Имя Артемия Троицкого в последнее время не сходит со страниц газет, только сейчас его — журналиста, писателя, продюсера, теле- и радиоведущего — все больше упоминают в сочетании со словами «суд», «скандал» и «политика». Для него это странное соседство, хотя все эти сложности с законом возникли по той же причине, по которой Троицкого называют рок-н-ролльщиком. Молчать не может, бунтует все время... Сначала против идеологической и культурной заскорузлости совка, организовывая первые в СССР дискотеки... А против чего теперь? О том, чем эпоха политической стабильности отличается от эпохи развитого социализма, и пошел наш разговор.
— Артемий Кивович, наверное, вопрос «Как дела?» для вас за последний год обрел щекотливый смысл…
— Йозеф К. из романа «Процесс» отдыхает. Участвовать сразу в шести судебных делах довольно утомительно. Это свежее ноу-хау нашего нынешнего правосудия, когда по поводу одной фразы «дрессированный пудель при Суркове» разворачиваются сразу два дела. Одно — гражданское, по защите чести и достоинства, а второе — уголовное, об оскорблении. И оба — от музыканта Вадима Самойлова. В другом случае на меня подал в суд бывший гаишник, которому я вручал антипремию на концерте «ДДТ» на День милиции в 2010 году. По его мнению, я нелицеприятно о нем отозвался. Завели сразу три дела — два гражданских и одно уголовное. Хотя в адрес наших правоохранительных органов часто звучат слова куда хуже тех, что говорил я.
Еще один иск об оскорблении чести и достоинства, подрыве деловой репутации поступил от господина Киселева, фонд «Федерация». Помните знаменитый благотворительный концерт, где Путин на фортепиано играл и когда по поводу вырученных денежек возник шумный скандал в прессе? Об этом многие писали. В результате Киселев подал в суд аж на три газеты.
Сейчас мои дела обстоят так: я выиграл два дела у гаишника, уголовное и гражданское у Самойлова. Причем во всех случаях мне помогла экспертиза, которая была проведена по настоянию моих обвинителей. Что же касается фонда «Федерация», то меня обязали уплатить 50 копеек. Думаю, что как-нибудь их наскребу и дело это дальше продолжать не буду.
— Вряд ли, когда писали свою первую в жизни рецензию, могли представить, что за слова придется отвечать в суде. Кстати, правда ли, что проба пера у вас состоялась в 12-летнем возрасте?
— Действительно так. И было это в сказочном городе Праге, где я жил с 8 до 13 лет. Мои родители работали в редакции журнала «Проблемы мира и социализма», главном международном журнале по вопросам коммунистического и рабочего движения. Финансировался он преимущественно из Москвы, но из соображений политкорректности, как я понимаю, штаб-квартиру разместили в Праге. Главным действующим лицом там был мой отец, известный историк, политолог, один из главных в Союзе специалистов по Латинской Америке. А мама работала в редакции библиотекарем. Учился я в школе при советском посольстве, но все равно вращался в международной среде, что называется, international community. Мои друзья-подруги были из Латинской Америки, Италии, Франции и местные чешские ребята. Информации у меня было гораздо больше, чем у любого советского школьника моих лет. Свою роль сыграла и моя дотошность. В отличие от большинства ребят мне было недостаточно просто слушать музыку и весело проводить время. Еще хотелось знать, что за этой музыкой стоит. Практически самостоятельно я выучил английский язык, чтобы переводить песни и статьи о музыке, попадавшиеся мне в иностранных журналах. Естественно, интересно было делиться этой информацией со своими друзьями. И когда в сентябре 1967 года мы начали выпускать школьное издание под названием «Нью Даймонд», на первой странице появилась моя заметочка про «Сержанта Пеппера» (альбом The Beatles Sgt. Pepper's Lonely Hearts Club Band. — «Итоги»). Да, столько не живут и, наверное, не пишут.
— Заметочка-то была хвалебная или ругательная?
— Скорее кисло-сладкая, как и все мое последующее творчество. То есть, с одной стороны, я очень похвалил феерическую обложку, а с другой — чуть-чуть ругнул музыку, потому что предыдущий альбом Revolver мне понравился больше. Вообще мне не нравится все одинаковое, предпочитаю контрастный душ.
— Та заметка предопределила вашу карьеру?
— О своей будущей жизни тогда я не задумывался. Да и вообще никогда не строил планов, не имел целей, жил всегда максимально беспечно, рассчитывая только на случай.
— Как родители относились к вашему увлечению музыкой? Все-таки в советское время всякие там рок-н-роллы воспринимались настороженно.
— Родители мои были не вполне советскими гражданами, но увлечения моего не понимали. Рок-н-ролл они категорически невзлюбили и отзывались о нем примерно как советские школьные учителя. Свои пристрастия я им не навязывал, поэтому мы просто перешли с папой и мамой в параллельные измерения. Мама любила классику, папа — песни Галича, Окуджавы. Единственное, в чем мы сходились, — так это в любви к Эдит Пиаф, Жаку Брелю и прочему французскому шансону.
— Если не ошибаюсь, вы должны были застать Пражскую весну и последовавшие за ней трагические события?
— Я застал самое начало Пражской весны, ее преимущественно зимнюю часть, когда генсеком коммунистической партии Чехословакии оказался Александр Дубчек. И родители, и все мои друзья восприняли это с восторгом. Пошли разговоры о социализме с человеческим лицом, о демократии, свободомыслии. Но очень быстро родителей вместе со мной отправили в Москву. Не знаю, было ли это связано с пражскими событиями, но не исключаю того, что в редакции журнала укреплялись кадры и обратно в Москву отзывались те, в лояльности которых стопроцентной уверенности не было. К моим родителям это относилось в полной мере. В Москве мы продолжали пристально следить за событиями, переписывались с пражскими друзьями, к тому же отец был подписан на все чешские газеты. И когда 21 августа 1968 года случилась известная интервенция, это, конечно, стало для нас полным шоком. Мы с отцом в это время путешествовали на колесном пароходе «Н. В. Гоголь» по Северной Двине, и за один день из достаточно беспечного и в целом счастливого тринадцатилетнего парнишки я превратился в стопроцентного убежденного антисоветчика. Стал по-другому смотреть на все, и очень скоро — то ли в сентябре, то ли в октябре — вылетел из пионеров. За антисоветскую пропаганду. Был непуганым и в школе вовсю высказывался о событиях в Чехословакии. Кто-то стукнул, и пошло-поехало. Если бы не находился в столь нежном возрасте, последствия для меня были бы более суровыми.
Вообще период жизни после возвращения из Праги у меня был довольно тяжелый. Прага — город исключительно красивый, комфортный, да и жизнь там была повеселее, чем тут. Спасало меня то, что в Москву вернулись многие мои друзья по пражской школе, у нас возникла микрообщина. С одним из них — Сашей Костенко, который был старше меня на два года, — мы в 1972 году создали дискотеку в главном здании МГУ. Это было кафе физфака, хотя к физикам я не имел никакого отношения. Зато там были энтузиасты — любители рок-музыки, с которыми я познакомился при обмене пластинками на черном рынке. Как подпольному музыкальному авторитету они предложили мне вести эту дискотеку. Было мне 17 лет…
— Как находили друг друга покупатели и продавцы черного рынка пластинок?
— Это не был черный рынок в буквальном смысле этого слова, и это не была толкучка, как на «Горбушке». Торговля шла по квартирам и общежитиям. Самые ушлые меломаны составляли определенную среду, которая занималась покупкой пластинок, обменом, заказами. Они были как б/у, так и абсолютно новые. Бэушные могли происходить из совершенно разных источников, а новые западные альбомы привозили спортсмены, артисты, дипломаты, моряки, а также студенты из стран третьего мира, которые учились в наших институтах. Из своих Гвинея-Бисау, Перу и прочих они ехали через Берлин, Париж, Лондон и там затаривались. Привозить пластинки им было выгодно, поскольку стоили они у нас бешеных денег. Если на Западе средняя цена пластинок была в районе 3—4 долларов, то у нас за них давали 50—70 рублей. Привозить пластинки было даже выгоднее, чем джинсы. Контакты на черном рынке устанавливались довольно быстро и были прочными — мы в этом остро нуждались.
— Что представляла собой первая советская дискотека?
— Наша дискотека была почти наверняка первой в Москве — по крайней мере альтернативных версий не имеется. Скорее всего, она была первой и в России, а может, и во всем СССР. Хотя не исключаю, что нечто подобное существовало, например, в прибалтийских республиках. Никто вообще не знал, что это такое. Я часто рассказываю в качестве анекдота, что даже самого слова «дискотека» тогда не существовало в словаре. И во время первых дискотек к пульту и стопке пластинок подходили эмгэушные студенты и говорили: «А вот предыдущая пластинка нам очень понравилась, мы хотели бы ее взять…» Когда я отвечал, что взять ее невозможно, потому что она моя и стоит на черном рынке больших денег, они сильно удивлялись. Говорили: у вас же дискотека, а это как библиотека, но только с дисками, так что можно взять послушать, а потом вернуть…
Дискотеки наши состояли из двух частей. Первая часть — информационная, вторая — танцевальная. По принципу — сначала лекция, а потом танцы. Информационная часть продолжалась примерно час, я рассказывал о каких-то своих любимых группах, о биографиях музыкантов, ставил треки с альбомов, показывал слайды. Обычно речь шла о группах и исполнителях так называемого прогрессивного рока, которыми я в то время особенно увлекался. Pink Floyd, Jethro Tull, Фрэнк Заппа, Emerson Lake and Palmer, King Crimson. Вторая часть продолжалась два часа и была чисто танцевальная. Мы крутили хард-рок или глэм-рок. Дэвид Боуи, Слэйд, ранний Элтон Джон. Немного фанк-музыки, регги. Под Джеймса Брауна хорошо шли танцы. Плюс популярные хиты вроде «Шизгары».
— Для советского человека западная музыка была, мягко говоря, непривычной...
— Люди, приходившие к нам на дискотеку, эту музыку любили, потому-то, собственно говоря, и пробирались в субботу в это кафе и платили то ли рубль, то ли два, что было по тем временам недешево. Думаю, что именно в то время, в 70-е годы, увлечение рок-музыкой охватило максимально широкие молодежные пространства. Помните, у Юры Шевчука была песня «Хиппаны» — про деревенских хиппарей… Так вот вся эта рок-н-ролльная хипповая история тогда была вовсе не уделом городских пижонов, мальчиков-мажоров и золотой молодежи. Эту музыку любили все. Другое дело, что степень проникновения в нее и степень ее доступности были разными. Своим друзьям я постоянно записывал на магнитофон всякие пластинки и делал это всегда бесплатно. Записи имели бешеный успех.
— А куда же смотрела цензура? Как это она не замечала ваших дискотек?
— Поначалу благодаря тому, что никто не знал, что собой представляют дискотеки, не было и никакого контроля. Но осенью 74-го мы были вынуждены ее прикрыть — как раз из-за цензуры. К тому времени в Москве уже появилось некоторое количество дискотек, только в МГУ их было несколько. А потом пришли люди из комитета комсомола МГУ и сказали: у вас тут дискотеки проходят, будьте добры, отчитывайтесь нам о репертуаре, мы должны знать, что за музыку вы крутите и что рассказываете. Когда я узнал, что они будут эти списки редактировать, то сказал: нет, ребята, на такое я пойти не могу, проще лавочку прикрыть. Что и сделал, хотя дискотека приносила нам много радости и даже кое-какие деньги.
— А русская музыка на тех дискотеках звучала?
— Мы не ставили ее по двум причинам. Во-первых, русской музыки в этом стиле тогда и не было. На тот момент все наши группы, за исключением разве что «Машины времени», исполняли западную музыку. Зачем нам было ставить Джонни Винтера в исполнении группы «Удачное приобретение», если мы могли поставить реального Джонни Винтера? И второй момент был чисто технический. Мы ставили пластинки, а не катушки на магнитофонах, как это потом происходило на советских дискотеках. Мы использовали виниловые диски, сорокапятки. Никакой русской рок-музыки фирма «Мелодия» в 70-е годы не выпускала.
Пик творческой активности доморощенного рока пришелся лишь на первую половину 80-х, когда творил Александр Башлачев, когда были записаны лучшие альбомы «Аквариума», «Зоопарка», когда дебютировали «Кино», «Звуки Му» с Петром Мамоновым. Это был, наверное, самый фонтанирующий в творческом отношении период нашего рока.
— В создании «Звуков Му» вы даже приняли непосредственное участие…
— Это время я даже описывал в своей книге Back in the USSR. К моменту создания «Звуков Му» я знал Мамонова уже лет десять как остроумного пьяницу, дикого танцора и поэта-неудачника. Однажды он пришел ко мне домой с гитарой и запел. Это было потрясающе смешно, сильно и необычно. Вскоре он организовал группу, где я взялся было солировать на электрогитаре, но дело становилось слишком серьезным, репетиции — регулярными, и я ушел. Добрым гением «Звуков Му» оказался Александр Липницкий, наш общий друг юности, пожертвовавший своей коллекцией старинной живописи ради инструментов и аппаратуры. Первое выступление «Звуков Му» прошло в феврале 1984 года в школе, где Мамонов и Липницкий учились 20 лет назад и откуда в свое время были исключены за плохое поведение.
— По времени это совпало с жестким противостоянием системы и русского рока...
— Если взглянуть на дело объективно, рок в СССР был делом реально протестным. В то время играть музыку на электроинструментах, петь по-английски, слушать западные группы уже само по себе было жестом неприятия советской действительности. Не обязательно действительности политической, но как минимум советской культурной доктрины. Все люди, которые слушали рок, играли рок, несомненно, были культурными диссидентами и не хотели воспринимать совковую музыку. Они презирали нашу эстраду, ВИА, Союз композиторов, комсомольские песни. Но это не был сформулированный политический протест. Немногие группы напрямую выступали против коммунистов, КГБ и советской системы, как это делал, например, «Телевизор» Миши Борзыкина. При этом все наши рок-группы находились в очевидной эстетической оппозиции существовавшей системе, даже если этого не понимали. Были проблемы с властями и даже посадки. В основном в 1983—1984 годах. Это время мучительной агонии советской системы, и именно тогда совершалось много конвульсивных движений. Тогда были посажены Леша Романов, лидер группы «Воскресение», солистка «Браво» Жанна Агузарова, тогда же в тюрьме оказалось довольно много людей, занимавшихся организацией концертов. Сажали не за пение песен, а за незаконное предпринимательство. Все, кроме Агузаровой, проходили по каким-то экономическим статьям.
— Что произошло с ней?
— Она была известна как Иванна Андерс. Никто не знал на самом деле, что ее зовут Жанной Агузаровой. Она зашла настолько далеко, что подделала документы — паспорт и студенческий билет. У нее был приятель-хиппарь по имени Ваня Андерс, и по доброте душевной он отдал ей свои документы. Жанна их слегка подкорректировала. И, к сожалению, не нашла ничего более умного, как явиться с поддельными документами на Петровку, 38, когда ее вызвали туда после подпольного концерта «Браво». Тогда это дело выжигалось каленым железом. Я должен был быть ведущим того концерта, и, как узнал много позже, главным объектом охоты был именно я, а группа «Браво» просто попала под раздачу. Меня же там не оказалось лишь потому, что утром слег с сильнейшей ангиной. Сильно повезло. Мне намеревались пришить занятие коммерческой деятельностью, но ничего не получалось. Может, потому, что я всегда категорически сторонился денег. Тем не менее в течение двух последующих лет я находился под полным запретом, мне не давали печататься ни под своей фамилией, ни под псевдонимом. Во все редакции, с которыми я сотрудничал или мог сотрудничать, рассылалось письмо о том, что я нежелательный автор. Предписание это четко выполнялось.
— За счет чего выживали?
— Во-первых, жизнь в Советском Союзе была очень и очень дешевой. Все, что мне тогда было нужно, это единый проездной на транспорт. Стоил он 6 рублей. Время от времени я отправлялся в Ленинград, Вильнюс, Таллин, Ригу, билет на поезд стоил копейки. Вредных привычек у меня не было. Алкоголь, траву если и пользовал, то в минимальных количествах, и много денег у меня на это не уходило. Я неплохо мог жить и ни в чем себе не отказывать на 50—60 рублей в месяц. А эти деньги я вполне мог осваивать, скажем, продавая свои пластинки.
— На что жили тогда музыканты?
— Если говорить о мотивациях наших рок-музыкантов, то заработки у них стояли на последнем месте. Разбогатеть, играя рок в Советском Союзе, было категорически невозможно. Статус рок-музыканта давал нелимитированный успех у девушек, большое количество друзей и поклонников. Это была интересная авантюрная жизнь и вообще очень красивая история, но совершенно и категорически безденежная. Поэтому музыканты в основном где-то работали или были студентами, а играли в первую очередь ради собственного удовольствия.
— Однако во второй половине 80-х ситуация изменилась...
— Рок выстрелил из подполья, как пробка из шампанского. Он зазвучал на стадионах, в программах всесоюзного телевидения. Песня «Скованные одной цепью» Бутусова крутилась чуть ли не на уровне национального гимна. Я уж не говорю о песнях Цоя.
— Российских рокеров все время поругивали за то, что в погоне за смыслом они уделяли мало внимания музыкальной составляющей.
— Странно, если бы было иначе. Музыканты элементарно не имели возможности нормально репетировать, толком не знали, что такое звукозапись в студии. Это с одной стороны. С другой стороны, источники русского рока значительно отличаются от источников американского или британского. Огромное влияние на нашу музыку оказали русская поэзия и бардовская песня. Поэтому в силу нашей специфики — как культурной, так и политической — русский рок оказался в значительной степени несовместим с мировой рок-практикой, доказательством чему стал провал всех наших рок-проектов, вышедших на западный рынок. В конце 80-х рухнула монополия Госконцерта на организацию заграничных гастролей. И уже в 1989 году гастроли наших рокеров приняли лавинообразный характер. Назову лишь те, в организации которых сам принимал участие: «АВИА» и «Звуки Му» в Британии, фестиваль в Антверпене, «Советский рок» в Италии («Кино», «Звуки Му», «АВИА», «Бикс»), фестиваль «Новые открытия» в Глазго. В той же книге Back in the USSR я упоминал про самую значительную из всех историй с куплей-продажей, которая разворачивалась на моих глазах. Я имею в виду сделку между Си-би-эс и Борисом Гребенщиковым. Начиналось все с душевных разговоров о мире, дружбе и взаимопонимании. Однако чем дальше, тем жестче становились американцы. Акулий оскал шоу-бизнеса, о котором советские артисты столько читали, но никогда не видели воочию, наконец проявился во всем своем хищном прагматизме. Для начала Борису рекомендовали все песни исполнять по-английски. Затем без зазрения совести американцы отсекли нужного им Гребенщикова от ненужного остального «Аквариума». Лидер был увезен в США, а обезглавленная группа брошена на произвол судьбы. Так идущие напролом бизнесмены разрушили любимейший миф русского рока. Какое уж тут взаимопонимание.
— Если говорить о роке как о социокультурном явлении, он умер до знаменитой песни «Аквариума» или после?
— Думаю, что русский рок в своей классической формации умер тогда, когда исчезла вдохновляющая его питательная среда, а это, конечно, была советская власть и все, что с ней связано. В основном плохое, но кое-что и хорошее. Когда исчез пресс под названием «советская тоталитарная система» — от КГБ до Союза композиторов, смысл существования всего классического русского протестного рока был утрачен, и это основная причина того монументального кризиса, который постиг всю нашу рок-музыку в начале 90-х. Что касается рок-н-ролла как явления культурного и музыкального, то он себя прекрасно чувствует и по сей день. Кстати, сейчас, на мой взгляд, мы наблюдаем очевидный подъем рока в России. Впервые за последние 15 лет я замечаю большое количество новых молодых групп. Другой вопрос: насколько они русские? Поют парни и девчата по-английски, а некоторые даже по-французски или по-немецки, русский язык стал непопулярен. Зато сейчас больше групп занятных и своеобразных в музыкальном плане.
— Сложно было выживать в 90-е?
— В отличие от многих я не вижу 90-е в черном цвете. Да, возник культ денег, императив коммерции, это было не очень приятно. По идеализму и всякому благородству 90-е проехались каточком. Но в то же время появилось огромное количество возможностей, и это просто прекрасно. Если до этого музыкальная жизнь у нас осуществлялась сугубо кустарным образом, то в 90-е годы появились фирмы грамзаписи, стало возможным записывать и выпускать хорошие пластинки. Образовалось большое количество музыкальных клубов, стало можно регулярно давать концерты в симпатичных местах с хорошим звуком, понимающей публикой, качественная музыка прописалась в СМИ — на ТВ и радио... В этой ситуации не то что выживать, а полноценно жить было достаточно интересно. Другое дело, что в музыке, как и во всех прочих сферах человеческой деятельности, 90-е годы благоволили людям предприимчивым, динамичным, ушлым и, напротив, вызывали чувство апатии или даже испуга у музыкантов, которые привыкли к тому, чтобы было по-старому. Многие с ностальгией вспоминали о квартирных концертах, о прошлых десятилетиях идеализма.
— В вашей личной жизни в 90-е годы происходило много событий?
— Признаюсь, в начале 90-х мне стало довольно тоскливо. В нашем рок-гетто произошла потеря самоидентификации. Плюс многие из моих друзей или погибли, как Саша Башлачев, Майк Науменко, Цой, а кто-то, как Шумов и Агузарова, эмигрировали. Я искал способы более или менее радикальной смены деятельности. И уехал в Англию. Там выходили мои книги, снимались фильмы, в которых я выступал сценаристом и сопродюсером. Занимался телевидением на четвертом канале Би-би-си. А потом надумал вернуться, движимый идеалистическими побуждениями. Свеженький такой, решил устроить маленькую культурную революцию на нашем телевидении. Мне предложили пост — по-моему, это называлось «главный редактор музыкальных программ». За дело поначалу я взялся рьяно. Из существующих программ перетащил с первой кнопки на «Россию» «Программу А», в которой до того пару лет был соведущим. Плюс запустил массу других программ. «Мировая деревня» о народной музыке, «Джаз-тайм» о джазе, «Тишина» о современной академической музыке, «Экзотика» об альтернативной музыке. Продолжалось это два года...
— После чего верх над вами взял гламур…
— Предложение стать редактором Playboy мне сделали американцы, но я сначала отказался, потому что в мои планы это не входило. А потом подумал, что это предложение из разряда тех, какие поступают по одной-две штуки в жизни. Прикинул, что новый пост может стать трамплином, который закинет меня в мир большой литературы. Поэтому и старался делать Playboy больше интеллектуальным, чем гламурным журналом. О временах, которые провел в компании звезд, моделей и тому подобных существ, не жалею. Поначалу думал, что, занимаясь журналом, мне придется биться на два фронта. С одной стороны, государственная цензура, а с другой — общественность, которая жаждала больше секса. Оказалось, что ни те ни другие особой опасности не представляют. Наиболее занятным был первый год существования издания, когда сам факт выхода этого журнала, к тому же на русском языке, был скандальным и сенсационным. Playboy не вылезал из судебных процессов, его издание сопровождалось эксцессами. Помню, в Красноярске журнал изъяли из продажи, и мы вынуждены были подать в суд на местную администрацию. В Новосибирске местная власть постановила продавать журнал только в магазинах типа «Интим» вместе с фаллоимитаторами, пришлось и этим заниматься, устраивать медийную кампанию, высмеивающую действия властей. Даже в либеральном Петербурге случился массированный наезд, журнал изъяли из продажи, и я ездил к Собчаку разруливать это дело. Собчак был светским человеком и в некотором смысле плейбоем, поэтому ему не комильфо было лицемерить по поводу свободной эротической прессы, так что все уладили мгновенно.
По-разному решались все эти дела, но в любом случае было весело. Есть о чем вспомнить, хотя это совершенная девиация в моей жизни, отклонение от основного курса.
— Похоже, любое отклонение от курса вы вообще воспринимаете болезненно. Иначе чем объяснить ваше раздражение по поводу позиции Вадима Самойлова…
— Меня никак не раздражает и не может раздражать тот факт, что человек заседает в Общественной палате. К слову, я в 90-е при Ельцине тоже заседал — тогда Общественной палаты еще не было — в некоем комитете по культуре при президенте РФ. На мой взгляд, единственным благим и полезным делом, которое этот комитет замутил, было создание канала «Культура». В остальном занимались по преимуществу болтовней. Но ничего не имею против заседаний ОП, тем более что там давно и активно работают мои хорошие друзья — директор ЦДХ Василий Бычков, журналист и историк Николай Сванидзе. Если бы меня пригласили стать членом Общественной палаты, возможно, и согласился, поскольку это шанс, пусть и призрачный, сделать что-нибудь хорошее и полезное. Я не против самойловских заседаний в этой структуре, как и не против того, что он записал с Сурковым два альбома. А вот то, что Самойлов обзванивает рокеров и вызывает их на Старую площадь на встречи и инструктажи, — это уже не самое достойное для музыканта занятие. Для этого существуют другие люди — референты, порученцы. И всякие пренебрежительные комментарии Самойлова в адрес Шевчука тоже представляются мне не слишком корректными. Помните, была история с приглашенными к Дмитрию Медведеву рокерами. Когда Боря Гребенщиков спросил у него, почему не позвали Шевчука, на этот вопрос кинулся отвечать Самойлов, хотя его не спрашивали. По его словам, Шевчук занимает «достаточно подростковую позицию». Короче, отношусь я к Самойлову Вадиму спокойно, но без симпатии к его верноподданническому рвению...
— Стоит ли считать того же Шевчука, Гребенщикова или Макаревича фигурами политическими?
— В отличие от блогеров и радикально настроенных рокеров я не вижу это явление исключительно в черно-белых тонах. Но я считаю, что играть на заказных политических концертах — это позор. Практику групп, которые в своем услужливом подходе практически не отличаются от корпоративной попсы, я считаю непотребной. Это для любого творческого человека должно быть зазорно, а уж для рокера, который в свое время бравировал задиристостью, это тухло вдвойне и втройне. Насколько мне известно, тот же Боря Гребенщиков и группа «Аквариум» на заказных политагитпунктах не играли никогда. Насчет «Машины времени» не скажу, не знаю. Вообще они уже давно стали эдаким гос-рок-ансамблем и потому регулярно выступают на мероприятиях вроде Дня города. Только я бы более внимательно присматривался к тому, что это за день и что это за город. Но в общем и целом считаю, что наши рок-ветераны стареют достойно, продолжая писать неплохие песни. Хотя мне по-человечески и по-граждански ближе позиция Шевчука, Шумова и Борзыкина, которые открещиваются от собственной старости и продолжают бузить так же, как делали это в 80-е.
— Музыкант должен занимать активную политическую позицию?
— Не может быть универсальных правил и рекомендаций, все зависит от конкретного артиста, от конкретного творца. Есть музыканты, которых события социальные или политические будоражат, и они не могут молчать. Как Лев Толстой, или как Юрий Шевчук, или как многие другие поэты, актеры, художники. А есть музыканты, чье творчество реагирует совсем на другие вещи, которых вдохновляют события их внутренней жизни, эзотерические духовные поиски или звуковые эксперименты. Было бы глупостью сказать, что одно лучше, а другое хуже. Музыкант должен быть искренним, честным перед самим собой и перед своими слушателями. Тогда к нему не будет претензий. Кстати, тупое зарабатывание денег к числу достойных мотиваций я бы тоже не отнес...
Анастасия Резниченко
