фразу, каждое слово Левитана. И вот... «Сегодня, 5 августа, войска Брянского фронта при содействии с флангов войск Западного и Центрального фронтов в результате ожесточенных боев овладели городом Орел... Сегодня же войска Степного и Воронежского фронтов сломили сопротивление противника и овладели городом Белгород». Дальше, как всегда: «Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины».

Левитан читал так, что мурашки бежали по коже, от радости, от гордости за страну. Потом он рассказывал, что такое же чувство сам испытал в конце 1941 года, когда сообщил о разгроме немцев под Москвой, и в декабре 1942 года, когда появилась Дорога жизни через Ладожское озеро. Но тогда не было салюта! А сейчас приказ 1 369: первый в истории Отечественной войны салют. 12 залпов через каждые 30 секунд. Шесть незабываемых минут фейерверка!

Существует Табель о салютах. Три степени. Для событий важных — 12 залпов из 124 орудий, в 19 часов. Для событий крупных 20 залпов из 224 орудий, в 20 часов. Для выдающихся — 24 залпа из 324 орудий, в 21 час. Ну, а в день Победы, 9 мая, салют был грандиозный: 30 артиллерийских залпов из 1000 орудий, в 22 часа.

9 мая 1945 года Юрия Левитана и тогдашнего председателя Радиокомитета А. А. Пузина срочно вызвали в Кремль. Вручили текст Приказа Верховного Главнокомандующего:

  — Передать в 22 часа.

До указанного времени 35 минут. Студия в двух шагах, недалеко от Кремля, за зданием ГУМа. Успеем!

Вышли из Спасских ворот — и попали в людское море. Море радостных сияющих лиц. Уже известно о капитуляции Германии. Все понимали: вот-вот будет сообщение о победе. На просьбы Юрия Борисовича пропустить его, смеялись: «Да не спешите! Сейчас Левитан будет говорить о победе!». Что ж, в лицо диктора никто не знал... Нет, не пробиться! Вспомнили, что в Кремле есть радиостудия. Бросились назад. В общем, к микрофону Левитан сел в 21 час 55 минут. Успел! И Приказ прочитал, и салют посмотрел.

С Юрием Борисовичем меня познакомила бабушка, Екатерина Ивановна. Всю войну она работала машинисткой на радио, в Путинках, в редакции «Последних известий». Работу на радио можно назвать работой в горячей точке. Сумасшедший ритм, скорость, напряжение... Работа на радио в годы войны — горячая точка вдвойне, втройне. А если речь идет еще о редакции «Последних известий» радио — это уже вулкан.

Радиокомитет в годы войны — предприятие режимное, вход и выход строго по пропускам. Рабочий день не нормирован. По ночам бабушка не дежурила, но часто задерживалась допоздна. Маме приходилось встречать ее. Правда, от Путинковского переулка, где был Радиокомитет, до нашего дома в Дегтярном переулке, недалеко, но зима, темно. И в любую минуту могла быть бомбежка.

Однажды 800-килограммовая бомба угодила прямо в здание Радиокомитета. На картах немецких летчиков Радиокомитет был помечен, как объект повышенного значения. К счастью, та бомба не взорвалась. Все же на пятнадцать минут вещание было прервано. Немцы сообщили об успехе операции, что все разгромлено. Поспешили! Сотрудники оставались на своих местах. Вскоре работа возобновилась.

А Левитан после войны переехал в Дегтярный переулок, наш дом 6, его — 11/2 , угол Дегтярного и Воротниковского. Мне казалось, что обладатель такого голоса должен быть богатырского телосложения, высоченного роста. Нет, вполне земной человек. Жену его я не знала, говорили, была красавицей. Разошлись, но остались друзьями. Жил с тещей, Фаиной Львовной, которая обожала зятя, каждый день готовила его любимый винегрет. И с дочкой Наташей, которую обожал он. После развода родителей девочка жила с отцом. Потом Наташа вышла замуж, родился Борька — смысл жизни Левитана. В доме стало тесно и Юрий Борисович купил квар-

тиру, тут же, в Воротниковском переулке. Теперь там мемориальная доска. Но все равно свободное проводил с дочерью и внуком.

А свободного времени у него стало много. Очень много. Голос, который дал ему дорогу к славе, который открыл миру Левитана, этот голос вдруг оказался ненужным, невостребованным, «вышел из моды». Более того, стал мешать. Он ассоциировался с войной, с чрезвычайными ситуациями.

— Юр. Бор.! — просили его коллеги.— Пожалуйста, меньше пафоса!

В общем, после войны Левитана не часто выпускали в эфир, чтобы не напрягать население, не травмировать психику. Впрочем, одна передача была за ним закреплена: «Пишут ветераны». Ездил по стране, по местам боевой славы, выступал в клубах, в Дворцах культуры. Летом 1983 года он получил приглашение на празднование 40-летия победы на Курской дуге, на Прохоровском поле, воспетом Михаилом Ножкиным:

На Прохоровском поле

Нам всем по доброй воле

Мужать, чтоб пред врагами не дрожать...

Конечно, он поедет! Только сначала надо записать телеверсию передачи «Ты помнишь, товарищ». Она готовилась тоже к этой дате. Все складывалось удачно. 2 августа передача была записана.

На следующий день он выехал на Курскую дугу. Волновался, было очень жарко. В деревне Бессоновка во время выступления Юрий Борисович почувствовал себя плохо...

Владелец голоса, очкарик,

Был худощав и ростом мал,

В семейной жизни не был счастлив, Здоровье не сумел сберечь,

И умер как-то в одночасье,

Не дочитав чужую речь.

Так писал Александр Городницкий. Все верно. Только почему речь чужую? Это был тот редкий случай, когда Левитан «читал» именно свою речь.

Вот ведь как распорядилась судьба! 5 августа 1943 года Юрий Левитан сообщил о победе под Орлом и Белгородом. 5 августа 1983 года газета «Правда» сообщила о скоропостижной смерти Юрия Левитана, там же, на опаленной войной белгородской земле.

  175-я, бывшая образцовая

А я в августе 1943 года готовилась к школе. Вообще-то в первый класс я должна была идти осенью 41-го, но школы были закрыты. Занималась дома, с мамой. Однако классы и сам школьный двор не пустовали: здесь проходили учения по противохимической обороне. С противогазами, носилками, совсем как в кинофильме «Утомленные солнцем». Долго у нас в доме хранился мой маленький противогазик.

Звуки моего послевоенного детства... Старьевщик с неподражаемым «Старье — берем», точильщик ножей у подъезда: «Примуса-керосинки починяем»... И, конечно, патефон. В каждом доме, как и у поэта Галины Шерговой:

Зеленый старый патефон Стоял у бабушки в столовой...

Мое нехитрое наследство, Далекий мир и звуки детства...

Вы для меня послушно пели — Бернес, Шульженко, Церетели...

А еще коммунальные запахи жареной трески, щей из квашеной капусты. И двор с его бесконечными забавами: штандер, ножички, лапта. Ах, как я играла в лапту! Впрочем, двора не было: полоса асфальта, зажатая между пятиэтажными корпусами. Любимое наше место — груда угля, сброшенного с грузовика для котельной.

Школа с ее бесконечными требованиями, 1 175, бывшая 25-я, «образцовая», как ее называли. Что ж, если были кремлевские ателье и столовые, санатории и поликлиники, жилые дома для элиты, почему бы не иметь и престижную школу?

Подобие такой школы уже существовало, в Москве, в районе Кропоткинской улицы: опытно-показательная школа имени П. Лепешинского, видного деятеля революционного движения. Она и создавалась для детей революционеров. МОПШКи — так называли себя ее ученики.

Но дети революционеров выросли, внуки еще не подросли. Зато подрастали дочери и сыновья партийных, ответственных работников, членов Политбюро, народных комиссаров. Кремлевские дети.

382

Началась 25-я образцовая школа с гимназии Франца Креймана. В 1858 году император Александр II подписал постановление, которое «давало лицам, чувствующим на то призвание», открывать частные школы. Одна из первых — школа-пансион Франца Ивановича. 2 октября 1858 года священник Андриановской церкви отслужил молебен и дал свое пасторское благословение «вновь насажденному рассаднику образования».

В первый день на занятия пришло всего шесть учеников. Через три года учеников было свыше 60. Классы приготовительный и начальные. В маленьких комнатках на Первой Мещанской улице тесно, поэтому переехали в огромный дом на Пречистенке. Это позволило организовать пансион, полный и частичный. Полупансионеры оставались обедать, а пансионеры здесь жили. «Воспитанники будут пробуждаемы своими воспитателями в 6 часов,— говорилось в Уставе.— А зимою в 6,5 часов и после получасовой утренней молитвы станут пить чай».

Скоро «рассадник образования» встал на ноги. В 1865 году император Александр II высочайше соизволил даровать право «переименовать содержимый г. Креманом частный пансион в частную мужскую гимназию». И вновь переезд — с Пречистенки на Петровку, в дом Самариной, потом на Садово-Самотечную и, наконец, собственный дом, Пименовский переулок, 5. Великолепный двухэтажный особняк. Мраморный вестибюль, широкая раздвоенная лестница на второй этаж, спортивный зал, двор, обнесенный забором.

Родители, подавая прошение о зачислении своего ребенка, подписывали обязательство: «Буду прилагать всевозможные старания, чтобы все распоряжения гимназического начальства были им в точности выполняемы, снабжать всеми учебными пособиями, вносить своевременно плату за обучение и одевать его по установленной форме».

Форма включала полукафтан из черного сукна, однобортный, чуть выше колен. Застегивался он на девять посеребренных пуговиц, такие же пуговицы были сзади и на карманных клапанах. Воротник скошенный, синего цвета, края обшиты узким серебряным галуном. Спереди, на воротнике, пажеский галун. Шаровары и пальто тоже из черного сукна. Пальто двубортное, на воротнике петлицы и пуговицы. Фуражка черная с синим околышем. Над козырьком посеребренный знак из лавровых листьев, между которыми крупные буквы М.Ч.Г.К.— московская частная гимназия Креймана.

Правила для учащихся строгие, но разумные: 

  * Если кто из воспитанников нуждается в деньгах для непредвиденных и необходимых расходов, он может попросить их у директора, но отнюдь не должен занимать у товарища.

* Без позволения воспитателя воспитанники ничего не могут покупать или выменивать. В особенности запрещается без его позволения покупать лакомства или посылать за ними.

* Все письма, отсылаемые или получаемые пансионерами, должны проходить через руки директора, который, если найдет нужным, вскрывает их в присутствии воспитанника.

* Воспитанники не увольняются из школы на семейные праздники, каковы дни рождения, именины родителей или близких родственников, потому что число праздников и без того уже значительно.

Среди преподавателей — дочери основателя гимназии Анна, Эмилия, Екатерина, почетные гражданки, а также сын Рихард.

Долгое время учителя работали без отметок и классных журналов. Потом отметки ввели. 5, 4 и 3 — тут все ясно. Двойка означала не совсем удовлетворительно, единица — вовсе неудовлетворительно. А вот как расшифровывались оценки за прилежание-поведение: 5 — отлично, 4 — хорошо, 3 — добропорядочно, 2 — не совсем одобрительно, 1 — худо.

В 1901 году Франц Иванович передал все права на содержание и управление гимназией сыну Рихарду. После революции гимназия была закрыта. На ее месте возникла школа 1 38 Краснопресненского района. Просуществовала она недолго. В августе 1931 года вышло Постановление ЦК ВКП (б) «О начальной и средней школе». В одном из пунктов — создать образцовые школы, «поставив их в более благоприятные материальные условия и сосредоточив в них лучшие педагогические силы».

Так школа превратилась в 25-ю образцовую. Директор Нина Иоасафовна Гроза.

В музее современной истории России (бывший музей Революции) я нашла фотографии 1928 года. Нина Гроза вместе с Кларой Цеткин в Кисловодске. Цеткин — в вязаной кофте, с палкой, Гроза — в косынке, завязанной сзади. Словом, рабфаковка.

Вот парадный подъезд... Маленький тихий переулок забит машинами. Не по торжественным дням, по рабочим. Детей возили на занятия и с занятий, даже если они жили близко от школы. Положено! И, конечно, охрана, в машине, на улице. Среди подъезжающих машин можно было видеть драндулет с номером Г-12–09. Это машина Крупской, которая благоволила школе.

Надо ли объяснять, что главная достопримечательность — дети Сталина? Впрочем, Василий учился здесь всего несколько лет, до этого его возили в 20-ю школу. Говорят, был несносен, вел себя вызывающе. Школу лихорадило. В книге О. Смыслова о сыне вождя приводится письмо, которое сотрудник главного управления госбезопасности К. Паукер направил И. В. Сталину: «Хорошо было бы Васю перевести в другую школу... У меня намечена 25-я школа на Пименском пер. (Тверская). Там очень строго, большая дисциплина... В эту же школу можно поместить и Светланку».

Паукер... Не раз потом я встречала эту фамилию. Не на последних ролях был человек. Экономка и няня, которые первыми увидели лежащую неподвижно Надежду Аллилуеву, вызвали Авеля Енукидзе, друга семьи, секретаря ЦИК СССР, Полину Жемчужину, подругу покойной, и коменданта Кремля К. Паукера. В 1937–1938 годах были арестованы почти все родственники жен Сталина, первой и второй. Они погибли. Был расстрелян и Паукер — он слишком много знал.

«Большая дисциплина» не помогла. В 1937 году Василий из школы 1 25 перешел во 2-ю спецшколу, где готовили будущих артиллеристов. И снова учителя мучаются. Один из них, В. Мартышин, не выдержав, написал письмо Сталину. Пожаловался. Сталин прислал ответ, в котором посоветовал «требовать построже, не бояться шантажа». Ну, а результат? Приказом наркома просвещения был снят с работы Н. Макеев, помощник директора школы по учебной части. Досталось и самому Мартышину: «В списке преподавателей спецшколы 1 2 на 1938/1939 г. я не числюсь».

О Светлане же говорят добрые слова. Одни вспоминают, как играла она роль русалки в школьном спектакле, другие — как, будучи студенткой МГУ, проходила практику в этой же школе. А сама Светлана в книге «Двадцать писем к другу» пишет, что ее «охранник «терроризировал» всю школу, где я училась. Он завел там свои порядки. Я должна была надевать пальто не в общей раздевалке, а в специальном закутке возле канцелярии, куда я отправлялась, краснея от стыда и злости. Завтрак на большой перемене в общей столовой он тоже отменил, и меня стали уводить куда-то в специально отгороженный угол, куда он приносил из дома мой бутерброд».

Школа процветала. Старались шефы, гордые доверием и возложенными на них обязанностями. Шефы мощнейшие: чугунолитейный завод, Народный Комиссариат лесной промышленности, театр имени Ленинского комсомола, издательство «Известия».

  У «Известий» была великолепная зона отдыха в Рязанской области, Спас-Клепики. Доктор исторических наук Александр Некрич, поступивший в школу в 1927 году, вспоминает, как отдыхали они там, в пионерском лагере, вместе с Васей Сталиным: «Нам был подан отдельный вагон. Полки были застелены белоснежным накрахмаленным бельем, никогда после такого белья в советских поездах я не встречал. Затем нас перегрузили в уже ожидавший на узкоколейке поезд, а последнюю часть пути мы проделали в санях. Жили мы в очень удобных комнатах. Нас кормили изысканно: было все, начиная от икры на завтрак и кончая неописуемыми воздушными пирогами. Шеф-поваром в Спас-Клепиках был китаец, бывший личный повар командующего Особой дальневосточной армией командарма В.К. Блюхера. Не будь среди нас детей руководителей, нас бы так не принимали и не потчевали».

На учителей школы сыпались блага-льготы, награды-привилегии. 15 июня 1935 года огромное торжество: «Постановление Моссовета «О 10-летии существования 25-й школы Октябрьского района». Но ведь 25-я школа существовала всего четыре года! Надо ли говорить, что юбилей прошел прекрасно!

Однако и этой школе не суждено жить долго. «Бомбу» подложил завуч, Александр Семенович Толстов. Он был неравнодушен к хорошеньким девочкам-старшеклассницам и весной, накануне выпускных экзаменов, шепнул одной из них темы сочинений.

Знает одна — узнал весь класс. Ничего не подозревавшая Анна Алексеевна Яснопольская, преподавательница литературы, была счастлива: сочинения написаны прекрасно. Светлана Аллилуева в своей книге вспоминает, что «уроки Анны Алексеевны Яснопольской, лучшей в Москве преподавательницы литературы, согревали и сердце, и ум». Не буду спорить: сама у нее училась.

Казалось бы, все хорошо. Но несколько учеников, в том числе Александр Некрич, отправились в ЦК. Борцы за справедливость. Рассказали и про темы сочинений, и про поведение Василия Сталина; даже повара-китайца упомянули.

Тут все странно: их приняли. Их слушали. Им поверили.

20 апреля 1937 года Совет народных комиссаров пришел к выводу: сложившаяся практика выделения образцовых школ, «находящихся в особом положении по отношению ко всей массе обычных нормальных школ является несостоятельной». А потому следует преобразовать их в обычные школы.

В конце мая в «Правде» появилось сообщение: «Проверкой установлено, что во время проведения выпускных экзаменов в 25-й школе Москвы дирекцией школы было допущено явное очковтирательство, выразившееся в том, что учащимся 10-х классов были заранее сообщены темы испытаний по письменным работам и на самих испытаниях ошибки учащихся по русскому языку преднамеренно исправлялись. Такими неправильными методами дирекция школы, которую Наркомпрос считал образцовой... стремилась дать преувеличенную оценку знаний учащихся».

В общем, практику осудили. Александра Толстова с работы сняли. Нина Гроза получила выговор с предупреждением. И очень скоро новое назначение — директором соседней школы 1 172, на улице Чехова. В 1951 году она торжественно отметила 40-летие своей педагогической деятельности.

А школа 1 25 перестала существовать. Появилась новая, 175-я. Правда, во всех справочниках и документах долго еще писали: «Бывшая 25-я, образцовая». Директором назначили Ольгу Федоровну Леонову, руководителя класса, где училась Светлана Сталина. Может, дочка вождя замолвила словечко? Леонову быстренько сделали Депутатом Верховного Совета СССР, наградили орденом.

Эксперимент с образцовыми школами закончился. Но начался другой — раздельное обучение мальчиков и девочек. Как оказалось, эксперимент напрямую тоже связан с моей школой.

Именно здесь училась четырнадцатилетняя Нина, дочь известного дипломата Константина Александровича Уманского. Летом 1943 года он получил назначение на работу в Мексику. Ехать должен был с женой и дочерью. Предстоящий отъезд Нины очень огорчил ученика этой же школы, Володю Шахурина, сына наркома авиационной промышленности. На Каменном мосту произошло бурное объяснение. Володя застрелил Нину, потом выстрелил в себя.

Резонанс это дело получило огромное. Выяснилось, что пистолет Володя взял у Вано Микояна, сына Анастаса Ивановича. Сталин велел разобраться, откуда у кремлевских детей оружие? Может, заговор готовят?

Об этом деле мне рассказал Серго Микоян, доктор филосовских наук, младший сына Анастаса Ивановича. Он тоже пострадал в том злосчастном для семьи 1943 году.

Началось с того, что к ужину не вернулся его брат Вано. Поиски в милиции, в морге ни к чему не привели. Наконец позвонил отец: «Не волнуйтесь, Вано жив. Он арестован».

 — Примерно через неделю ко мне подошел один из наших охранников,— рассказывал Серго.— Сообщил, что брата сейчас выпустят, но я должен поехать в КГБ и что-то там сказать. У ворот стояла черная машина. Приехали на Лубянку, вошли в мрачные металлические ворота. В какой-то комнате меня обыскали и повели на четвертый ярус в камеру. Потом вызвали к следователю. Нас обвинили в том, что мы планировали формирование нового правительства. И это в 14 лет! Кстати, потом оказалось, что у Володи Шахурина действительно была такая мысль.

Серго вызывали на допросы несколько месяцев. Наконец: «Выходи с вещами! Но сначала подпиши одну бумагу». В бумаге говорилось, что он обвинен в заговоре против Советской власти. И амнистирован. Отказывался: «Я же ни в чем не виноват». Это никого не интересовало: если не подпишешь — обратно в камеру. Подписал. За воротами его ждали мама и брат Вано. Братьев наказали административной высылкой из Москвы в Узбекистан.

А в результате — постановление Совета народных комиссаров СССР о том, что «совместное обучение мальчиков и девочек в средней школе создает некоторые затруднения в учебно-воспитательной работе с учащимися, что при совместном обучении не могут быть должным образом приняты во внимание особенности физического развития мальчиков и девочек».

Началось великое переселение учащихся. Тогда-то я и пришла в 175-ю школу, ставшую женской. В третий класс.

Светлана Сталина уже не училась. А Светлану Молотову помню. Она и приемная дочь Вячеслава Михайловича, кажется, Соня, сидели за особой партой. У Светланы был сильный сколиоз, поэтому парту сделали на заказ, с высокой спинкой. И еще над углублениями для ручек были металлические крышечки.

Мой класс наредкость демократичен. Единственная знаменитость — Мира Кнушевицкая, дочь Наталии Шпиллер и Святослава Кнушевицкого, народных артистов СССР. Святослава Николаевича я знала мало, а Наталия Дмитриевна дневала и ночевала в нашей школе. Сколько концертов организовала, сколько билетов в театры и консерваторию принесла! В других классах — Вера Булганина, Вера Пронина, Нина Буденная, Фанни Димитрова, дети Маленкова, Поскребышева... Английский язык преподавала Елена Михайловна Булганина.

МАМА

Нина Леопольдовна

Нина Леопольдовна Мушкина, моя мама, 20 января 1942 года начала работать машинисткой в журнале «Знамя», когда сотрудники вернулись из эвакуации. Оформили временно, на три месяца. Оказалось, на 36 лет.

Первый номер «Знамени», первый после перерыва, вышел на серой бумаге, маленького формата и не очень толстый. Он увидел свет через год после начала войны. Первой рукописью, которую печатала Н. Мушкина, была повесть Юрия Либединского «Гвардейцы».

А своим боевым крещением она считала роман Ильи Эренбурга «Падение Парижа». Писатель закончил роман перед самой войной, сдал в типографию и уехал в эвакуацию. В типографии рукопись потеряли. К счастью, пропавшие страницы нашел верстальщик, порванные, испачканные. Машинистка привела их в порядок.

Профессию машинистки нередко сравнивают с профессией музыканта. Пальцы порхают по пожелтевшим потрескавшимся клавишам, исполняя какой-то танец, неистовый по быстроте, сложнейший по композиции. Останавливаются на доли секунды, когда кончается строка, и с новой силой пускаются в пляс. Та-та-та-та... Пулеметная скорость. То они отбивают на одном месте чечетку — это когда буквы «ходовые», центральные, то делают прыжок в сторону, вовлекая в безудержный хоровод скучающие «ы», «й». Та-та-та ... Будто неутомимый пианист играет на рояле.

Ну, а машбюро — это уже оркестр. Разве что нет дирижера. Впрочем, у каждой машинистки дирижер свой — рукопись. У одной машинистки на столе — серьезная статья, которую печатаешь сплошняком, строчки длинные, мало абзацев; у другой — стихи, а значит, строчки короткие, то и дело приходится переводить каретку; у третьей — таблица, и тогда двигаешься вперед медленнее, вчитываясь в цифры. Разный темп, разный ритм. Повинуясь тексту, кто-то печатает на одном дыхании, почти без остановки, ктото часто меняет страницу. Но полной тишины нет никогда. На какое-то мгновение одна из машинисток может остаться в одиночестве, но упрямо и задорно она будет вести сольную «партию», дожидаясь, пока присоединятся другие. И они, отдохнув всего миг, действительно бросаются на

  подмогу, включаясь в неистовый темп, пытаясь догнать, наверстать упущенное. Та-та-та...

Машинисткам не присваивают разряда, как например, слесарю, токарю, однако и здесь есть своя градация. Своя табель о рангах. Самая высокая квалификация у редакционной машинистки.

Спору нет, нелегко печатать и статистические таблицы, и технический текст. Но все же в этих случаях машинистка имеет дело с колонками цифр, с молчаливыми скупыми строчками. В редакции же — с человеком, с творчеством. Она первый читатель, первый критик, первый советчик. И начинающий юнец, выпускник факультета журналистики, и маститый писатель робеют перед ней:

— Получилось?

Она не литератор, не имеет соответствующего образования. Но за долгие годы работы в редакции опытная машинистка начинает отлично разбираться во всех тонкостях, нюансах. Нет, она не просто исполнитель. Под ее руками, с ее помощью рождается новое произведение.

Профессиональными машинистками дорожили все известные писатели. О них — в повести Юрия Нагибина «Машинистка живет на 7-м этаже» (кстати, это оказался мужчина, освоивший клавиатуру). И в стихотворении Евгения Евтушенко «Первая машинистка»:

Машинисток я знал десятки,

А быть может, я знал их сотни, Те — печатали будто с досады, Те — печатали сонно, сонно.

Были резкие, были вежливые Всем им кланяюсь низко-низко. Но одну не забуду вечно — Мою первую машинистку.

Далее Е. Евтушенко описывает, как он, сотрудник спортивной редакции, пришел к ней, к Татьяне Сергеевне, с маленькой заметкой, как ходил потом много раз. Обычно она кривила рот, критиковала, и было у нее «скучное выражение лица». Ругала и за почерк, и за содержание.

Но однажды листочки скомканные Я принес к ней в табачный дым.

А она: «Вроде, праздник не скоро. Что не к празднику? Поглядим».

То же скучное выражение,

Мол, не холодно, не тепло. Вдруг затихла машинка:

«Женя, а вы знаете — хорошо!»

С Евгением Евтушенко мама не работала, но для скольких же писателей она была первой машинисткой! Скольким говорила:

— А вы знаете — хорошо!

Много людей будет потом работать над рукописью — редактор, корректор, рецензент. Все это потом, а пока главное действующее лицо, она, редакционная машинистка. В газете, в журнале, в книге мы прочитаем гладкое, отшлифованное произведение, доведенное до кондиции. Но она, и только она, видела, как оно создавалось, чувствовала все муки творчества писателя, потому что мучилась вместе с ним. Она терпеливо перепечатывала бесконечные варианты, шла с авторами нехожеными тропами, искала лучшую дорогу. И когда наступал конец, когда ставила последнюю точку, ей делалось грустно — жаль расставаться с героями, к которым привыкла.

***

Великая Отечественная война — звездный час журнала «Знамя».

Звездный час для всех его сотрудников, в том числе, для машинистки. Журнал сразу стал центром литературной жизни страны. Среди авторов тех лет — К. Симонов, А. Фадеев, О. Берггольц, В. Инбер, А. Бек, Эм. Казакевич, Л. Леонов, М. Алигер, С. Гудзенко, А. Межиров, Б. Полевой. Десятки рукописей этих и других авторов прошли через руки Н. Л. Мушкиной.

Лидия Либединская в книге «Зеленая лампа» рассказывает, как у них в доме появился Александр Фадеев: «Что вы, ребята, запропастились? Был у Нины Леопольдовны, машинистки, которая Вам тоже печатает, и узнал, где вы обитаете».

А литературный редактор «Знамени» Ц. Дмитриева пишет в журнале «Новый мир» о работе с Галиной Николаевой, автором нашумевших тогда «Жатвы» и «Битвы в пути»: «Вся редакция старалась облегчить ее работу. Начну с Нины Леопольдовны Мушкиной, постоянной знаменской машинистки. Галина Евгеньевна была не в ладах с грамматикой, не говоря уж о синтаксисе. Писала она, обрывая фразы, и нередко приходилось Нине

  Леопольдовне, которая одна могла расшифровать скоропись Галины, быть по существу ее первым критиком».

Часто мама работала и с Борисом Полевым. Сохранилась записка на бланке журнала «Юность», где он был главным редактором: «Дорогая Нина Леопольдовна! Поздравляю Вас с Дамским праздником, желаю всего, всего хорошего. Очень рад, что снова могу встретиться с Вами на трудовом поприще. Ваш Б. Полевой, март 73 года».

** *

Однажды позвонил драматург Алексей Арбузов:

— Ниночка, надо перепечатать новую пьесу, «Некоторые огорчения» называется.

— Ну и название,— ужаснулась мама.— Нам и своих огорчений хватает. Прислал конверт. Мама развернула — и к телефону:

— Алексей Николаевич, да вы что?! Как назвали героиню?

— Героиню? — рассеянно переспросил Арбузов.— Нина Леопольдовна.

Ох, ради Бога, простите!

Вообще-то Арбузов называл машинистку по имени, но отчество, редкое

и довольно звучное, видимо, осталось в памяти.

— Простите,— повторил он.— Хотите, чтобы я изменил?

— Обязательно,— смеялась мама.— Иначе не буду печатать. Заодно

и о названии подумайте. Ну, скажите, кто же пойдет на спектакль, где ждут огорчения?

Послушался. Имя героини — Нина Леонидовна. Название пьесы — «В этом милом старом доме». Спектакль долго не сходил со сцены.

** *

И вдруг Маршак! Я не поверила, когда в конце 40-х годов мама сказа-

ла, что на ее рабочий стол легли стихи Маршака. Запланированы в очередной номер. Детские стихи — в журнале «Знамя»!

— Они не совсем детские.

В раннем детстве я, конечно, знала наизусть почти все стихи Самуила Яковлевича. А увидела его впервые в пять лет, в 1939 году, когда мама привела меня в Центральный детский театр на спектакль «Горе злосчастье». После представления в фойе дети фотографировались с Маршаком. Мама не растерялась, подтолкнула меня, и я оказалась рядом с ним, по правую руку.

— Как тебя зовут, девочка? — спросил Маршак и тут же сочинил стишок: 392

Лена встретилась с Маршаком, Который ей не был знаком.

Содержание нового стихотворения «Быль-небылица» простое. Шли в районе Арбата четверо мальчишек, дождь загнал их в подъезд, где уже прятался от потока воды какой-то старик. Напротив — магазин с надписью «Гастроном». И старик, показывая на это здание, спросил ребят, знают ли они, чей это дом? Спросил серьезно. А они рассмеялись:

Ничей,— ответил пионер, Другой сказал — СССР, А третий — Моссовета.

Дед только рукой махнул. И стал рассказывать:

Была владелицей его

До вашего рождения

Адель Петровна Хитрово. Спросили мальчики... Чего? Что это значит — Хитрово? Какое учреждение?

Дед пытался объяснить. Но чем дальше в лес, тем больше дров. Какие-то странные слова... Ничего мальчишки не понимают. Слушают, руками разводят:

Что значит, дедушка, лакей? — Спросил один из малышей.

А что такое камергер? — Спросил постарше пионер.

Дед совсем растерялся. Ну, ладно, про Хитрово не знают, может, слышали о других знаменитостях:

Конфеты были Ландрина, А спички были Лапшина, А банею торговой Владели Сандуновы.

И о купце Багрове вспомнил, который гонял пароходы по Волге до Астрахани:

  Скончался он в холерный год, Хоть крепкой был породы,

А дети продали завод,

Затон и пароходы.

Тут уж ребята не выдержали. На деда набросились:

Да что вы, дедушка! Завод Нельзя продать на рынке. Завод — не кресло, не комод, Не шляпа, не ботинки...

В общем, так ничего они и не поняли. Я тогда, честно говоря, тоже не поняла. Разве такое возможно?! Теперь, спустя более полстолетия, знаю: возможно!

** *

А вот открытка от Леонида Леонова, 1967 года: «Дорогая Нина Лео-

польдовна! Нам было необычайно приятно получить от Вас поздравления с праздником и событиями в семье, тем более, что с некоторого времени Вы как бы исполнительница обязанностей музы (по части машинки), то есть неотъемлемая участница творческого нашего процесса. Будьте здоровы... Леонид Леонов и его семейство».

Отношения мамы с Леоновым из служебных превратились в дружеские. Поздравления с праздниками, с днями рождения... Вот и эта открытка. Леонид Максимович благодарит за какие-то поздравления с «праздником и событиями в семье». Дата — 3 ноября. Видимо, речь шла о годовщине Октябрьской революции. Ну, а какие события в семье?

Помогла Наталья Леонидовна, дочь Леонова: речь, наверняка, шла о «Метели», многострадальной пьесе. Леонид Максимович написал «Метель» в 1939 году. Тридцать театров приняли к постановке, было уже более десяти премьер. И вдруг спектакли сняли: пьеса признана клеветнической. Леонов вернулся к ней только в 1962 году. Помогла тогдашний министр культуры Е. Фурцева. Постановление ЦК ВКП (б) 1940 года о пьесе «Метель» было отменено.

Конечно, требовались доделки-переделки. Новый вариант Леонов отдал в «Знамя». Печатала мама. На страницах «Знамени» пьеса появилась в 1963 году. Ну, а дальше... Говорят, нельзя дважды войти в одну воду. Можно! Трудно поверить, но спектакль снова запретили.

И все же премьера состоялась, в Московском драматическом театре имени Пушкина, в ноябре 1967 года. Наверняка, мама была на прогоне или на генеральной репетиции, в конце октября. Вот и отправила Леониду Максимовичу открытку, поздравляя с ноябрьскими праздниками и с «Метелью».

** *

С Аркадием Гайдаром мама была знакома мало. Повесть «Тимур и его

команда» в «Знамени» не публиковалась, книга вышла в 1940 году, а в 1941 году Аркадий Петрович погиб на фронте. Но жену его, Лию Соломянскую, знала прекрасно. Привел ее в наш дом удивительный человек, Самсон Глязер.

Самсон Глязер — личность уникальная. Кругленький, толстенький, вечно улыбающийся, он излучал здоровье и хорошее настроение. Помню его курчавым, потом лысым, с хохолком. Брови густые, сросшиеся на переносице, широченные, Брежневу и не снилось. Шаржи на него не рисовал только ленивый.

А дикция! Такая каша во рту, что «разжевать» с первого раза не удавалось. Переспрашивали. Всю жизнь Самсон катался на фигурных коньках. И отчаянно пропагандировал этот вид спорта. Долго уговаривал маму купить мне коньки. Она сопротивлялась, боялась, руки-ноги переломаю, нос разобью. Все же уговорил. Но, увидев подарок, огорчился:

— Почему снегурочки?! Надо фигурные!!!

Самсон был уверен, что каждый человек должен и может стать фигуристом. На дверях квартиры, где он жил, на улице Кирова, висела табличка: «Глязер Самсон Вульфович». Чуть повыше другая табличка: «Вульф Самсонович». Говорили, что эти два мужских имени переходили в его семье из поколения в поколение. Только они. Идея, которой Самсон был одержим,— каток с искусственным льдом, чтобы спортсмены могли кататься и в 30-градусную жару. Он ходил по инстанциям, стучал кулаками, размахивал перед упрямыми чиновниками маленькой брошюркой «Зимние забавы и искусство бега на коньках с фигурами». Нет, не он автор. Брошюрка вышла в Петербурге, в середине XIX века. Но она помогала ему отстаивать свою идею.

И отстоял. Именно благодаря его усилиям появился в Москве в 1950 году первый искусственный каток в Детском парке Дзержинского района. Спустя почти два десятилетия Самсон принес мне в редакцию билеты. Для меня и для мамы. Приглашение — в субботу, 11 мая 1968 года, посетить праздник на льду, показательные выступления фигуристов. «После окончания праздника состоится чествование тренера, мастера спорта СССР Самсона Глязера в связи с 60-летием со дня рождения».

Однажды Самсон пришел к нам домой с женой:

— Это Лия Лазаревна,— сказала мама.— Про ее сына мы недавно читали. Помнишь, как называется повесть?

— «Тимур и его команда».

Да, это была Лия Соломянская, мать легендарного Тимура, вдова Аркадия. Она приходила к нам раза два-три. Рассказывала, что познакомилась с Гайдаром совсем девчонкой, когда была вожатой пионерского отряда. Сына родила в Архангельске, где жили ее родители. Хотела назвать Темиром, но Аркадий настоял на Тимуре. В Архангельске она работала в газете, потом на местном радио. Аркадий жил в Москве. Сына увидел, когда тому исполнилось два года. Развелись они быстро. Лия вышла замуж за Самсона, а Аркадий женился на Доре Чернышевой.

— А кто такая Женька? — спросила я.

Женей звали дочку Чернышевой от первого брака. Так Гайдар увековечил в своей знаменитой книжке обоих детей, Тимура и Женьку.

** *

Особое место занимала работа с Борисом Пастернаком над романом

«Доктор Живаго». Об этом вспоминают В.М. Борисов и Е.Б. Пастернак в 1988 г. в журнале «Новый мир». Из статьи следует, что у Бориса Леонидовича была хорошая знакомая, Марина Баранович. Она печатала ему, и он обычно был доволен. Обычно, но не всегда. 10 октября 1948 года, получив от Баранович первую часть романа, Пастернак решил послать экземпляр в Рязань, дочери Марины Цветаевой. Вместе с сопроводительным письмом:

«Дорогая Аля! Высылаю тебе обещанную рукопись прямо из-под машинки моей приятельницы, маминой тезки и ее большой почитательницы Марины Казимировны Баранович, переписавшей ее. Из одной французской вставки я уже вижу, что в ней должны быть опечатки, но у меня нет времени проверить ее, не думаю, чтобы ошибки были так многочисленны, чтобы портили впечатление».

Пастернак понимал: мама печатает лучше. И своими действиями доказал это. Приведу еще несколько строк из статьи в «Новом мире»: «Первый экземпляр копии был еще раз выправлен Пастернаком по своему «титульному» экземпляру и снова отдан в перепечатку, но уже другой, профессиональной машинистке, Н. Л. Мушкиной (выделено мной.— Е.М.) ... Текст этой

Приглашает Самсон Глязер

  последней перепечатки оставался неизменным до конца 1955 года, и именно с него были сделаны копии, входившие в экземпляры романа, отданные в «Новый мир» и в Гослитиздат в 1956 году».

Надо ли говорить, что профессиональная машинистка выполнила работу прекрасно!

Эта последняя перепечатка «Доктора Живаго», как и предыдущие, а также перепечатка рукописей других авторов, производилась на машинке «Ремингтон», большой, тяжелой, с огромной кареткой. Покупали ее на Мясницкой, в магазине «Товарищества Ж. Блок». Верой и правдой служила она маме десятки лет.

** *

Пишущая машинка — величайшее изобретение человечества. «Орешек»

оказался крепким! Даже патент выдавали дважды. Сначала, в 1714 году, англичанину Милу. Что ж, в теории у него все прекрасно, а на практике... Лишь спустя 160 лет свое слово сказали американские типографы Шоулз и Сулле. Тут уж все было продумано-отработано.

Впрочем, все ли? На машинке отсутствовал регистр, поэтому буквы, прописные и строчные, располагались на разных клавишах. 96 клавиш! Кроме того, рычаги ударяли по валику снизу; чтобы увидеть напечатанную строку, этот валик надо было откинуть.

Как бы то ни было, прогресс! Одним из первых это оценил Марк Твен, перепечатавший на купленном агрегате своего «Тома Сойера».

В 1900 году на Всемирной выставке «Ремингтону» была присуждена высшая награда, Гран-при. Ее создатели получили право ставить особое, фирменное клеймо. Очень вовремя, потому что начались подделки. Владельцы московского магазина «Товарищества Ж. Блок» предупреждали: «Если к названию добавлено какое-нибудь слово, это подделка».

Машинку «Ремингтон», на которой работала мама, я отдала в Государственный литературный музей. Она сразу стала «прима-балериной». Сначала была выставлена в здании по адресу Трубниковский переулок, в центре зала под стеклом с надписью: «На ней печатался «Доктор Живаго». А осенью 2010 года машинка заняла почетное место в здании на Петровке в экспозиции «Немое красноречие вещей», в зале, где представлены вещи Пастернака, Крученых, имажинистов. Слова в каталоге меня поразили: «По легенде, в 1950-е годы на этой пишущей машинке перепечатывались главы из романа Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго» для самиздатовского распространения»!!!

Была в доме еще одна машинка, доисторическая, но более позднего времени — «Континенталь». Ее тоже с радостью забрал литературный музей. Е. Абакумова, старший научный сотрудник, так и ахнула: «Откуда она у вас?» Объяснила, что «Континенталь» — машинки трофейные, «пробивают» шесть экземпляров, причем каждый легко читается. На других больше трех-четырех не получалось даже при идеальной копирке. Мама рассказала, что машинка появилась в доме случайно. Сломался «Ремингтон» и знакомая дала на время «Континенталь», которую после войны привез из Германии ее сын. Так и осталась.

Литературный музей не случайно приобрел эти реликвии. Ведь почти все фабрики в мире, которые производили пишущие (печатные) машинки, закрылись. «Устройства из прошлого оказались за бортом цивилизации». На смену пришли компьютеры. Весной 2011года прекратила работу последняя фабрика, в Индии.

А весной 2013 года жертвой прогресса в Великобритании оказалась электрическая пишущая машинка — ЭПМ. Последний ее экземпляр в Соединенном Королевстве собран на заводе в Уэльсе и передан на хранение в Музей науки в Лондоне.

Ну, а намного раньше, в начале 1930-х годов, в нашем доме появилась машинка «Смис-Премьер», тоже с большой кареткой. Купили ее в Москве, в Камергерском переулке, в фирме «Отто Поднек», в 1924 году. Сохранился чек, вернее, счет за 1 6027, выписанный на имя одной из моих бабушек, Раисы Ивановны: «Продана и отпущена Вам, согласно словесного заказа, 1 пишущая машина, системы «Смис-Премьер, 18» за 1 60594 со всеми приложениями. Итого 300 руб. Тридцать червонцев получил сполна. Машина продана с гарантией на два года, за исключением случаев поломок, происшедших от явно небрежного обращения с ней».

Небрежное обращение с машинкой — как можно! Кормилица и поилица! Тем более, что профессия эта стала в нашем доме семейной: Елизавета училась и преподавала на курсах стенографии и машинописи, Екатерина после революции переключилась с фортепьянных клавиш на машинные...

Неудивительно, что мама с детства приобщилась к этому орудию производства. Еще в школе у нее проявились гуманитарные способности: редактировала классный журнал «Чернильный колхоз». Этот «Орган литературного кружка 8-х групп 41 школы БОНО, апрель 1930 года» дожил до наших дней. Обложка залита чернилами. «Жалко, испортили!» — сказал недавно знакомый. Не понял: клякса — элемент оформления, визитная карточка журнала, его лицо! Стихи, литературная викторина, ребус...

  И обращение к читателю, написанное, без сомнения, рукой мамы: «Для чего нам нужен ЛитЖурнал?».

Сохранились и два аттестата, после окончания школы и спецкурсов иностранных языков: «Мушкина Нина проработала и приобрела знания и навыки в объеме, установленном программами МОНО для спецкурсов иностранных языков по следующим специальным предметам: по немецкому языку, по английскому языку». Еще — выписка об общественной работе: редколлегия школьной стенгазеты; редколлегия бюллетеня Осоавиахима и Безбожника; редколлегия классного бюллетеня; легкая кавалерия — член штаба и ответственный за бюллетень...

** *

Мама училась в трех школах: шестилетка 1 19 имени Короленко, в Боль-

шом Каретном переулке («На Большом Каретном», как пел Высоцкий); семилетка 1 22, в Леонтьевском переулке; девятилетка 1 41, в Колпачном переулке.

На память выпускники получали фотографию своего класса, групповую. Мама с присущей ей аккуратностью и дотошностью подписывала: ряд первый, второй, третий...

На одном снимке, рядышком, три подружки: Леля Алексеева, Кити Шевелева, Зина Баталова. «Наши знаменитости»,— говорила мама. Я «раскопала» их корни. Леля Алексеева — из семьи Станиславских; Елизавета Алексеевна, внучка Владимира, старшего брата Константина Сергеевича. Зина Баталова — сестра Николая Баталова, сыгравшего главную роль в фильме «Путевка в жизнь»; Алексей Владимирович Баталов — ее племянник. Она тоже играла в Художественном театре. Кити Шевелева стала известным поэтом.

Здесь же, на снимке, Марьянна Лентулова, дочь художника Аристарха Лентулова. И Таня Шпет, Татьяна Густавовна, дочь известного философа, друга и учителя Бориса Пастернака, мать балерины Екатерины Максимовой.

Такой вот цветник в одном классе!

Впрочем, не все так радужно. На многих школьных фотографиях рядом с мамой — Ляля Буренстам; девочки были очень дружны. Ляля приходила часто, ее кормили обедом, ужином, в общем, старались облегчить жизнь. Дело в том, что все члены ее семьи — отец, мама Вера Ивановна, брат Андрей были объявлены лишенцами.

Слово это вошло в обиход в конце 20-х годов. В соответствии с Конституцией Р. С.Ф.С.Р. и специальной инструкцией Моссовета «лица, прибе-

гающие к наемному труду с целью извлечения прибыли, живущие на нетрудовые доходы, частные торговцы, коммерческие посредники...» лишались избирательных прав. Их не брали на работу, в лучшем случае, на непрестижные должности, с самой низкой оплатой. Детей лишенцев исключали из институтов; многим тогда приходилось отрекаться от родителей. Но самое главное — им не выдавали продуктовых карточек. Практически семьи были поставлены на грань выживания.

До сих пор не понимаю, как это не коснулось моей семьи! А может быть, все-таки коснулось?! Не знаю...

Через несколько лет появилось новое слово «Торгсин»: торговля с иностранцами. Дело в том, что стране нужно было золото. Где же его взять? Естественно, «выудить» у населения в обмен на товары и продукты. В обычных магазинах хоть шаром покати.

В ИТРах и Торгсинах Есть сыр, масло, колбаса. А в рабочих магазинах Солнце, воздух и вода.

Спекуляция достигла невиданных размеров. Неудивительно, что власть решила открыть магазины «Торгсина». Ближайший — на Кузнецком Мосту, в доме 14, сюда и ходили бабушки.

А булгаковские Коровьев и Бегемот заглянули однажды в магазинчик на Смоленском рынке. «Сотни штук ситцу богатейших расцветок виднелись в полочных клетках. За ними громоздились миткали и шифоны, и сукна фрачные. В перспективу уходили целые штабеля коробок с обувью, и несколько гражданок сидели на низеньких стульчиках, имея правую ногу в старой, потрепанной туфле, а левую — в новой сверкающей лодочке, которой они и топали озабоченно в коврик. Где-то в глубине за углом пели и играли патефоны...» Изобилие!

Первое время купить что-либо в «Торгсине» можно было только на царский золотой чекан. Ценности обменивались на тоты — специальные торгсиновские талоны. С конца 1931 года разрешили делать покупки на бытовое золото. Тогда-то, видимо, и ушли из дома все украшения, все оставшиеся ценности: кольца, серьги, золотые часы и монеты.

— Принесли мы однажды золотые часы,— рассказывала бабушка.— Продавец долго рассматривал их, потом пошел с кем-то советоваться. Наконец, получили справку, что часы оценены в сто рублей. На руки выдали в два раза меньше, пятьдесят. Остальные поделили государство и работники «Торгсина».

 

В общем, продавали все, что можно. Продавали за бесценок. Но это помогло выжить...

***

Сизифов труд — страниц перепечатка,

Где каждая строка — почти взрывчатка, Когда орут: «Быстрей роман гони нам!», О, Нина Леопольдовна! О, Нина! Нинон, моя Нинон!!!

Не знаю, кто из авторов написал маме эти строчки. Написать мог каждый. Работа машинистки и впрямь труд, адский, титанический. Правда, «сизифов» означает «безнадежный», «бессмысленный». Мамин труд имел смысл!

Все подчинено сдаче номера. В любой момент личные дела летят в тартарары. Пропадают билеты в театр, сдаются путевки в Дом отдыха, отменяются дни рождений. Отменяются или откладываются до лучших времен, после того, как будет подписан номер. Тогда станет спокойнее.

Номер выходит, но спокойнее не становится. Передышка короткая, а затишье, если и наступает, затишье перед бурей. На очереди номер следующий...

За день глаза машинистки пробегают многие километры строк, написанных порой самым неразборчивым почерком, руки совершают тысячи однообразных движений. Но как приятно смотреть на эти руки!

Лев Аннинский рассказывает, как познакомился с мамой в журнале «Знамя»: «Одна из этих женщин числилась машинисткой. Ее звали Нина Мушкина. К этому простецки русскому сочетанию присоединилось загадочное польское отчество: Леопольдовна. И внешность ее была загадочна: зачесанные назад в пучок белые волосы наводили на мысль то ли о пудре париков времен матушки Екатерины, то ли на вдовью седину времен, когда Отец народов чистил страну от ленинцев. И в глазах ее — то ли ирония пряталась, то ли чистосердечная доброта.

По определению Лидии Либединской, которая прекрасно знала Нину Леопольдовну, это была обыкновенная легендарная женщина.

Обыкновенная — потому что ее профессия может кому-то показаться будничной: машинистка! Нынешнее поколение, избалованное компьютерами, скоро не будет понимать, что означает это слово. А когда-то оно было волшебным.

Школьное удостоверение (аттестат), выданное маме.

Студенческий билет мамы.

Рукописный журнал «Чернильный колхоз», созданный мамой в 1930 году

  Легендарная — потому что все самые значительные писатели сороковых, пятидесятых, шестидесятых и семидесятых годов приносили ей, машинистке, свои рукописи. Верили: если она перепечатает, рукопись обязательно станет книгой! У Нины Леопольдовны был безошибочный вкус, безукоризненная грамотность».

8 марта 1969 года мама получила поздравление:

Мама «ишачила» в «Знамени», а я — в «Известиях». Командировки, командировки... Дома мама и бабушки, очень старые, очень больные. Но мама обычно проявляла твердость:

— Ничего с нами не случится. Ты только звони.

Ну почему, почему так поздно появились они в нашей стране, эти сотовые телефоны?! По-че-му!!! Не могу их видеть, не могу слышать, не могу взять в руки. Полжизни отдала бы тогда за такой мобильник! Боже, как металась я обычно от автомата к автомату: у одного трубка сорвана, другой глотает двушки, к третьему очередь... В Москве еще куда ни шло. А в глубинке! Однажды поздним вечером, в кромешной тьме, добиралась до какой-то почты: может, хоть там связь есть.

— Спасибо, что позвонила,— радовалась мама.— Теперь я спокойна, не буду волноваться.

А теперь-то как раз и надо волноваться! Если бы она знала, какой путь предстоит обратно, в гостиницу, глубокой ночью!

— Ты только звони...

Командировки всегда стоили мне нервов. Особенно в день отъезда. Мама хотела непременно ехать на вокзал. В любую погоду, в любое время суток.

— Пожалей меня,– умоляла я маму.— Не провожай. Иначе буду волноваться, благополучно ли ты вернулась.

— Это ты пожалей меня,— просила мама.— Разреши проводить. Иначе буду волноваться, благополучно ли ты уехала.

В общем, «я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть, не оглянулся ли я»...

На перроне мама стояла до последнего, ждала, пока состав тронется. С каждым годом тревога нарастала. Спустится ли с обледенелых ступенек? Поймает ли такси на привокзальной площади? Несколько раз выручали знакомые. На вокзал ехали вместе с нами, я давала деньги на такси — и они отвозили маму домой.

В день приезда легче, но тоже нервотрепка. Мама хочет встречать! Конечно, я брала билет на поезд, который приходил днем. Из окна вагона, медленно двигающегося вдоль платформы, вижу ее: маленькая, бледная. Беспомощная. Старается угадать, где остановится мой вагон.

— Мама, я здесь! Да здесь же я!! Мама!!!

Носильщику ждать некогда. Мгновенно водружает чемодан на тележку, резво устремляется вперед. Мне бы за ним: увезет — не найдешь в толпе. Но мама отстает, она плохо видит. И я, забыв про носильщика, возвращаюсь, чтобы протянуть ей руку...

— Ты только звони!

...Между тем, дом в Дегтярном дышал на ладан. Он дал трещины, фундамент осел, жучок прогрыз деревянные перекрытия. Привести здание в порядок у государства не было денег.

Неожиданно нашелся инвестор. Жильцов срочно начали выселять.

Есть люди, которых укачивает в машине и самолете, кто боится замкнутого пространства, не может спускаться в метро на эскалаторе. Мама не могла пользоваться лифтом, выходить на балкон. Боязнь высоты.

Квартира, которую нам наконец предложили, была на одиннадцатом этаже! Но как отказаться от нее? Тем более, сроки поджимают: выселение дома идет полным ходом. Уже отключены газ, электричество, перекрыта вода. Сорвана часть крыши и через два этажа просвечивает небо...

Потрясающе: семья прадеда была практически первой, въехавшей в 1914 году в роскошный новый дом в Дегтярном переулке. Мы с мамой были последними, кто в 1983 году покинул этот, уже старый, обшарпанный дом. Спустя 69 лет!!!

** *

Думали, в новую квартиру не влезет наша мебель, особенно сундук. Рари-

тет, достопримечательность XIX века... Помню, как-то приехал врач «скорой помощи»:

  — Сундук! Ох!! Ах!!!

— Простите, вас вызвали к больной, а не к сундуку.

Вообще сундук был в каждом уважающем себя доме. Кофр — таково его

второе название. Был он, конечно, и в доме Пушкиных. Сохранился в Михайловском, в музее, стоит в кабинете поэта. Экскурсоводы обычно рассказывают, как однажды, поздравляя своего любимого директора Семена Степановича Гейченко с юбилеем, сотрудники преподнесли ему шуточное стихотворение. Посвященное... сундуку:

В халат закутываясь на ночь, Поэт говаривал порой: «Арина, где Семен Степаныч, Мой академик, мой герой?

Опять он где-то пропадает,

А мне не подойти к столу, Поскольку подойти мешает Сундук — стоит не в том углу.

Давай, зови сюда Ирину, Наталью, Ольгу, Валентину,

Я все же вольности певец. Сундук мы сдвинем наконец».

Арина гордо отвечает:

«Мне мебель двигать не с руки. Семен Степаныч лучше знает, Где нужно ставить сундуки».

У нас в семье разногласий по поводу сундука не было. И по сей день стоит он в комнате. К сожалению, не хранит ни ценностей, ни легенд. На лето в него складывали зимние вещи, нафталином посыпали от моли.

О сундуке вспоминал и Борис Пастернак:

В московские особняки Врывается весна нахрапом, Выпархивает моль за шкапом, И ползает по летним шляпам, И прячут шубы в сундуки.

В сундуки бабушки прятали не только шубы, но и меховые шапки. И, конечно, муфты — широкая «труба» с отверстиями с обеих сторон для рук. Что ж, удобнее, чем перчатки. Впрочем, одно не исключало другого. На шее шнурок-ленточка, как у ребенка для ключей. Только там — чтобы ключи не потерялись. У муфты — чтобы не упала, когда потребуется освободить руки.

Муфты с карманами, наружными и внутренними, огромными и маленькими, с разнообразной отделкой, на молнии и на пуговицах, из разной ткани и, конечно, из разного меха...

Кстати, было время, когда муфта считалась писком моды, деталью вечернего туалета, к платьям из бархата, атласа, парчи. Ее и шили из этих тканей. Говорят, в старину муфты носили и мужчины. Не знаю, как к ним относился прадед.

Сколько же муфт было в нашей семье! До революции — из самого дорогого меха. Ну, а я помню свою детскую муфточку из какого-то драного крашеного кролика. Остаток прежней роскоши.

Сейчас в нашем сундуке вещи, которые, вроде бы, и не нужны. А выбрасывать жалко. Сто лет пролежал здесь саквояж — воплощение эпохи, вещественное доказательство торговой деятельности прадеда. Кожаный, коричневый, с металлическим ободом и замками, плавно разъезжающимися по этому ободу в разные стороны. Замки двигаются как по маслу, словно саквояж только что сошел с заводского конвейера. Правда, скособочился, придавленный чем-то тяжелым.

Тут же — аршин, которым прадед отмеривал куски ткани. Длина этой деревянной линейки, как и положено, 71 сантиметр. Четкие деления на 16 вершков. На концах для прочности плотно насажены так называемые муфты, в которые вставлены пластинки. Бабушки утверждали, что пластинки из какого-то халцедона. Посмотрела в словаре: халцедон — полудрагоценный камень, разновидность кварца!

Рядом, в сундуке, мои любимые зимние бурки — мягкие валенки-сапоги, утепленные ватой, с голенищами, простеганными для жесткости. Еще боты и галоши «Колумб», гордость бабушек. Фирма-производитель давала «безусловное ручательство за высшую прочность». Галоши и боты были и на каблуке, надевались на туфли-лодочки. Я донашивала такие, только не резиновые, а фетровые. Чистили их почему-то манной крупой. Девчонки завидовали, а мальчишки пели на мотив Леонида Утесова:

Как много девушек в галошах, Как много в рваных башмаках...

  Веер, красоты неимоверной, но порванный с одной стороны. Флердоранж — белые цветки померанцевого дерева, принадлежность свадебного убора невесты; от времени цветы «завяли»... Пенсне со сломанным замочком, лорнет, звонок-вертушка, гамаши... Керосиновая лампа, изящная, но стекло другого диаметра... Куски линкруста, выпуклого, узорчатого, который до революции был на стенах комнаты вместо обоев. Он оказался очень прочным. Его обновили, покрыв черным лаком, и он долго сверкал всем на радость.

Все меньше тех вещей, среди которых Я в детстве жил, на свете остается...

Так писал Арсений Тарковский. Да что вещей! Даже названия исчезают из жизни. Нынешнее поколение не знает, что означает то или иное слово.

В 2005 году газета «Вечерняя Москва» объявила конкурс: «Вещи, которые мы вспоминаем». Вещи нашего детства... Разве могла я не принять участие в этом конкурсе!

В результате висит у меня в доме барометр, подарок «Вечерней Москвы». На ретро-конкурсе газеты «Воспоминание о прошлом» я получила третью премию.

В новой квартире нашлось место не только для сундука, но и для шкафа грушевого дерева с перламутром, из бабушкиного гарнитура. Огромное зеркало снаружи, во всю высоту и ширину створки. Влез наш дорогой, многоуважаемый шкаф! Конечно, пришлось разобрать его, но, когда собирали, детали входили как по маслу. В отличие от современного, в котором «пупочки» никак не стыковались с «дырочками».

Был в Дегтярном еще один шкаф, в коридоре. Массивные широкие ножки, над ними два выдвигающихся ящика-гиганта. А уже потом — основание и створки-дверцы.

Перевозить в новую квартиру его не собирались, но нужно было отодвинуть от стены. Мужики кряхтели, сопели, наконец, поднатужились... Шкаф заскрипел.

— Пошел!!!

Как бы не так. Это нам только показалось! Сдвинулась-поехала лишь верхняя часть, та, что над ящиками. Ножки без движения: они просто приросли к полу.

— Так и моя душа приросла к Дегтярному переулку,— говорила мама.— И мое сердце.

Наша отдельная квартира — радость со слезами на глазах. С болью в душе. С кровью в сердце.

Как же держал маму этот Дегтярный переулок, какими глубокими оказались вековые корни!

Я хочу скорей обратно,

На Трехпрудный, на Гранатный, На Плющиху, на Арбат...

Я хочу скорей назад.

Эти строки Маргариты Алигер. Нет, назад не получается... Ни на Арбат, ни в Дегтярный переулок. Как мама любила его! Разбирая бумаги, я нашла стихи, написанные ею. Стихи непрофессиональные... Крик души — «Плач Леопольдовны». Плач по квартире коммунальной:

Там площадь Пушкина была под боком – Нет места лучшего в Москве.

Я часто к Пушкину ходила,

И в сквере том сидела на скамье...

В этом доме жили мои предки, Дед и бабка, тетушки и мать.

Как они меня ласкали и любили — Это невозможно описать...

Мы живем теперь в другом районе, К счастию, до старого рукой подать. Тем не менее, здесь все чужое – Невозможно это осознать...

Это круглосуточное терзание, мучительное, душу выматывающее! Нет, не могла она привыкнуть к новому дому! Постоянное противостояние: здесь — там. Все плохое, что было в Дегтярном, забыто. Мокрицы на стене, тараканы, помойные ведра, соседка-хулиганка, нищета... «И все позабылось, что помнить не хочется» — пишет Андрей Дементьев. В памяти осталось только хорошее. Хотя его было так мало.

Людям нужна подпитка. Кислородом, витаминами, лекарствами. Маме требовалась подпитка аурой — аурой тех мест, где прошла ее жизнь. Иногда просила:

— Пойдем к нашему дому!

Можно было идти по диагонали, уменьшив путь на несколько десятков метров, переулочками — Козихинским, Трехпрудным. Тут когда-то жила Марина Цветаева, которая тоже тосковала по своей малой родине.

  Но обычно мы шли по Тверскому бульвару, мимо особнячка, где еще недавно находился журнал «Знамя»; теперь редакция переехала. Мы останавливались около памятника Пушкину, садились на нашу лавочку. Все, как в доброе старое время.

Вот и Дегтярный переулок. Чтобы не задирать голову, переходили на противоположную сторону и смотрели, смотрели на дом. Коробка без крыши и перекрытий, зияющие глазницы окон.

...В 1972 году мама отмечала торжественную дату, 30-летие работы в «Знамени». В связи с юбилеем, как обычно, получила Адрес:

«Дорогая Нина Леопольдовна! Редколлегия журнала «Знамя» и все его сотрудники, Ваши друзья и сотоварищи, а также многочисленные поэты и критики, прозаики, очеркисты, рукописи которых Вы так блистательно перепечатывали многие годы,— все мы рады приветствовать Вас с этим большим трудовым праздником.

Ваш приход в «Знамя» совпал с началом Великой Отечественной войны. Нелегкое то было время — не только на фронте, но и в тылу. Вы доказали, что, преодолевая любые трудности, готовы к полной отдаче сил нашей боевой литературе, а значит, и Победе, потому что перепечатанное Вами слово действительно сражалось наравне со штыком или пулей.

Можно сказать, что с того времени и до сего дня Вы ощущаете себя мобилизованной на службу не только советской литературе, но и журналу «Знамя»... Конечно, Вы профессионал высокого класса, но не только это привлекает к Вам пишущий люд. Вы относитесь с любовью и горячей заинтересованностью к произведению человека, принесшего Вам рукопись. Писатель или журналист всегда чувствует, что Вам небезразличен его труд, что Вы, его первый читатель, болеете и за внешний вид рукописи, и за его

содержание.

И потому писатели так охотно прислушиваются к Вашим суждениям о их

произведениях. Каждый знает: они продиктованы желанием помочь автору, и они всегда на пользу дела. Редкий человек, хоть однажды поработавший с Вами, не стремился бы отдать и следующую рукопись Вам, и только Вам. Недаром в Вашей личной библиотеке — сотни книг с дарственными надписями».

Сотни автографов... И во многих — благодарность «за легкую руку». Молва о легкой руке моей мамы ходила среди всего писательского мира. Если печатает Мушкина, значит, рукопись будет одобрена редколлегией. Возможно, это совпадение, но факт остается фактом: то, что выходило из-под ее рук, чаще всего, действительно, шло зеленой улицей. В крайнем случае маленькие доделки-переделки.