Интервью с российским критиком, редактором и сооснователем электронной издательской системы Ridero будет полезно прочитать многим: разговор о роли современного русского писателя, культуре, книжных клубах и многом другом.
Данила Трофимов, редактор 1001.ru
Александр Гаврилов представляет собой уходящий из русской культуры тип просветителя, сочетающего природный прагматизм с направленностью усилий, понимание элитарности искусства – с необходимостью обращения его к широкой аудитории. Программный директор Института книги, телеведущий, доцент кафедры культуры Высшей школы экономики, – Гаврилов внушает оптимизм и задор своим существованием в культуре. И, сколько бы ни раздавалось мнений о безнадёжности любых действий в ситуации ухудшающейся культурной политики, – теория малых дел, проповедуемая этим подвижником, кажется, с каждым днём только доказывает свою состоятельность. О разнообразии культурной среды, социальном разочаровании и симптомах выхода из кризиса, а также портрете идеального литературтрегера с Александром Гавриловым побеседовал Борис Кутенков.
– Александр, вы утверждали, что ваша задача – «восстановить (вернее, заново построить!) позицию русского писателя как человека, интересного русскому читателю». «Чем энергичнее мы будем стараться, чтобы люди, которые читают книги всерьёз, слышали друг друга – в социальных сетях, при посредстве СМИ, в кружках чтения, (…) тем больше и тем дольше мы удержим то, что есть, и тем скорее вырастим то, чего пока нет», – говорили вы в 2011 году. Получилось ли «удержать» и «вырастить»?
– Тут должны быть два ответа: про меня лично и про ситуацию в целом. Я прошёл через очень существенный период социального разочарования: был момент, когда казалось, что всё пропало и надо только, как в прекрасном советском анекдоте про действия в случае атомной войны, «завернуться в простыню и медленно ползти на кладбище» (в простыню – чтобы сэкономить на саване, ползти – для экономии транспортных расходов, а медленно – чтобы не поднимать паники). Но этот период в моей жизни, слава богу, кончился.
А вокруг – отчасти в результате наших усилий, отчасти просто в связи с естественным ходом истории – возникла новая культурная среда, которая в большой мере оздоровила ситуацию с российской книгой, хотя и не сделала её простой. Среда эта очень разнообразна.
С одной стороны, есть какие-то большие инструменты, которые позволяют людям, собравшимся вокруг книжной индустрии, видеть и слышать друг друга. Мне очень нравится, как премия «Большая книга» исполняет свои функции. Существенно меньше понятно, сможет ли стать таким инструментом фестиваль «Красная площадь», мы увидим это даже не в нынешнем году, а в следующем. Почему я говорю именно об этих инструментах? Потому что мне кажется очень важным, чтобы разговор о литературном процессе вёлся в том числе и на самом верхнем уровне общественного устройства, – там, где бизнес-элита, культурная элита и политическая элита пересекаются пусть и в кратких точках своего существования, но у них есть общее пространство для разговора.
С другой стороны, есть очень интересный процесс – новые независимые книжные магазины, которые, по факту, принимают на себя большую часть той работы, которую, как мне раньше казалось, могло принять на себя только государство. Но вот мы видим, что тульский книжный магазин «Корней Иваныч» способен организовать большой книжный фестиваль «ЛитераТула» без участия (но и без сопротивления) со стороны государства. Там есть поразительная история: его организаторы дошли до большого производителя молока с просьбой о помощи. Те говорят: денег нет. Но можем зато дать трёх человек, которые будут помогать, пару дизельных генераторов, и можем на всей молочной продукции напечатать рекламу фестиваля. Что это значит? Что во всей Тульской области на протяжении практически двух месяцев каждый человек, пришедший купить пакет молока, узнавал, что в Туле будет книжный фестиваль. Это потрясающий пример социального взаимодействия – замечательный по успешности и по разумной человеческой простоте. И никакого особого госресурса не понадобилось. Или – магазин «Порядок слов», который только что устроил прекрасный книжный фестиваль в Санкт-Петербурге, городе, где с книжными форумами что-то никак не ладилось прежде, какие бы государственные и муниципальные силы ни подключались к этому.
С третьей стороны – издательства, которые сейчас возникают просто как осенние опята: вдруг неожиданно, откуда ни возьмись, появляется замечательный «Tango Whiskyman» и выпускает книжки такими, о которых мы вроде бы мечтали, но почему-то ни у кого не получалось. А Дмитрий Кузьмин себе завёл новую издательскую марку «Поэзия без границ». Такие микроиздательства, которые являются продуктом деятельности одиноких пламенных борцов или новых культурных товариществ, представляются мне очень важным процессом.
Некоторым образом литературный процесс всё же выживает, при всей его продолжающейся мучительной болезненности, – она связана с тем, что модель индустриального книгоиздания и книгораспространения скончалась на наших глазах (ну ладно, бьётся ещё в мучительных конвульсиях). Это, разумеется, вводит всех в большую растерянность. Раньше люди знали: есть издательство, у него есть поэтическая или прозаическая серия, за ней мы идём в книжный магазин, там видим знакомые обложки. И вдруг – ничего этого нет: никакой поэзии в крупных статусных издательствах. По-прежнему издают Пушкина и Дементьева, но понятно, что для жизни поэзии это культурно ничтожные события. То есть мы страшно благодарны, конечно, издательствам, которые продолжают печатать «памятник себе нерукотворный», но, если серьёзно, желающий найти Пушкина может взять его полное собрание сочинений в библиотеке или обратиться к Интернету, где Александр Сергеевич весь представлен в разных вариантах.
В общем, мой взгляд сегодня такой: культура переживает болезненную ситуацию, но некоторые (вот выше, собственно, перечисленные) факторы – это скорее элементы оздоровления, нежели коллективного умирания.
– Когда произошёл этот момент «схлопывания» прежних культурных оснований?
– Собственно говоря, момента «схлопывания» не было, а было последовательное ухудшение – с начала 90-х годов до сего момента. Мы шли от ситуации советской пропаганды чтения, когда были дотированы не только издания, но и все типографии – сначала к удорожанию книги, потом к сокращению читательской аудитории и, наконец, к той ситуации «схлопывания» индустриального рынка, в которой мы сейчас существуем.
– Но вы сказали о переломном моменте социального разочарования. Когда оно наступило и с чем было связано?
– Оно было связано с началом войны на Украине, нешуточной волной жуткой пропаганды – и показной народной поддержкой абсолютно людоедских решений власти. Всё это до сих пор остаётся для меня довольно мучительным: не очень понятно, что делать в социальной среде, где большинство современников, говорящих на том же языке, что и ты, кажутся тебе жертвами тяжёлого психического заболевания. Нужно ли проповедовать в бедламе – или разумнее просто разносить пилюли? Но, по счастью, выяснилось, что не всё так фатально.
– Какие из ваших проектов оказались наиболее важными для оздоровления культурной среды – циклы лекций, телепрограмма «Вслух», фестивали? Плодотворным ли было общение с публикой именно в рамках кураторских акций?
– У меня есть такой, если угодно, дефект зрения: я гораздо лучше вижу влиятельность чужих поступков, чем своих собственных. Свои действия я предпринимаю отчасти вслепую в расчёте на то, что, мол, что-нибудь да выстрелит, а чужие оцениваю по-другому. В этом смысле я ужасно рад возникновению кураторских циклов – таких, как, например, «Культурная инициатива» Файзова и Цветкова. Ребята, движимые отчасти, как говорится, жаждой наживы, а главным образом – пламенной любовью к поэзии, «тычут» поэтические мероприятия просто-таки в каждую дырку, пока не захлопнувшуюся. И это оказалось невероятно продуктивной работой: эта постоянная активность создала ту среду, которая затем стала почкованием выбрасывать из себя новые и новые проекты, зачастую оказывающиеся куда более культурно влиятельными, чем то, с чего всё начиналось. Но без «Культурной инициативы» эти проекты не возникли бы и не выжили бы – им просто не от чего было бы оттолкнуться. В этом смысле невозможно переоценить то, что Юра и Данил делают для сегодняшней русской культуры и поэзии в особенности.
При этом я отдаю себе отчёт, что существование программы «Вслух» – вещь многократно полезная: в телеэфире, культурный статус которого ещё пока высок, происходит разговор о современной поэзии – и не только о самих стихах, но и о поэтическом «производстве»: «как делаются стихи», говоря словами Маяковского. Что мне самому чрезвычайно тут важно – что, несмотря на ограничения самого жанра телепрограммы (всякая по определению – балаган с клоунами и собачками), нам удаётся всё-таки выходить на по-настоящему глубокие темы. И если кто-то из поэтов готов высказываться содержательно и открыто – разговор получается необыкновенно интересный.
– Существует мнение, что сегодня основным потребителем литературы является профессиональный цех. Вы, насколько я понимаю, стремитесь донести свои проекты до широкой публики…
– Да. По мере сил.
– «Нужна чья-то страсть, кто-то должен стучаться в двери и приводить одних людей к другим…», – говорили вы в одном из интервью. А страсть не разбивается о человеческое равнодушие – или она существует как врождённое качество, неотъемлемое от профессии? Люди ведь на стук в дверь могут и негативно отреагировать, а при попытке «привести» оказать сопротивление…
– Мне всегда было интересно знакомить одних людей с другими, но это не связано с профессиональной реализацией, скорее наоборот: я очень хорошо помню, как в классе десятом мы идём с моим близким приятелем из школы домой, и я говорю ему: ты читал такую-то книгу (уж сейчас и не припомню, что это было)? Он говорит: «нет», я в ответ издаю длинное затянутое «нууу», являющееся прелюдией к тому, чтобы о прочитанном начать рассказывать. И вдруг я вижу, как у него совершенно стекленеют глаза, лицо приобретает нездешний вид, и он говорит замогильным голосом: «Гаврилов, я вижу, как ты умрёшь». Я: «Как?» Он: «Ты в очередной раз скажешь это «ну», и я тебя убью». Тут его актёрский дар даёт трещину, и мы начинаем ржать оба. Я так долго удерживаю это воспоминание в памяти, потому что, хотя я со временем научился начинать не с опасного «нуууу», но этот тип разговора – «а ты читал?» – цикл Елены Фанайловой «Жития святых в пересказах родных и товарищей», «Калейдоскоп» Сергея Кузнецова, книгу Сваровского «Все хотят быть роботами», свежего Васю Бородина, – для меня абсолютно естественное существование.
При этом жизнь моя полна неожиданностей, когда мы начинаем говорить на эти важные для меня темы и я нахожу понимание у тех, у кого его, казалось бы, не должно быть. То разочарование, о котором вы говорите («как же они, гады, не слушают?!»), – оно исходит из презумпции всеобщего интереса к книге. А у меня её нет. Я не предполагаю, что все непременно должны следить за современной литературой: скорее я радуюсь каждому исключению из моей исходной посылки, что никто ничего не читает. Поэтому любые удачные события, когда вдруг выясняется, что мне есть с кем поговорить, допустим, о достоинствах новых книг Евгения Водолазкина, я воспринимаю как счастливое исключение.
– Достаточное ли сегодня количество усилий на культуртрегерском поприще – и пропорционально ли оно запросам публики?
– По-моему, современные русские литераторы свою часть работы делают, а вот современный русский читатель – или тот человек, который должен инициировать разговор о литературе, – нет. Как должен называться этот человек? «Запевала читательского хора», например. В царской армии был такой запевала роты, который должен громче всех петь и подсказывать следующую строчку тем, кто забыл слова солдатской песни. Вот эти читательские запевалы – они недорабатывают.
Обидно, что когда выходят книжки, от которых читатель ничего не ждал и культура ничего особенного не получила, – то не возникает и никакого конфликта. Ну, вышла новая книжка очередного автора, продавшего свой талант за дешёвый пятачок, – Поляковой, Донцовой, Марины Серовой – имя им легион, а публика никак не отреагировала. Ну, и ОК. А потом выходит «Лавр» Евгения Водолазкина или «Калейдоскоп. Расходные материалы» Сергея Кузнецова, – и публика реагирует очень оживлённо, но пока не понимает, как это читать. Вот в этот момент, конечно, становится обидно: когда мы получаем большое культурное событие, то выясняется, что наша инфраструктура чтения – не торговая, а инфраструктура разговора – чудовищно недостаточна. В этом году я по некоторой удивительной причине прочитал рецензии на длинный список, опубликованные на сайте премии «Национальный Бестселлер». Они потрясающие. Люди просто нихрена не понимают, – может, знают не все буквы алфавита до конца. Анализ книги, разговор о современности сводится к какому-то мычанию.
Это беда. Инфраструктура разговора должна развиваться и развиваться. Я уверен, что должны возникнуть клубы, когда читатели собираются просто для того, чтобы обсудить прочитанную книгу. И должно быть так, чтобы люди, которые ведут эти клубы, не ходили голодными: есть несколько моделей, как их можно монетизировать. Я уверен, что должны возникнуть новые рекомендательные инструменты – по-видимому, в интернете, потому что бумажные медиа оказываются всё менее пригодны для серьёзного разговора о книге. Мы видим замечательные прорывы в этом жанре: книжная колонка Галины Юзефович на «Медузе» является плодом личного Галиного упорства – «Медуза» не хотела эту колонку, отказывалась от неё и уговаривала Галю, чтобы она просто периодически писала про книжные события. Галя сказала: нет, хотите про книжные события, – ставьте колонку про пять книг, а в результате переубедила издателя и показала, что этот жанр может иметь серьёзный читательский трафик. Такие элементы этой самой инфраструктуры разговора, как рецензии на все более или менее значительные события в русской прозе Андрея Немзера в 90-е или рецензионный проект Льва Данилкина в «Афише» 2000-х, – это всегда авторские арт-проекты, хотя они всегда маскируются под медийные профессиональные формы. Но в действительности это всегда результат личного усилия – и личной попытки пробить стену.
– А какие модели поведения вы видите для тех же книжных клубов?
– Понимаете, мы всё время хотим одного ответа для всех – то есть сделать некий инструмент и чтобы он влиял на всё и на всех. А мне кажется, что самыми неэффективными сейчас окажутся, наоборот, «большие» действия. Так уже было в 70-х годах: какой-нибудь «Клуб метафизических бесед», президентом которого был Мамлеев, оказывался чрезвычайно влиятельным, или просто какие-то сколь-нибудь регулярные попойки людей согласного умонастроения. Или литературные студии во Дворцах пионеров 70-х годов – которые оказались более влиятельными на жизнь литературы в 90-х и 2000-х, чем вся деятельность Союза Писателей и Литфонда. И сейчас вполне можно делать какие-нибудь маленькие проекты: то есть собирать литературный читательский клуб при какой-нибудь библиотеке имени Некрасова, а не придумывать, как внедрить его в каждой деревне. С горечью и тоской я вынужден констатировать, что единого культурного пространства, которое нам грезилось в юношеских социалистических мечтаниях, построить не удаётся, не даётся оно в руки. Это не значит, что маленькие проекты не нужно делать. Нужно.
– Какова роль литературной критики в просвещении читателя и исходной задаче «восстановления позиции писателя»? Изжила ли она свой век – или приобретает новые формы?
– Давеча в Фейсбуке критик Валерия Пустовая с трогательной патерналистской нежностью объясняла, в чём разница между нею, литературным критиком Валерией Пустовой, и книжным журналистом Галиной Юзефович. Оказывается, Галина Юзефович – ненастоящий критик, а Валерия Пустовая – настоящий критик. А разница между ними в том, что Галина Юзефович оценивает книги в своих текстах и колонках «всего лишь» исходя из интересов читателя, а Валерия-то Пустовая предстательствует от литературы перед лицом вечности. Если действительно грань между литературной критикой и журналистикой лежит примерно в этой точке, то тогда роль литературной критики в пропаганде чтения и в серьёзном разговоре с сегодняшним читателем нулевая. Да и что им, велемудрым литературным критикам, восседающим на облаках подобно просветлённым даосам, наши никчёмные человеческие заботы?
Если же говорить о том, какова роль критика как «раннего читателя», то она представляется мне довольно важной. Потому что критик, о котором мечтаю я, – это обладатель широкого спектра оптик, позволяющих получить какие-то типы удовольствия примерно от любого текста. Это может быть чувственное, интеллектуальное удовольствие или хотя бы удовольствие от систематизации. Вот я в какой-то момент с удовольствием прочитал существенный корпус книг Дарьи Донцовой не потому, что мне нравились эти книги, – они мне остро не нравятся, этот мир, авторская позиция, языковые стратегии, – но зато я их систематизировал, я понял, какая в них внутренняя динамика, какие отличия у этих героев от героев нормальной литературы, – удовольствие получилось таким как бы специальным, но получилось.
Я точно знаю, что нередко читатель не слишком опытный, недостаточно упражнявшийся, остаётся после прочтения книги в недоумении. Книга что-то делает с ним – но это «что-то» находится вне зоны понимания, вне дискурсивного описания. Читатель приходит и показывает: «Доктор, у меня выросло что-то», – и критик в моей идеальной картине отвечает: «У тебя выросло вот что». И читатель, просветлённый и обрадованный, говорит: как же я сразу не догадался! Это же у меня псевдоподии или, скажем, жабры!
– А как выглядит, в вашем представлении, идеальный критик?
– Идеальный критик для меня – это нечто вроде такого фотоконсультанта: для того, чтобы сфотографировать вашу любимую жену, стоящую у окна в лучах заката, вам нужно взять объектив с фокусным расстоянием 50, поставить такую-то и такую-то выдержку диафрагмы и нажать на эту блестящую кнопочку. Для того чтобы войти в творческий романа «Лавр», вам следует принять в рассуждение, что Средневековье таково-то, что средневековый человек таков, что домодерное мышление таково, а с постмодерном оно сливается вот таким вот образом, – и хотя вы, читатель, человек, безусловно постмодерный, полностью преодолевший модерн в себе и уже больше не нуждающийся в абсолютных истинах, то имейте в виду, что вообще-то писатель Водолазкин – не писатель постмодерна, его герои домодерные, и поэтому удовольствие от этого текста можно получить вот таким образом.
Смотрите: всем кажется, что они умеют читать классическую русскую силлаботонику. И они системно ворчат: «зачем я буду читать эти ваши верлибры, если мне так нравится русская силлаботоника 19-го века?». А почему она так нравится? Потому что у него был школьный учитель (или в идеальном случае, кто-то из родителей), показавший: русскую силлаботонику следует читать вот так, в ней вот такой ритмический ход, она вот так отличается от неритмизованного слова. И, поскольку сам учитель хреново понимал даже поэзию Серебряного века, то он не смог объяснить ни красоты дольников Блока, ни красоты громоздких ритмов Маяковского, не говоря уже о том, что он не смог вообще сформировать аппарата, подготовленного к восприятию поэзии конца 20 века-начала 21-го. Мы умеем читать ту литературу, которую нас научили читать. А огромное количество литературных пластов, – причём связанных не только с новейшей литературой, но и с древней, – остаётся непознанным. Мы не умеем читать «Задонщину», мы не умеем читать «Слово о полку Игореве» или увлекательнейшие скандинавские саги, или интереснейшие африканские повествования – уже даже письменной эпохи. Мы не умеем читать китайские романы, судебные детективы, аллегорические барочные тексты. Да мы почти ничего не умеем читать! И в этом смысле работа критика – очень быстро, на пальцах, объяснять, каким образом переходить от того, что мы умеем, к тому, что мы не умеем.
– То есть в этой оппозиции – «критик для читателя» и «критик для вечности» – вы на стороне первого, – упрощающего представление о произведении, а не отражающего во всей сложности?
– Да. Абсолютно.
– А как вы относитесь к толстым журналам, где ещё не умер жанр серьёзной аналитической критики?
– Давайте посмотрим, как подобные формы существуют в обществах, подобных сегодняшней России. Толстые журналы были созданы в Советском Союзе для культурных нужд Советского Союза. В Китае или во Вьетнаме до сих пор существуют родственные им формы распространения «правильной» литературы. (Надеюсь, что моего респираторного усилия на слове «правильный» хватит, чтобы изобразить кавычки и не предположить в самом деле, что я считаю эту литературу правильной). Если мы посмотрим на Латинскую Америку, или Канаду, то существуют ли там журналы? Почти везде – да. Для чего нужны и кому нужны журналы? Адресованы ли они широкой публике? К сожалению – нигде. Они адресованы цеху, они адресованы начинающему, иногда они адресованы узким субкультурам – неслучайно само слово «фэнзин», сегодня так значительно звучащее в англоязычной культуре, означает «журнал, сделанный фанатами». И я думаю, что, как ни грустно это говорить, в нынешней своей форме толстые литературные журналы долго не проживут.
– Что же с ними будет происходить?
– С разными – разное. Я был бы готов поставить на то, что каким-то журналам удастся стать объединяющим элементом русской культурной диаспоры: я вижу у некоторых лидеров толстожурнального мира такие интенции, по-моему, совершенно разумные. Это сложная работа.
– А это не беспочвенные претензии на мировое господство – тогда как всё чаще слышны прогнозы скорого финансового краха?
– Все литературные институции, рассчитывающие жить только на государственное финансирование Российской Федерации, погибнут – как брошенные всеми старики, протирающие простыни до дыр и бока до пролежней. Те культурные институции, которые смогут найти формы диалога и организационного взаимодействия с всемирной русской культурной ситуацией, проживут гораздо дольше и трансформируются в новую жизнь гораздо легче. Мне кажется, что победителю придется соединить в себе «Новый мир» Твардовского и «Континент».
С другой стороны – странно говорить об этом, но есть, например, удачный литературный журнал эпохи гламура. Это журнал «Арион», который существует на частные пожертвования. Если я ничего не путаю, то там долгое время был всего один меценат, духовно богатый олигарх. Я не поклонник тамошней редакционной политики, но поглядываю в него иногда с интересом.
И вот смотрите: сосуществование в одном пространстве «Нового мира» (традиционного советского толстого журнала), «Ариона» (издания о современной поэзии на деньги культурно озабоченного мецената) и «Воздуха» (персонального проекта, замечательного на мой вкус, результата личных усилий Дмитрия Кузьмина) очень интересно. Мы всё время пытаемся найти в размышлениях о существовании русской культуры один ответ. Но русская культура всегда была устроена принципиально слоисто и разнопланово. Вот мы говорим: 70-е – годы социального застоя. И что? Это годы, в которые работают одновременно Распутин, Белов, Сорокин, Холин, Пригов, Твардовский, Тарковский… То есть полнота русской культуры никогда не сводима к какому-то одному стержню, к единому решению. Если в какую-то эпоху она к такому стержню сведётся – это значит, мы возвращаемся в 60-е годы XIX века, когда кроме Некрасова не было других значимых поэтов, и это катастрофа. И сейчас мы существуем в культурном смысле отнюдь не в катастрофической ситуации, а в ситуации очень сложного цветения: «Новый мир», «Арион» и «Воздух». Это значит, что культура сложна, слоится и жива, с ней всё хорошо. В смысле – всё плохо, но это и есть способ существования культуры – быть в кризисе.
– Что такого в конструкции «Нового мира» – финансово-организационной или же эстетической – позволяющее ему оставаться, как вы говорите, самым удачным толстожурнальным проектом?
– Отношение к религиозности, к русской истории, к эксперименту и к русской прозе. По всем этим четырём позициям, для русской культуры ключевым, «Новому миру» удаётся занять срединную позицию. В результате журнал становится не только местом, где публикуются интересные тексты, но и цельным высказыванием, культурно значимым само по себе.
– И, тем не менее, главный редактор «Нового мира» пишет на своей странице в FB о том, что «2016 год станет последним для толстых журналов…»
– Для того чтобы перейти в следующую эпоху, толстым журналам предстоит стать чем-то иным. Иначе не 16-й, так 17-й или 18-й станет последним для толстых литературных журналов. Те, кто не переродятся, – погибнут.
Я абсолютно уверен, что эстетическое усилие, не поддержанное организационно-финансовой деятельностью, не может быть частью культурного процесса; а может быть искусством. Культура, если угодно, – это искусство, облечённое в организационно-финансовые формы. Драматург может написать любую пьесу, но пока она не поставлена в театрах или не выпущена в той или иной форме для всеобщего сведения, пока не захватила умы современников, она есть произведение искусства, – то есть взаимодействие автора с традицией и современностью. В конце концов, тут нужно отдавать себе отчёт: искусство в чистом виде – это частное дело художника, которое не требует никакого внешнего зова. Почему Пикассо рисовал своих женщин с двумя глазами на одной стороне лица? Потому что у него под дверью толпились покупатели? Почему он рисовал «Гернику»? Потому что все музеи мечтали, чтобы у них была картина об ужасах Второй Мировой войны? Он написал потому, что ему была охота рисовать: это было его частным делом. В воспоминаниях его обиженной внучки я вычитал забавное: под конец жизни Пикассо поступал таким образом: он покупал дом, приезжал туда, завозил холсты, краски, писал безостановочно (потому, что ему очень нравилось это делать). Но понимая, что если сейчас все эти картины выйдут на рынок, они просто обрушат стоимость его работ, он писал до тех пор, пока весь дом не забивался этими только что написанными картинами Пикассо, запирал его, вешал на него замок, сообщал в своём завещании, когда можно открыть этот дом и получить доступ к этим картинам – через 20, 30 лет – и уезжал в следующий дом. Почему? Потому что хотелось. Это была составляющая его частной жизни. В тот момент, когда произведение искусства выходит на рынок финансовый или на рынок символический, оценивается внешним наблюдателем, покупается или не покупается, начинается культура. И здесь мы можем говорить: это прочло больше народу, это прочло меньше народу, – для искусства это, в общем, всё равно. Гомеру абсолютно всё равно, читаем мы Одиссею или не читаем, и в чьём переводе, потому что факт искусства завершён – началась культура, это пространство потребителя некоторым образом. А поскольку литературные журналы всё-таки – не искусство, а культура, они должны и функционировать как культурный институт: вот потребитель, вот инструменты, вот пути распространения, товаропроводящие сети – вперёд!
Борис Кутенков
