Мудрый, ироничный человек - всегда приятный собеседник. Даже если он не говорит то, что действительно думает, а ловко, мастерски уходит от ответов. (Алла перевалова, редактор сайта).
Время сейчас ох какое непростое: люди в соцсетях звереют, повсеместно наблюдается нервная зависимость от курса доллара, падающей цены на нефть, продовольственных санкций. И только, кажется, один человек спокоен как удав. Или сфинкс. Попыхивая трубочкой, он как будто сверху взирает на возню в человеческом муравейнике. Александр Ширвиндт, известный артист, худрук и вообще харизматичный мужчина, имеет особый взгляд на происходящее в стране недоразвитого социализма и недоделанного капитализма.
Я бы с удовольствием воровал, но ничего под рукой нет
— Александр Анатольевич, хочу понять — это обманчивое спокойствие?
— Если ты возьмешь настоящие словари типа Даля, то слово «поколение» там — это 30 лет. Так что у меня идет конец третьего поколения. И вот, когда человек прожил три поколения в нашей стране… Короче, то, о чем ты спрашиваешь (неврастения, истерики, или, мол, такого не было), было всю жизнь.
— И с рублем в том числе?
— Я с рублем вообще понять ничего не могу. А чего мне курс рубля? Вот у меня есть, как говорится, валютные сбережения, лежат в сберкассе. По нынешним понятиям анекдотическая сумма. Точно не помню, что-то около 100 тысяч долларов. За все мои три поколения!
— Круто. Наверное, потому что не воровали?
— Я бы с удовольствием, но ничего под рукой нет: старый реквизит не свистнешь, а если свистнешь — не продашь. Короче, для меня остроты в этом нет, истерики по поводу тупика или дна не возникает. Потому что «днов» этих я видел очень много.
— И какие же самые «дны» были?
— Мы — мое и предыдущее поколение — как жили? Мы не знали, что такое деньги, — денег как денег не существовало. Была зарплата и сберкнижки. На этих сберкнижках лежали мистические сбережения, в основном на черный день или на похороны. Вот арбатские старички или старушки копили, чтобы похоронили по-человечески. Все остальное — коммунальная жизнь с кастрюлями борщей на неделю и так далее. Деньги появились в моей жизни уже в конце второго поколения.
Продюсер хотел с деньгами смыться и не заплатить
— Но вы, в отличие от арбатских старичков, все-таки были молодым и популярным актером. У вас к маленькой зарплате в плюс гонорары шли.
— Не было у нас продюсеров и спонсоров, а с гонорарами… тут работала целая государственная система тарификаций, переступить через которую было подсудно. Мы с покойным Андрюшей Мироновым три раза летали в Новосибирск на суд.
— У вас была судимость?
— Мы проходили по делу как свидетели о шикарном левом концерте. Там все были типа подсудимые, начиная от Кобзона и кончая Ободзинским. Огромный концерт во дворце спорта, и маленький человек почему-то зимой в белом костюме (продюсер) сбежал с последнего концерта с чемоданом денег. На выходе его схватил Боря Сичкин (помнишь его?), его затащили в раздевалку и там били. А он хотел с деньгами смыться и не заплатить.
— Я не совсем понимаю, за что вас судили? Подумаешь, ну работали на левом концерте…
— Потому что у каждого артиста была концертная, кино- или театральная ставка. У меня как у молодого артиста — 13.50, и я имел право на номер или отделение. Кроме того, была надбавка за мастерство — 25, 50, 70 и 100%. Кроме того, гастрольные надбавки — 25, 50 и так далее. И когда Райкин или Утесов имели 25 рублей ставку плюс 100 процентов мастерство, плюс 100 процентов гастрольная надбавка и право на сольный концерт — они считались миллиардерами! Но если эти границы нарушались и тебя поймали — хана. А уж если появлялся хмырь в белом костюме, который вез в Новосибирск и платил деньги из чемодана, — это и называлось «левые концерты».
— Боялись участвовать — вдруг поймают?
— Боялись, но нельзя было не участвовать. Вот мы поехали с Андрюшей в Новосибирск, и он нам за номер заплатил 100 рублей (это мой месячный оклад в театре) и, конечно, зажмурившись, мы брали. Я к чему это — денег не было, но были возможности заработать на жизнь. Поэтому валюты, инвестиции, олигархи — для меня это пустой звук. А вот следующее поколение, которое сегодня сходит с ума, родилось с тем, что деньги — это деньги. А моя советская психология никуда не делась. Я спокоен, потому что мне, грубо говоря, нечего терять.
— Не жалеете, что вашему поколению просто не повезло со временем?
— Абсолютно не жалею. Я не пижоню — у меня нету этих потребностей.
Приезжает Де Ниро — вьетнамки на босу ногу, страшные полукальсоны-полуджинсы белые
— Ну, вы как Чехов, который говорил, что человеку нужно-то всего полтора аршина земли.
— Я не ханжу и не прикидываюсь. Я тут приехал к своему другу на новоселье на дачу — он построил большой красивый дом пятиэтажный. Я спрашиваю: «На хрена?» Оказывается, его бывший партнер, с которым они расплевались, разругались, перестрелялись, тоже построил дом рядом. Так этот должен был построить выше. И построил! А на втором этаже он никогда не был — подняться из-за одышки не может.
А у меня все то же — когда-то я ездил на рыбалку с Гришей Гориным, с Булатом Окуджавой, жили в палатках. Так и езжу, только в палатке жить уже не могу, но все равно теплого сарайчика мне достаточно. Чтобы было где сварить кашку, пописать и где в холодной водичке лежала бы пол-литра. А что делать в восьмиэтажном доме, я не знаю. Вот отсюда и ощущение неглобальной катастрофы. Как я обожал плавленый сырок «Дружба» и шпроты, так и обожаю.
— Непонятно, почему вы как член Английского клуба, артист со статусом, худрук академического театра до сих пор не построили себе дом в элитном поселке, продолжаете жить на старой подмосковной даче в Новом Иерусалиме? У вас там микро-Советский Союз, а где-нибудь на Рублевке, или на Риге — свой микро-капитализм.
— Мое «поместье» — родовое. Поселок 1934 года, когда Сталин всем клевретам отдал эту гору в Новом Иерусалиме, назвали НИЛ (Наука, Искусство, Литература). Там жили светила — известный архитектор Веснин, главный архитектор Москвы — дед моей супруги академик Семенов, еще Ойстрах, Эренбург, Блюменталь-Тамарин, Журавлев, Шпиллер… Почему туда не врезаются дорогие особняки? Там гора, и дорога идет через овраг, который абсолютно нельзя заасфальтировать.
— А статус, а престиж?
— Плевать я хотел на этот престиж. Меня все спрашивают: «Почему ты так одеваешься? Это немодно». А я вспоминаю историю, как в Москву приехал Роберт де Ниро еще при Советском Союзе (его курировала бывшая жена Миши Казакова Регина, она сейчас в Америке живет). Андрюша Миронов был в него совершенно влюблен. Всеми правдами и неправдами договорились, что она де Ниро приведет в гости к Миронову. Подготовились, чтобы все как у людей — свечки зажгли, надыбали орешки, вырядились. Даже Кваша Игорек, помню, бабочку надел.
Лето. Стоим. Ждем. Приезжает де Ниро — вьетнамки на босу ногу, страшные полукальсоны-полуджинсы белые и майка полуразорванная, наискосок недописанный какой-то «life». А мы в смокингах. Ну, выпили, и когда все уже расслабились, спросили его: «Роберт, вот так ходить, как ты, — это эпатаж, что ли?» «Нет, это надо дожить до такого времени, чтобы, когда так выходишь, все думали: «Это последний крик моды, раз Де Ниро так вышел. А не одеваться по модным журналам».
Я, конечно, все утрирую, но если говорить о балансе человеческого существования, надо сбросить все кошмары идеологии. Философы должны быть людьми отстраненными, их нельзя допускать к действительности. Пусть существуют как некие божества, которые думают: «Ах, хорошо бы…»
— Кто у нас философы?
— Вот Маркс! Только не надо это никуда внедрять. И чем философия талантливее и мощнее, тем потом катастрофичнее воплощение — можно проследить с до нашей эры по сегодняшний день. И религию иметь не обязательно. Религия — это все-таки фетиш. Важна вера, а вера религией не приобретается, а воспитанием и в основном генами и спермой. Если это заложено в два человекоподобных существа, то потом никуда это не выветрится. А если заложено в двух «уродах», то потом хоть Кембридж, хоть Оксфорд, но рано или поздно он возьмет нож и начнет отрезать головы, потому что станет моджахедом. Это моя такая обывательская точка зрения — кроме генов ничего на свете не существует.
Зяма Гердт сказал: «Это не запись на машины, это перепись евреев»
— Но, знаете, у людей паника еще из-за того, что продуктов (тех же ваших любимых шпрот и сырков «Дружба») купишь меньше: потребительская корзина уменьшилась. Вы почувствовали как человек с не очень большими запросами, что денег не хватает на привычное? За что раньше платили тысячу, теперь стоит практически три.
— Затяните ремни. Это как в самолете — пристегните ремни. Во-первых, полезно — можно похудеть. И, во-вторых, голодных трупов на улице не вижу. Когда был рассвет бомжатины, я как-то наблюдал во дворе нашего дома на Котельниках (там есть четыре помойки), как около моего подъезда, у помойки, стояла одна бомжиха в белых перчатках, элегантная такая, с сотовым телефоном. Потом я высчитал опытным путем, что ее друг, сожитель или подельник стоит у помойки с другой стороны — в корпусе «А», и они себе по телефону сервируют завтрак. Я сам слышал: «Сырок не бери, я взяла». Сейчас этого ничего нет, куда-то бомжи слиняли или разбогатели.
Зависимость от нефти — это для меня какая-то мистика. У нас всегда было много нефти и всегда мало бензина. Непонятно, почему. Но я-то жил во времена, когда бензин давали по талонам, а чтобы получить талоны, надо иметь огромный блат. И у меня была подруга, мелкая начальница мелкой конторы, и она мне подкидывала эти талоны только потому, что я ездил на «Победе». А «Победа» ездила на 66-м бензине. Дефицит — это двигатель существования. Я на всем этом вырос — как мне с этого переучиваться теперь?
Или интеллигенция записывалась на «Жигули» в Тушине. Мороз, костры жгли, и обязательно был старший по «сотне», у него нужно было отмечаться раз в десять дней. Если не отметился — автоматически выбываешь. Представляешь себе? Так мы собирались в «десятки», чтобы раз в десять дней меняться. У нас была компания — Зяма Гердт, Рязанов, Андрюшка Миронов, я, Мишка Державин. Зямочка на одной ноге, участник войны, мы его жалели и в его очередь всегда сами отмечали.
— Сойти можно с ума от этого абсурда, который был советской реальностью.
— Это продолжалось месяца два. Когда один раз Гердт туда поехал, он сказал: «Я все понял, это не запись на машины, это перепись евреев». Я к чему тебе это рассказываю — это какая же была страсть достать, достоять, выклянчить шесть соток и добиться, чтобы на них не сарай с граблями стоял, а сарайчик побольше, в котором можно было жить.
И теперь я совершенно без устриц выкручиваюсь. Я понимаю, что ерничаю, а на самом деле это так и есть. В нашей стране и в моих поколениях, и в предыдущих привычки к нормальному существованию никогда не было. Мы жили мечтой о минимуме.
— Но вы как-то весело при этом кошмаре жили.
— Мы жили прекрасно, потому что если что-нибудь доставалось, то все садились в эту несчастную или счастливую «Победу» и перлись на Истринское водохранилище или в Рузу, а там — палатка, рыба тогда еще ловилась, и самогон покупался в проверенных местах. И — молодые, счастливые при костре люди. Потом постепенно перестали палатки ставить. Не потому, что палаток не было, а потому что если поставишь — тебя ночью вырежут, выбьют, вые... — в общем, все с «вы». А когда-то мы с Михал Михалычем и моим покойным другом оператором Вилли Горемыкиным поехали в устье Волги, то к нам приходили верблюды знакомиться. У меня там была трагедия — в меня влюбилась жаба.
— Жаба — это женщина?
— Жаба — это жаба. Мы ее назвали Розой. Я таких здоровых в жизни не видел. Мы когда приехали и только забросили удочки, на меня выпрыгнула, размером с большую черепаху, жаба. Оказывается, она в меня влюбилась — я тогда был хорошенький. Как только я приходил на рыбалку, она выпрыгивала и сидела, таращилась. Все мне говорили: «Целуй. А вдруг?» Короче, не давала удить рыбу, думала, что с ней играют — хватала леску. Я не вру ни слова.
— Хочу понять, вы что, жалеете, что та ужасная жизнь ушла?
— Во-первых, это было два с половиной поколения назад, когда нам было по 27 с половиной лет. Совсем были другие мы на подъем, на все что угодно. Тогда люди существовали микротабунами — у каждого были свои табуны. А сейчас никто не сидит на месте, не поет, не играет в карты, в шахматы, в преферанс, только на бегу кричат перезвОнимся-перезвОнимся». Вот почему затухают творческие дома интеллигенции, такие как Дом актера. Не только потому, что Эскиной нет (легендарный директор Дома актера Маргарита Эскина. — М.Р.): таких как она не найдешь. Но кроме того, нет того времени, когда люди, отработав в театре, шли в Дом актера пообщаться.
С откровенными негодяями я не водил дружбу
— У меня вопрос, на который чем дальше, тем сложнее ответить: хорошо это или плохо, что развалился Советский Союз?
— Я-то лично абсолютно за Советский Союз. Я сейчас живу на даче в микро-Советском Союзе: у нас замечательный друг и помощник Азамат, через дорогу Булат. Кругом таджик, узбек, молдаванин, команда белорусов строит — Советский Союз, доведенный до мини-абсурда. ЦК партии над нами нет, но взаимоотношения абсолютно нормальные.
— Как вам удалось, прожив три поколения, очень органично существовать рядом с любой властью? Вы даже дружите с некоторыми ее заметными представителями.
— Я патологически выборочно беспринципен. Беспринципность моя основана на убеждении, что будет еще хуже. Поэтому надо всеми силами держаться за то, что есть, если это не зашкаливает. Было такое выражение: «Всю жизнь колебался вместе с линией партии». Цинизм? Нет. Скептицизм? Немного. Но, скорее всего, это мировоззрение человека, который хочет, чтобы от его позиции улучшились эти вожди, чем искать новых.
— Тем более что новые, точнее, претендующие на власть, демонстрируют нам не лучшие качества, сплошные двойные и тройные стандарты. Но поступки людей у власти, которых вы пережили в большом количестве, вас не смущали, чтобы дружбу с ними водить?
— Ну, с откровенными негодяями я не водил дружбу. Вот смотри, когда в 53-м году умер этот бандюга, я еще мало чего соображал, хотя дядя сидел 17 лет, и все ночные увозы, сегодня хрестоматийные, я помню. Но восприятие было детское или совсем юношеское. А дальше были милые, несчастные люди, которые не могли справиться с этой огромной страной. Их можно было только жалеть. С Никитой Сергеевичем Хрущевым я общался, потому что с Сережкой, его сыном, учился в одном классе. И до сих пор мы общаемся и дружим. И с Ильичом неоднократно общался, потому что Михал Михалыч одно время был женат на Нине Буденной, и московский ипподром, куда заезжал Леонид Ильич, держался на Буденном.
Потом я стал любимым артистом, на партийно-правительственные концерты зазывали. Михаил Сергеевич Горбачев очень на нас всегда смеялся, что говорит о его хорошем вкусе. Помню репетиции в Кремлевском дворце, где на полу сидели артисты ансамбля Александрова, почему-то с такими мешочками, как для детской сменки. Они сидят, горсточками врубают козла. Вдруг зовут на сцену. А у них — партия! Так они эти фишки засовывают в мешочки, мешочки — в ширинку (а куда деть?), и мешочек этот спускался по ноге. Ширинку застегивали и шли на сцену — врубали «Партия наш рулевой». Проорут, мешочек опять из ширинки достанут и продолжают на полу партию. До следующего вызова.
А вот мы, разговорники, так называемые сатирики, шагу не могли ступить — каждое наше слово проверяли. «А в отдельных магазинах нет отдельной колбасы» — за эту репризу чуть не сел бедняга Бен Беницианов.
— Вот видите, а сейчас что хочешь и про кого хочешь. Вон «Поэт и гражданин» — ребята зарабатывают на критике самого президента!
— Молодцы! Но в слове «цензура» есть корень «ценз», и этот ценз кончился. Сейчас ничего не закрывают, и появился некоторый «понос» вседозволенности. Дефицит плохо, а уж когда перекорм…
— Где выход?
— В балансе. Нынешнюю власть тоже можно жалеть. Если раньше был такой большой лепрозорий — СССР, мы в застенках, а с другой стороны — богатый западный мир, то сейчас накрывается вся планета, и это страшно.
Когда-то давно мы были на гастролях в Казахстане, и под Алма-Атой нас повезли на ночную рыбалку. Горные реки, налимы… Лежим, естественно, после спирта, животами кверху, и этот небосвод как будто на морде. Такой страшный планетарий, доведенный до вселенского абсурда. И ты, лежа среди сухой казахстанской травки, думаешь: «Этого не может быть!»
А нынешней власти нужно сочувствовать потому, что разброс необходимой осведомленности зашкаливает. Компьютерная эрудиция нашего главного начальника меня действительно потрясает. Я понимаю, что подготовка, много помощников, но… Я смотрю, сегодня у него — медикаменты, смешанные единоборства, Сирия, завтра — татары, евреи, Год кино и так далее, и все это каждый день.
— Как вам удалось ни разу не подписать ни одного коллективного письма?
— Не потому что я боюсь или стесняюсь. Я считаю, что коллективное письмо — это как группен-секс. Надо отвечать индивидуально, а не под общую эрекцию проскочить. Я этого принципиально не хочу. Это при моей принципиальной беспринципности, которая, как ты понимаешь, условная.
— Кроме театра?
— Театр — это не коллектив. Театр — это сборище сумасшедших, фанатичных, истеричных, милых, трогательных, наивных и в основном несчастных людей со случайно счастливой судьбой.
Марина Райкина
