Все равно ты с нами, Саша!

Сегодня так вышло: вспомнил Александра Асаркана.

Кто-то говорил, что он жив и здоров, издаёт книжки. Кто-то утверждал, что он пропал бесследно.

Решил поискать в Интернете. Нашёл. Прочёл. Грустно стало.

С Александром Асарканом я был хорошо знаком. Фантастически одарённый человек. И вот…

Впрочем, читайте.

Ваш Владимир Владимирович Шахиджанян.

Все равно ты с нами, Саша!

В этом нет мистики. Но уверенность: такие люди как Александр Асаркан, покидая жизнь, остаются с теми, кто их ценил, любил и кому он отвечал взаимностью.

Коренной москвич Александр Асаркан, сын некогда активного бундовца, был также сыном коммуналки в Кривоколенном переулке, что неподалеку от Мясницкой. Не проявляя интереса к школе, он проявлял интерес к книгам и московским улицам, как и подобает отроку, росшему без родительского надзора и без крова над головой. (Кровом однажды стала стеклянная крыша ресторана гостиницы «Метрополь», а пристанищем обычно служила котельная с приятелями-истопниками.)

Он не знал вузовских аудиторий, но рано узнал московские театры. А равно способы проникновения в зрительный зал без билета. Дружил с актерами, с рабочими сцены, пожарными. Театр манил его не только как территория, сближающая людей, — на сцене, за кулисами, в зале, но и как предмет вечных размышлений, как повод для сопоставления одного с другим и с — жизнью.

Его арестовали, когда он готовился идти в Щукинское училище на курсы вторых режиссеров. Обвинили в клевете на Сталина (рассказывал уборщицам что-то непочтительное о генералиссимусе). На Лубянке следователь попросил арестованного законспектировать главу из Краткого курса и посоветовать, в какой театр прошвырнуться вечером.

Подследственного А.Н. Асаркана переведут в Ленинградскую тюремно-психиатрическую больницу для тех, кто даже по тогдашним временам не тянул на статью Уголовного кодекса. Не тянувшие, меж тем, вели серьезные беседы, жадно слушали повествования Асаркана о театральном искусстве и в знак благодарности помогали освоить итальянский язык. Стремясь удовлетворить его неистощимую жажду самых разнообразных знаний. Он умел слушать и впитывать услышанное. Умел дорожить людьми, достойными дружбы. Не случайной, но способной выдержать годы.

В связи с приближением XX съезда партии еще недавно неизлечимо больного Асаркана признали здоровым. Вернувшись в столицу, он отбил в Кривоколенном переулке свою пятиметровую клетушку, отделенную фанерой от соседей.

То была одна из немногих его житейских викторий. На том поле брани, где Саша менее всего чувствовал себя ратоборцем. Успехи на ниве журналистики тоже давались нелегко. Пока сотрудники журнала «Театр» не оценили не только человеческое обаяние Асаркана, многообразие его знаний, но природный дар, самобытное понимание драматургии, театральной игры. Среди тех, кто это принял как нечто безусловное, был и выдающийся искусствовед, умница Борис Зингерман, увидевший в Асаркане знатока и критика Б-жьей милостью. Журнал «Театр» тоже послужил пристанищем для неприкаянного бродяги, бескорыстно и беззаветно влюбленного в чудо сценического действия. Он не ждал всеобщего согласия, он ждал возможности выразить свое мнение.

Асаркан умел писать так, что о спектакле, о книге, которым вроде бы не уготован был шумный успех, начинали говорить в редакциях с уважением и интересом. Один из запомнившихся примеров — книга о Винни Пухе, снискавшая популярность после того как Асаркан на углу залитого чернилами стола в редакции «Нового мира» написал свою чудесную рецензию.

Он не игнорировал чьи-то взгляды, но придерживался собственных. На редакционных ли посиделках в «Новом мире» и журнале «Театр», в облюбованном ли им кафе «Артистическое» неподалеку от МХАТа. В этом кафе засиживались молодые актеры, художники, литераторы. Здесь читал свои стихи, пел свои песни Окуджава. Но книгу о его стихах Асаркан, вопреки намерениям, не написал. «Громадье планов» превышало возможности. Он писал об эстраде, театре, кино, телевидении, тонко анализируя и взыскательно оценивая.

В популярной одно время аджубеевской «Неделе» безотказно печатали Асаркана, ценя своеобразие всего, что выходило из-под его пера.

Привязанность к московским улицам не помешала Асаркану отправиться в автопробег, проделать тысячи километров по Сибири и Алтаю, деля с гонщиками несказанные тяготы путешествия.

Между тем, к молодым еще недавно актерам и художникам приходила зрелость. Иные получали признание и матерели. Кто-то удостаивался лестного, однако слегка обременительного звания «заслуженного». Обычно это предполагало перемещение в зону относительной житейской стабильности и гарантировало крышу над головой.

Крыша над пятью квадратными метрами в Кривоколенном не относилась к надежным. Что, однако, не помешало Асаркану жениться, растить дочь и оставаться самим собой, со своей неизменной душевной щедростью.

Он был отнюдь не из породы остряков, весельчаков, заводил. Но с его появлением в прокуренном редакционном кабинете, в кафе с неповторимыми ароматами что-то менялось даже в самой обыденной обстановке. И коли собирались по признаку давнего знакомства либо под влиянием вдруг вспыхнувшей симпатии, безотчетной приязни, звали Асаркана, так и оставшегося Сашей. Ставили на стол любимые им сладости. Обменивались новостями и выпусками «самиздата». Казалось бы, все устаканилось, вошло в колею. Обрело постоянство.

Для кого-то вошло, обрело. Но не для Асаркана. Менее всего склонный к фронде, бунтарству и диссидентству, он ни в коей мере не отличался склонностью к конформизму, готовому принимать сущее как единственно возможное и неизбежное.

К концу семидесятых на него навалилась тоска. Советская явь обрушилась сверху во всей своей тупо-бравурной безысходности.

Освоив итальянский, он читал газеты, выходившие в Риме, следил за дебатами в парламенте. Его манила эта страна с великой историей, запятнанной фашизмом, от коего избавилась не без помощи искусства, обнажившего правду недавних времен.

Борьба за выезд предполагала не только упорство, но и бесстрашие. Александру Асаркану доставало того и другого. Друзья собрали ему денег. На исходе восьмидесятого года он вышел на улицы Рима. Но оставаться в Вечном Городе ему запретили. Победа над фашизмом не равнозначна победе над неистребимым бюрократизмом. Вопреки намерениям и планам, ничего не оставалось, кроме как отправляться за океан.

Свыше двух десятилетий он прожил в Соединенных Штатах, поддерживая переписку с десятками давних друзей и приятелей. Для каждого получившего от него весточку — в прозе, а то и в стихах, — наступал праздник.

Вот одна из его открыток, доказавшая, между делом, что ему известно все свершающееся на берегах Москвы-реки, в районе Кривоколенного переулка. «Читая критику в „Знамени“, я думал…» Думал о самом разном и неожиданном. На обороте — живописно обряженные индейцы отправляются на охоту. Асаркан их напутствует стихами: «Красная армия, черный барон. / Снова к нам едут стрелять ворон/Но от тайги до британских морей / Этих ворон перебил еврей».

Он оставался самим собой, ни о ком и ни о чем не забывая. И уж, разумеется, о дочери Анне, получившей в Англии высшее образование и наградившей отца пятью внуками.

Александр Асаркан отнюдь не страдал ностальгией. Он страдал от болезней, приобретенных еще на родине, в Кривоколенном. Они не отпускали его на вполне благосклонной чужбине, и та оказалась бессильна против тяжких недугов, привезенных из-за океана.

1 февраля 2004 года его не стало.

Виктор Иоэльс