Зяма. Это же Гердт!

Одна из встреч с Зиновием Ефимовичем состоялась у меня 7 мая 1994 года на приеме по случаю Дня независимости Израиля. В этот вечер мне повезло - я беседовал с Гердтом дольше обычного. Попросил разрешения брать у него интервью "в рассрочку" - по пять минут в течение многих лет. "Вы самый неназойливый журналист из тех, кого я знаю", - пошутил Зиновий Ефимович. Разговор был посвящен его детским годам. Родился он в бедной еврейской семье. Фамилия его в детстве была Храпинович. Отца звали Эфроим. "Я не раз вспоминал его, когда играл Арье-Лейба в фильме "Биндюжник и Король". Не подумайте, что отец мой чем-то был похож на Арье-Лейба, вовсе нет. Мой отец был человеком небогатым, но уважаемым всеми. Когда и как я стал Гердтом? Именно с того времени, как пришел на сцену. Не мог же я оставаться Храпиновичем". И еще на этой "пятиминутке" рассказал мне Зиновий Ефимович о том, что в Себеже до революции и некоторое время после нее существовала еврейская гимназия, но его родной язык - русский. Погромов не помнит. Рано уехал из дому... Часто вспоминал красоты вокруг Себежа - дивные озера, леса. Вместе с Татьяной Александровной они не раз туда ездили. "Жизнь прожил, а красоты такой больше нигде не встречал..." - с грустью произнес Зиновий Ефимович.

* * *

Зимой 1995 года в Доме актера в Калошином переулке происходила презентация коллективного российско-израильского сборника "Гостевая виза (29 взглядов на Израиль)". В числе авторов сборника были Нонна Мордюкова, Борис Чичибабин, Евгений Леонов, Лев Разгон, Лидия Либединская, Марк Захаров, Александр Иванов, Борис Жутовский, Зиновий Гердт. В тот вечер наша "пятиминутка" получилась особенно длинной. Среди прочего Зиновий Ефимович говорил: "Вы знаете, я до конца так и не понимаю слово "национальность". Мне кажется, что слово "одессит" отражает скорее национальность, чем понятие этнографическое. Я не раз бывал в Одессе и обратил внимание, что люди различных национальностей, живущие в этом городе, очень схожи между собой. И дело не только в особом одесском жаргоне и дикции, а в восприятии жизни и отношении к ней. Роман "Двенадцать стульев" написали русский Катаев и еврей Файнзильберг. Точнее же, эта книга рождена двумя одесситами. И вообще, если человек слишком углубляется в национальный вопрос, недолог путь к национализму. Помню, не раз говорил мне покойный Дезик (Давид Самойлов. - М. Г.): "Национализм возникает у людей, потерявших не только уверенность в себе, но и уважение к себе. Национализм не только не синоним слову патриотизм, но скорее антоним". Я по-настоящему люблю Россию, и любовь моя к России - это прекрасная и, как сказано у поэта, "высокая болезнь". Я побывал во многих странах, это были интересные и замечательные путешествия, встречи. Из последних мне больше всего запомнилась поездка в Израиль. Наверное, потому, что сыграл там несколько раз в Тель-Авиве на сцене театра "Гешер" бабелевского Илью Исааковича. А может быть, еще и потому, что гидом моим был неподражаемый Гарик Губерман. И, наверное, более всего поездка в Израиль запомнилась встречами со старыми друзьями. Поверьте, расставаясь с ними в конце шестидесятых - начале семидесятых, я и не верил в возможность новых встреч. И все же даже в Израиле, этой удивительной стране, я скучал по России. Это - необъясимо, пожалуй, даже интимно". И тут Зиновий Ефимович вспомнил о своей давнишней знакомой поэтессе Саре Погреб и прочел ее стихотворение, из которого я по памяти воспроизведу следующие строки:

И смотрит вниз сквозь сумрак голубой
созвездие, плывущее судьбой.
Пустое! Суть в эпохе и стране.
И в тоненькой нервущейся струне.

"Я люблю Сару Погреб, - продолжил Зиновий Ефимович, - поэт она настоящий и поняла, в чем суть, уж во всяком случае - не в национальности. А внешность, черты лица - неужто по этому судить о национальной принадлежности того или иного человека?" Стоявшая рядом Лидия Борисовна Либединская со свойственным ей юмором заметила: "Если уж судить о национальной принадлежности по внешности, то ни в Пушкине, ни в Лермонтове нет и оттенка славянской внешности. А Гоголь? Разве он похож на типичного русского? А есть ли более русский писатель, чем Николай Васильевич? О его отношении к евреям говорить не буду, но если уж о внешности - она далека от русской". Вся наша компания - кроме упомянутых, были Борис Жутовский, Юрий Рост, Александр Иванов - расхохоталась, а Зиновий Ефимович, задрав голову, глядел на Иванова и обращался к окружающим: "Посмотрите, вот Саша Иванов, и по происхождению, и по языку - русский человек и истинно русский поэт. А многие его принимают за еврея: длинный нос, печальные глаза, насмешливый взгляд... А уж за мастерство и умение съехидничать, высмеять - его начисто причислили к евреям, как будто ирония, насмешливость, юмор свойственны только евреям". Тут в разговор "вмешался" сам Александр Иванов: "И все же иронизировать над собой, сочинять анекдоты о себе, смеяться во спасение свойственно евреям больше, чем другим народам". Мы с Лидией Борисовной закурили, я предложил сигарету и Зиновию Ефимовичу, он отказался: "Уже накурился, больше шестидесяти лет курил очень много, недавно бросил. Разумеется, инициатива исходила не от меня". Он знал о своей тяжелой болезни, но жил так, словно ничего этого нет, и даже юмор остался прежним. И интеллигентность - тоже.

* * *

И еще об одной встрече с Зиновием Ефимовичем. В мэрии Москвы проводилось совещание по подготовке к 50-летию Победы над фашистской Германией. Участниками совещания были крупные чины, военные и гражданские. Собралась вся театральная элита Москвы: Элина Быстрицкая и Сергей Юрский, Марк Захаров и Марлен Хуциев... Где-то между Владимиром Этушем и Григорием Баклановым скромно приютился Зиновий Ефимович Гердт. Все были активны и взволнованны, предлагали различные мероприятия к предстоящему празднику, в большинстве своем интересные. Зиновий Ефимович скромно и даже как-то застенчиво молчал, а когда "дебаты" уже подходили к завершению, неожиданно попросил слова. Я, к сожалению, не записал эту короткую, но блистательную речь. Не удалось мне найти и протокола этого заседания. Но попытаюсь пересказать ее. Гердт говорил, что волнение в преддверии такого праздника и столь активное участие в его подготовке московской интеллигенции вполне естественно, иначе быть не могло. Но его, Гердта, сегодня волнует другое: готовясь к празднику Победы над немецким фашизмом, мы как будто не замечаем (может быть, проще не замечать, чем противодействовать?), как гуляет фашизм по Москве (Гердт повернул голову в сторону сидевших во главе стола высоких начальников, военных и гражданских). Он напомнил о недавних выступлениях на телевидении Эдуарда Лимонова и иже с ним, о распространяемой платно и бесплатно в переходах Москвы литературе фашистского толка. Последние слова воспроизвожу уже по записи: "Простите меня за то, что моя реплика не совпадает с целью сегодняшнего уважаемого совещания, но я не мог сегодня не сказать об этом - всё это волнует меня не меньше, чем память о войне, участником которой я был. Еще раз извините, господа", - с грустной улыбкой закончил свое выступление Зиновий Ефимович.

В зале буквально замерли, а через несколько секунд раздались аплодисменты, которые, конечно же, не входили в ритуал подобных заседаний.

В тот день он выглядел довольно неплохо. Это была моя последняя встреча с Зиновием Ефимовичем. Впрочем, не совсем так - еще одна беседа с ним состоялась у меня по телефону незадолго до Дня Победы. В одной из газет меня попросили подготовить материал под условным названием "День последний - день первый". Я должен был собрать воспоминания знакомых мне писателей, поэтов, художников, актеров о том, каким запомнился им день 9 мая 1945 года. Материал этот я так и не сделал, но своими воспоминаниями об этом дне со мной поделились художник Борис Ефимов, журналист Давид Ортенберг, беседовал я с Лидией Борисовной Либединской, Ириной Ильиничной Эренбург. Решил поговорить и с Зиновием Ефимовичем. Я знал, что здоровье его в ту пору было неудовлетворительным. Позвонив Татьяне Александровне, очень осторожно поинтересовался, нельзя ли напроситься к Зиновию Ефимовичу на встречу. Она попросила меня позвонить вечером, к тому времени будет ясно, можно ли будет соединить меня с Зиновием Ефимовичем. Я позвонил после восьми, он подошел к телефону, голос его был бодрым, можно сказать, оптимистичным. Выяснилось, что на заданную мне тему он уже беседовал с корреспондентом какой-то из газет и ничего нового мне сказать не сможет, да и не так это интересно. Неожиданно Зиновий Ефимович спросил меня, давно ли я читал (или перечитывал) "Казаков" Толстого. "Давно", - ответил я. И вдруг, не знаю уж, по памяти или из книги, Гердт начал читать мне отрывки из этой повести. В голосе его не чувствовалось никакой усталости, болезни - тем более. Но было мне как-то не по себе, что больной, пожилой актер столь усердно дарит свое искусство единственному слушателю да еще по телефону. Несколько раз он прерывал свое чтение словами: "Послушайте, как написано! Это Библия! Так писать мог только истинный пророк". Не помню, сколько времени длилось чтение, после какого-то отрывка Зиновий Ефимович произнес свою, ставшую частой в наших разговорах фразу: "Обязательно свидимся. Какие наши годы!", попрощался со мной, и я уже не помню, успел ли я попрощаться с ним. А может, и лучше, если не попрощался.

Продолжение следует...