Книги с автографами пополняли коллекцию мамы все реже. А мою — чаще. Символично: первая подаренная книга — от Юрия Либединского, маме, в 1942 году. Последняя — от Лидии Либединской, мне, в 2000 году. Круг замкнулся.
— Вот, книжную полку освободила, — сказала мама однажды. — Для твоих автографов. Переедем — как разместим все это?
Разместим. Лишь бы переехать. Лишь бы кончилась квартирная эпопея, которая стала для нас стихийным бедствием. И не только в последнее время. Всегда квартирный вопрос — на повестке дня.
Эта
Меч висел над головой, а комната висела на волоске. Тогда, после революции, появилось новое слово: прописка. Так вот, в меньшей комнате были прописаны бабушка, мама, потом и я. В
Наступил момент, когда в ней осталась одна Катя...
Решили сделать родственный обмен: если уж терять комнату, то меньшую. Почему-то обмен разрешался только родственный. Метрики не сохранились. Помогли соседи-свидетели. Суд подтвердил: Зинаида Ивановна и Екатерина Ивановна — сестры.
Едва оформив обмен, поняли: шаг неверный. Надо было объединять жировки, чтобы не терять ни одну из комнат. С трудом объединили.
Дамоклов меч отведен в сторону: угроза потери комнаты отпала. Но появилась другая угроза: всю жизнь остаться в коммуналке. 72 квадратных метра на троих — кто поставит на очередь?!
Дом, между тем, дышал на ладан. Построенный в 1913 году, он дал трещины; фундамент осел, жучок прогрыз деревянные перекрытия. Привести здание в порядок у государства не было денег.
Неожиданно нашелся инвестор. Жильцов начали выселять.
Наше требование — получить квартиру в этом же микрорайоне. Коренные москвичи, прожили здесь почти 70 лет; у меня ненормированный рабочий день; мама — инвалид первой группы; бабушке — девятый десяток.
Как ни странно, в райисполкоме эти аргументы сочли разумными. Даже пошли навстречу:
— Сейчас подходящей квартиры нет. Но строится дом, недалеко от Белорусского вокзала. Берите любой ордер, сдавайте нам под гарантийное письмо. Когда дом будет готов, вам — право первой ночи.
Друзья предупреждали: с государством в азартные игры не играют. А мы поверили... В общем, взяли ордер: трехкомнатная квартира, 48 метров, где-то у чёрта на рогах. Сдали. Получили гарантийное письмо.
Время от времени я навещала стройку у Белорусского вокзала. Что ж, пора идти за ордером.
— Да-да, конечно, все помним. Пожалуйста, двухкомнатная квартира, 28 метров.
— Как двухкомнатная?!
— Трехкомнатные уже распределены.
В городском жилищном управлении не поверили:
— Сдали трехкомнатную? Есть гарантийное письмо? Состав семьи не уменьшился?..
Видимо, досталось тогда районному начальству. Но свободных трехкомнатных квартир, действительно, уже не было.
— Ждите, будем подбирать.
Подобрали, лучше не бывает! Квартира за выездом, в доме, о котором мы и мечтать не могли. Держу в руках выписку из лицевого счета: три комнаты, 47 метров. В последний раз зашли что-то измерить. Разговорились с прежними хозяевами.
— А ведь квартира «родилась» двухкомнатной. До нас здесь жил сын большого начальника. Он и присоединил третью комнату из соседней квартиры, которая еще не была заселена.
Сломя голову бегу в Бюро технической инвентаризации. Без запроса сведений не дают. Наконец, ответ: «По плану БТИ квартира N 25... значится двухкомнатной: 16,8 и 12,0 квадратных метров. Когда и почему присоединена к этой квартире комната 18,5 квадратных метров из квартиры N 26, Бюро сведений не имеет». Подпись, число, печать.
— Но ведь на самом деле она трехкомнатная! — доказываю я. — И реально, и по лицевому счету. Внесите изменение в поэтажный план!
— Не имеем права. Да вы не бойтесь, переезжайте!
— Не бояться? Но если когда-нибудь в ту, соседнюю, квартиру въедет тоже большой начальник, и если он узнает, что его хоромы родились трехкомнатными, он сможет потребовать возврата третьей комнаты?
— Конечно, — отвечают в БТИ. — На основании поэтажного плана.
Нет, ехать в эту квартиру нельзя!
— Ждите, будем подбирать...
И вновь подобрали. У Никитских ворот, одиннадцатый этаж.
Есть люди, которых укачивает в машине и самолете, кто боится замкнутого пространства, не может спускаться в метро на эскалаторе. Мама не могла пользоваться лифтом. Вестибулопатия — боязнь высоты.
Но как отказаться от этой квартиры! Тем более, сроки поджимают: выселение нашего дома в Дегтярном переулке идет полным ходом.
Мы выезжали последними. Отключен газ, электричество, перекрыта вода. Сорвана часть крыши — и через два этажа просвечивало небо. Круговую оборону держали вместе с Володей Глоцером. Он бился за квартиру в центре, мы искали варианты обмена, на второй-третий этаж. Не получилось...
Думали, что в новую квартиру не влезет наша мебель, особенно зеркальный шкаф грушевого дерева с перламутром, из бабушкиного гарнитура. Огромное зеркало снаружи, во всю высоту и ширину створки.
Влез наш дорогой, многоуважаемый шкаф. Конечно, пришлось разобрать его, но, когда собирали, детали входили, как по маслу. В отличие от современного, в котором «пупочки» никак не стыковались с «дырочками».
Был в Дегтярном еще один шкаф, в коридоре. Массивные широкие ножки, над ними два выдвигающихся ящика-гиганта. Ну, а потом — основание и створки-дверцы. Брать шкаф в новую квартиру не собирались, но нужно было отодвинуть его от стены.
Мужики кряхтели, сопели, наконец, поднатужились... Шкаф заскрипел.
— Пошел!!!
Как бы не так. Сдвинулась-поехала лишь верхняя часть, та, что над ящиками. Ножки без движения: приросли к полу.
— Так и моя душа приросла к Дегтярному переулку, — говорила мама. — И мое сердце.
Наша отдельная квартира — радость со слезами на глазах. С болью в душе. С кровью в сердце. Как же держал маму этот Дегтярный переулок, какими глубокими оказались вековые корни! Каким сильным, требовательным, каким неукротимым был зов предков!
— Это конец старой жизни, — уговаривали друзья. — Начало жизни новой.
Да, это был конец старой жизни. Трудной, безрадостной. Но мама оплакивала ее. Новой жизни не наступило...
И жалею, и зову, и плачу...
Я жалею старенький свой дом
В маленьком зеленом переулке,
Там, где каждый камешек знаком.Выхожу одна я на дорогу.
Все вокруг знакомо мне —
Магазины, люди и деревья,
Что в окно всегда глядят ко мне.В этом доме жили мои предки —
Дед и бабка, тетушки и мать.
Как они меня ласкали и любили —
Это невозможно описать.Здесь прошло счастливо мое детство,
В школу я пошла отсюда в первый класс.
В этом доме я росла, взрослела,
Здесь я полюбила в первый раз.В этом доме начались мои заботы,
В этом доме я жила в войну.
В этом доме родила я дочку,
И отсюда схоронила всю родню.В этом доме мы вдвоем остались с дочкой,
Здесь она училась и росла.
Но безжалостные ходики отсчитывали годики,
И не так уж тихо жизнь текла.Время шло. Старел наш милый дом.
Вкруг него росли высокие гиганты.
И однажды мощный «Агропром»
Вдруг придумал эти варианты.Будем перестраивать мы этот дом
Для себя — сказали в министерстве.
А жильцов попросим выйти вон,
Переселим их в другой район.Мы живем теперь в другом районе,
К счастию, до старого рукой подать.
Тем не менее, здесь все чужое.
Невозможно это осознать.Невозможно к этому привыкнуть,
Новую здесь жизнь мне не начать.
Мне придется просто примириться
С тем, что выпало на долю мне опять.В старости друзей не выбирают.
Здесь соседи — не друзья.
«Здрасьте-до свиданья» — все знакомство.
Там же каждая квартира, как своя.Там был у нас сосед, Володя Глоцер.
Правда, мы с ним ссорились не раз,
Но зато он был надежным другом,
И всегда нас выручал он в трудный час.Там площадь Пушкина была под боком —
Нет места лучшего в Москве.
Я часто к Пушкину ходила,
И в сквере том сидела на скамье.
Там в окно смотрели мне деревья,
Здесь кругом лишь крыши, да огни.
Здесь ни с кем я не хочу встречаться.
Здесь никто не мил мне, не любим.
Здесь ничто меня не радует,
Ни к чему я больше не стремлюсь.
Но обратно колесо не крутится,
И былого никогда уж не вернуть.А время шло и здесь. Летели дни и ночи,
Все, что мило сердцу, унося.
И совсем я не заметила,
Как внезапно старость подошла.В новом доме начались мои болезни,
В новом доме началась хандра.
И осталась я наедине со старостью,
Миновать которую, увы, нельзя.Здесь меня настигло одиночество,
Не с кем слово мне сказать.
Никуда я не хожу и никого не вижу.
Мне осталось только вспоминать.Здесь почти я потеряла зренье,
Ничего не вижу я на правый глаз.
Хуже быть не может ничего на свете.
И никто мне не поможет в этот раз.Это окончательно меня сразило,
Руки опустились у меня.
Видимо, пора уж подводить итоги,
Так как жизнь к концу уж подошла.Я смерти не страшусь.
Естественный конец. Все люди смертны.
О дочке лишь тревожусь я —
Ей будет очень трудно без меня.А я весь день одна.
Дочь на работе. Я тоскую.
Прошлое свое перебираю я.
Здесь я кончу жизнь свою земную,
И отсюда дочь свезет меня на кладбище...
Не знаю, когда мама написала эти строчки... Стихи не профессиональны. Но искренни.
Там, в родных пенатах, она была мобильна, легка на подъем. А на
Ей трудно — мне еще труднее. На работе задерживаюсь, в командировку еду, в больницу ложусь — душа не на месте.
«Расставаться — ведь это врозь. Мы же сросшиеся», — писала Марина Цветаева. Мы всегда были сросшимися.
— Нина, вы смотрели новый фильм?
— Да, Лена смотрела.
Логичнее ответить: «Нет, но Лена смотрела». Мы были единое целое: если Лена смотрела, значит, — и она. Никакой разницы. Впрочем, вернувшись из кинотеатра, я так подробно рассказывала ей о фильме, что и впрямь — она смотрела!
Вечером, уходя с работы, я звонила:
— Выхожу.
Встречала меня у открытой двери квартиры:
— Рассказывай, как день прошел?
Все новости-события она уже знала, потому что несколько раз в течение дня мы разговаривали по телефону. Теперь хочет знать подробности.
— Дай же дух перевести!
— Но я так тебя ждала...
Долго молчать я все равно не могла. Все было подчинено неистребимому желанию — скорее рассказать или посоветоваться, пожаловаться или обрадовать.
Мы всегда были сросшимися. Теперь — особенно.
Однажды мама встретила меня возбужденная, радостная:
— Знаешь, кто звонил? Груша!!!
Та самая Груша, которая стирала белье у моих бабушек. Уехала из своего подвала лет тридцать назад — и вот услышала, что дом выселили, узнала где-то наш новый телефон. С тех пор для мамы было счастьем разговаривать с ней, слышать ее голос.
Людям нужна подпитка. Кислородом, витаминами, лекарством. Маме требовалась подпитка аурой — аурой тех мест, где прошла ее жизнь. Иногда просила:
— Пойдем к нашему дому.
К нашему... Можно было идти переулочками, по диагонали, уменьшив путь на несколько десятков метров. Но мы шли по прямой, по Тверскому бульвару, мимо особнячка, где еще недавно находился журнал «Знамя»; теперь редакция переехала. Мы останавливались около памятника Пушкину, садились на нашу лавочку; мы смотрели на здание «Известий»... Все, как в доброе старое время.
Вот и Дегтярный переулок. Чтобы не задирать голову, переходили на противоположную сторону, на угол Воротниковского, и смотрели, смотрели на дом... Коробка, без крыши и перекрытий, зияющие глазницы окон. Вот наши окна...
Как-то, придя на «экскурсию», мы ахнули: пепелище! Здание огорожено, на заборе надпись, огромными буквами: «Смертельная опасность». Что-то не рассчитали проектировщики, и торец дома, стена, граничащая как раз с комнатами, где мы жили, рухнула.
К счастью, ночью.
Мама, потрясенная, позвонила Виктору Ахломову, фотокорреспонденту «Недели». И он, по ее просьбе, «вышел на место события», сфотографировал развалины. Мама «зачитала» этот снимок до дыр.
...Нет дома, нет и «Недели». Сообщение о её закрытии появилось на первой полосе еженедельника в марте 1995 года: «Закрывается газета, которую вы, дорогие читатели, знали и любили многие годы».
Решение об этом правление АО «Редакция газеты „Известия“ приняло через три недели после того, как газета отметила тридцатипятилетие. Последний номер вышел в канун бывшего Дня печати. Всех сотрудников вывели за штат, данные о них переданы на биржу труда.
Тут же — слова главного редактора „Известий“ И. Голембиовского: „Неделя“ недееспособна; даже если бы она себя окупала (как утверждают ее руководители), она для нас была бы большой роскошью. При решении судьбы „Недели“ надо исходить не из интересов читателей, а из наших собственных, сугубо экономических».
Сказал — и одним росчерком пера подписал решение о немедленном издании «информационного справочно-рекламного приложения к Московскому выпуску «Известий». С тем же названием.
Через полтора года я, единственная из всех, вернулась в новую «Неделю». Пришла к редактору — тому, кто вспомнил про годовщину смерти Симы Соловейчика:
— Я из старой «Недели»...
— Что ж, напишите заметку.
— Вообще-то я была редактором отдела. У меня книги...
— Все равно, напишите заметку. На две странички.
Написала.
— Мне понравилось... — сказал Юрий Сорокин.
Думаю, я работала бы здесь до конца жизни. Но 1 сентября 1998 года и эту «Неделю» закрыли. Дальше чехарда. Что-то еще выходило: три месяца — один редактор, потом другой... Это уже была не «Неделя» — разве что название.
1 декабря 1999 года «Неделю» закрыли окончательно: «Руководство ОАО „Редакция газеты „Известия“ приняло решение приостановить выпуск газеты. Будут сделаны шаги в сторону ее улучшения, принятия кардинально новой модели популярного издания“.
Шаги затянулись.
15 декабря 2000 года главный редактор „Известий“ Михаил Кожокин сообщил: „В наших планах — возобновление с весны следующего года выпуска любимой читателями „Недели“. Мы рассчитываем, что все наши подписчики до июля будут получать ее бесплатно... Старая марка „Недели“ не может просто так уйти с рынка“.
31 марта 2001 года — новое сообщение М. Кожокина: »... мы приняли непростое решение — отложить запуск обновленной «Недели».
Суждены нам благие порывы...
***
В шкафу — двустворчатом, как храм —
Гляди: все книги по местам.
В строке — все буквы налицо.
Твое лицо — куда ушло?
Стою перед книжным шкафом. Перебираю книги. С автографами. И, словно заклинание, повторяю эти слова Марины Цветаевой:
Твое лицо — куда ушло?..
Странная закономерность: каждые двадцать лет судьба обрушивала на нашу семью беду:
1951 год — умирает Лиза. 1956 год — умирает Роза.
1972 год — умирает Зина. 1975 год — умирает Катя.
1992 год — умирает мама. 1995 год — умирает, закрывается «Неделя».
Однажды, 20 лет спустя...
После смерти близких все ведут себя по-разному. Одни выбрасывают вещи, делают перестановку в комнате — слишком агрессивны и жестоки воспоминания. Снимают фотографии со стен и прячут их подальше, чтобы не бередили рану, не напоминали о потере.
Другие, напротив, берегут каждую вещь: соприкоснувшись когда-то с человеком, она хранит его тепло. И фотографии вставляют в рамочки, вешают на стену, на самом видном месте. Чтобы встретиться взглядом. Попросить прощенье.
Я принадлежу к этим, другим. Я живу прошлым. Храню его в памяти.
Я прошу прощенье.
«Они жили, эти люди. Многие из них прошли и скрылись, как будто их ноги никогда не топтали травы у дороги» — это и о них, о моих предках писала Вера Инбер.
Они жили, эти люди...
