Зяма. Это же Гердт!

Он заставлял внутренне подтянуться. Я много раз ловил себя на том, что вот сижу рядом с ним, мы разговариваем и я должен изо всех сил стараться соответствовать.

При Гердте было немыслимо плохо рассказать анекдот и вообще - просто болтать при нём было невозможно. Он огорчался, скучнел, отводил глаза. И вообще - банальность, бездарность переживал как муку, как физическую боль.

Терпел из последних сил.

Зато как никто другой радовался чужому божьему дару, справедливо полагая, что божий дар не может быть чужим. Свойство поразительно редкое для актера - они же невероятно ревнивые существа! А Зиновий Ефимович мог позвонить на ночь глядя и крикнуть в трубку: "Витя! Вы видели Чурикову в "Плаще Казановы"? Нет? Витя, вы идиот! Немедленно идите! Это великая актриса!.."

* * *

Гердт никогда не путал личное с художественным. Ко мне он, кажется, был расположен, но похвалы тому, что я делаю, я дождался только пару раз. Хотя - что значит похвалы? А вот что: "Знаете, Витя, это вполне пристойно".

А бит я был за свои телевизионные экзерсисы многократно. В этих случаях Гердт был тактичен, но неумолим. "Мне кажется, Витя, это не лучшая ваша программа". После этого хотелось извиниться и немедленно провалиться сквозь землю.

...Гердт рассказывал про своего друга, недавно умершего поэта N., какой он был блистательный человек, честнейший, замечательный, глубокий... - но в оценке поэтической был неумолим: поэт средний.

А про другого мог, наоборот, сказать: "Сволочь редкая, но стихи есть замечательные!"

* * *

У Гердтов было замечательное застолье. Оно сохранилось и по сей день в доме у Татьяны Александровны (что, к слову, много говорит о качестве людей, собиравшихся вокруг Зиновия Ефимовича). Меньше всего там было артистов. Богемы и бомонда он терпеть не мог! За его столом была настоящая элита. Не попса с политикой пополам - врачи, математики, ученые, с которыми Зиновий Ефимович дружил по сорок - пятьдесят лет. Безукоризненные люди, знакомство с которыми большая честь для любого. Когда этого не понимали, это подчеркивалось.

* * *

Однажды я был свидетелем того, как Гердты поругались. И вот они ругались, ругались... и наконец Татьяна Александровна бросила Гердту в лицо: "Актер!.." Это прозвучало как последнее оскорбление. И Гердт, оборвав крик, вдруг мрачно сказал: "А вот за это можно и по морде..."

И оба расхохотались.

Слово "актер" в этой семье было оскорблением, эдакое богемно-фальшивое...

* * *

Дружить Гердты умели не по-нынешнему. Зиновию Ефимовичу было уже под восемьдесят, но каждый год он лично перевозил из города на дачу девяностолетнего артиста театра Образцова Евгения Вениаминовича Сперанского. А уж по мелочи...

Однажды, зимой довольно голодного 1992 года в моей квартире раздается звонок. На пороге стоит Татьяна Александровна с мешком картошки: "Нужна? Хорошая, не мороженая".

По дурной интеллигентской привычке я начал было отказываться. Аристократичная Татьяна Александровна послушала это с полминуты и сказала: "Значит, так. Не нужна картошка - увезу назад. Нужна - бери и не выё...!"

* * *

Татьяну Александровну Правдину Ширвиндт называл: "внучка шустовских коньяков" (ее дедушкой был тот самый коньячный король Шустов, о котором упоминает чеховский Андрей в "Трех сестрах").

Татьяна Александровна стала "окончательной женой" Гердта (определение Зиновия Ефимовича).

История их знакомства замечательна и очень многое говорит об этих двух людях.

На зарубежные гастроли "Необыкновенного концерта" Гердт выезжал за несколько дней до труппы с переводчиком. Тот переводил ему свежие газеты, Гердт уяснял, чем живет страна, и когда зрители приходили на спектакль русской труппы, кукольный Конферансье на их родном языке шутил на злобу дня! Можете себе представить эффект.

Так вот, Татьяна Александровна, переводчик-арабист, поехала в командировку в Египет, работать с театром Образцова.

Она была замужем. Гердт был женат.

Они познакомились - и перед расставанием договорились встретиться в Москве через два дня.

Через два дня они встретились свободными людьми. Гердт за это время объяснился с женою, а Татьяна Александровна - с мужем. У нее была двухлетняя дочка Катя...

* * *

Незадолго до ухода Гердта из жизни Катя взяла его фамилию и отчество. Он ее спросил:

- Что ж ты раньше-то?..

- Стеснялась...

- Ддур-ра...

Надо было слышать это "ддур-ра..."

Так признаются в любви.

Татьяна Александровна сказала однажды: "Я бы его полюбила, даже если бы он был бухгалтером".

* * *

Есть острословы, а есть люди остроумные - и это диаметрально противоположные типы людей. Гердт никогда не острил. В нем этого кавээнского "вот я вам сейчас пошучу..." - не было совершенно.

Гердт поддерживал разговор, или поворачивал его, или прекращал - но это всегда было развитие мысли. Он успевал думать - редкость для людей шутящих.

Шутка рождалась как результат оценки ситуации.

Одна молодая журналистка передала мне совершенно блистательный диалог, произошедший у нее с Гердтом: "Ну что, деточка? Будете брать у меня интервью?" - "Да, Зиновий Ефимович..." - "Ах, всем вам от меня только одного нужно!.."

В 1949-1950 годах, во времена борьбы с космополитизмом, Зиновий Ефимович со своим братом Борисом возвращался с кладбища (была годовщина смерти мамы). На Садовом кольце они зашли в пивнушку ("шалман", как определил ее Гердт) - согреться и помянуть. Перед ними в очереди стоял огромный детина. И когда очередь дошла до него, он вдруг развернулся в их сторону и громко сказал продавщице: "Нет уж! Сначала - им. Они же у нас везде первые!.."

И Гердт, маленький человек, ударил детину в лицо. Это была не пощечина, а именно удар. Детина упал... Шалман загудел, упавший начал подниматься... Продавщица охнула: "За что?! Он ведь тебя даже жидом не назвал!.."

И стало ясно, что сейчас будет самосуд.

...Эту историю я услышал во время съемок телепередачи в ответ на свою просьбу рассказать о людях, которые спасали Гердта. И он рассказал мне о троих. О медсестре Вере Ведениной, которая вытащила его в феврале 1943 года с поля боя, из-под огня. О Ксении Винцентини - хирурге, которая делала ему последнюю, одиннадцатую операцию и спасла ногу. И рассказал он вот этот случай.

...Когда всё шло к самосуду, от стойки оторвался человек, которому Гердт едва доходил до подмышек. "Он подошел ко мне, загреб своими ручищами за лацканы моего пальтишка, - рассказывал Гердт, - и я понял, что это конец. Мужик приподнял меня, наклонился к самому моему лицу и внятно, на всю пивную, сказал: "И делай так каждый раз, сынок, когда кто-нибудь скажет тебе что про твою нацию"".

И "бережно" (слово самого Гердта) поцеловав его, поставил на место и, повернувшись, оглядел шалман. Шалман затих, и все вернулись к своим бутербродам.

В этой истории - не только тот замечательный незнакомец. В ней - весь Гердт. Как позже писал Визбор: "Честь должна быть спасена мгновенно". И эта мягкость, этот "всесоюзный Зяма" из "Кинопанорамы" и "Чай-клуба" - далеко не весь Гердт. Повторюсь: он был человеком очень суровых правил.

Продолжение следует...