Когда в мае прошлого года я увидел в президентском указе поручение правительству в два раза снизить бедность до 2024 года, то сильно удивился. Задача поставлена благородная: кто же будет отрицать, что Россия — страна, в которой много бедных, но вот только от слов к делам, как известно, зачастую лежит очень непростая дорожка.
Формально говоря, нужно уменьшить долю населения с доходами ниже прожиточного минимума с нынешних 13,2% до менее чем 7%. Казалось бы, в чем проблема? Поименно выявим бедные семьи (соответствующий эксперимент начинает Минтруд в ряде регионов), определим их особенности и предложим адресные меры по подъему их уровня жизни. Наверное, можно действовать и таким образом. Дело только в дополнительных расходах бюджета (если понадобится прямая материальная помощь) и содействии в трудоустройстве (если взрослые члены домохозяйства не работают).
Однако даже в таком простеньком варианте видны очевидные подводные камни. Например, рабочие места. Если бедная семья живет в более-менее крупном городе, то, наверное, их можно найти. Правда, остается вопрос с профилем этих рабочих мест и квалификацией тех, кому они будут предложены. Может ведь получится и так, что одно не сойдется с другим — ведь речь не идет (по крайней мере, пока) о принудительном трудоустройстве. В малых же городах и селах у нас зачастую вообще никакой работы нет, а переезжать в другое место жительства семья может не захотеть.
И здесь мы натыкаемся на следующий подводный камень: а как на практике выявить — бедная семья или нет? Сопоставление с прожиточным минимумом в каждом конкретном случае — это большая бюрократическая процедура. Во-первых, люди, претендующие на статус официально признанных бедных, должны представить справки о своих доходах, о составе своей семьи (ее члены должны проживать под одной крышей). Во-вторых, все это местные чиновники должны проверить. Но как это сделать, не промахнувшись, если, по оценкам Росстата, каждая четвертая зарплата — в «тени», то есть она нигде не фиксируется? А прочие доходы? Например, от сдачи квартиры в аренду или от личного подсобного хозяйства? На макроуровне, в целом для России, для аналитических целей вполне годятся и оценки (хотя и вокруг них идет постоянная экспертная дискуссия). Но вот перед вами конкретные семьи, каждая из которых имеет уникальный профиль и по доходам, и по расходам. Вероятность ошибки кардинально возрастает.
Однако допустим, что такого рода индивидуализированный подход к борьбе с бедностью все-таки даст более-менее ощутимый цифровой результат. По крайней мере, достаточный, чтобы отчитаться перед президентом о положительных сдвигах. Но за скобками остается главный вопрос: а как население оценит этот прогресс? Ведь главным показателем прогресса в борьбе с бедностью должны стать не цифровые параметры (несмотря на их важность), а оценка ситуации самим населением. Между тем в том, что касается оценки собственного социального положения, в последние годы тревожность и негатив медленно, но верно нарастают. Это неудивительно на фоне официальных данных о снижении реальных доходов людей вот уже пятый год подряд.
Дело в том, что государство и население совершенно по-разному понимают, что такое бедность. Вспомним, что первым официальную черту бедности в нашей стране ввел своим указом Михаил Горбачев летом 1991 года. Тогда она называлась «минимальным потребительским бюджетом», который строился на базе корзины из основных продуктов питания, непродовольственных товаров и услуг. По первым оценкам, тогда ниже этой черты бедности в РСФСР проживали примерно 15% населения.
В 1992 году, уже в новой России, после начала радикальных экономических реформ, эта цифра перевалила за 50%. И вот тогда было предложено временно, как зафиксировано в указе Бориса Ельцина, «на период кризисного развития экономики» ввести понятие «прожиточный (физиологический) минимум», который должен был использоваться наравне с минимальным потребительским бюджетом. Из-за чрезвычайности ситуации натуральная корзина прожиточного (физиологического) минимума стоила примерно в два раза меньше минимального потребительского бюджета.
Естественно, что как только новая черта бедности (а точнее — черта физиологического выживания) была введена, численность малообеспеченных удалось снизить почти в два раза — до одной трети населения страны. При этом было понятно, что настоящая бедность накрывала до двух третей жителей России.
Что произошло дальше? Прожиточный минимум (лишившийся эпитета «физиологический») стали считать на постоянной основе, закрепили в соответствующем законе, а про минимальный потребительский бюджет почти сразу же забыли. В 2000-е годы, когда в России наблюдался бурный экономический рост и не менее значимое улучшение материального благосостояния населения, можно было бы отказаться от временно введенного прожиточного минимума, но, видимо, чисто политически идея о том, что количество бедных чуть ли не удвоится, не прошла.
Сейчас, если оценивать бедность в России через минимальный потребительский бюджет, выскакивает цифра примерно в 25%. Эти цифры намного ближе к объективной оценке российской бедности, чем минимальный потребительский бюджет, который указывает на 13% населения.
Однако и 25% далеко не исчерпывают проблему. Современное представление о бедности, которое, кстати, разделяют и наиболее профессиональные российские эксперты, базируется уже не только на натуральных нормативах потребления, но и на отсутствии у людей доступа к тем или иным благам и услугам, которые еще недавно считались роскошью.
Например, Европейское статистическое агентство выделяет 9 видов материальных благ, которые являются нормой жизни: возможность питаться мясом (птицей, рыбой), как минимум, через день, наличие автомобиля, стиральной машины, телевизора, телефона, возможность хотя бы недельного отпуска, проводимого вдали от родного дома, способность оплатить непредвиденные расходы (то есть наличие сбережений), возможность поддерживать в своем жилье необходимую температуру. Если хотя бы три из этих материальных благ отсутствуют, то семью следует считать бедной.
Наше статистическое ведомство такую методику определения бедности пока не применяет, ограничиваясь допотопным, давно изжившим себя прожиточным минимумом. Интересно, какой процент россиян окажется бедным, если применить подход, основанный на упомянутом выше «лишении доступа»? Думаю, что бедность будет намного выше 25%.
Этому есть косвенные доказательства. Например, согласно опросам ВЦИОМ, сборы ребенка к 1 сентября вызывают финансовые трудности у 50% родителей. Тот же ВЦИОМ сообщает, что сбережения есть только у 36% семей. Эксперты Высшей школы экономики выяснили, что у почти 40% населения не хватает денег на еду и одежду. Продолжающееся уже несколько лет падение уровня жизни поставило на грань выживания 70% российских семей. Менее трети россиян обладают бюджетом развития — ресурсом, который может быть инвестирован в сектора образования, здравоохранения, досуга и культуры, строительства нового жилья. У прочих есть лишь «бюджет выживания».
Однако в стране, считающей себя современной, в которой государство реально настроено на повышение уровня и качества жизни людей, важны не только количественные оценки бедности, которые вычисляет государство. Контуры того, что называется «бедностью», фактически устанавливает общественное мнение, формирующее понятие «достойной жизни». А уже потом законодатели оформляют это в конкретные цифровые методики.
Откуда Евростат взял, например, упомянутые выше критерии: наличие автомобиля или отпуск вне дома? Из обыденных представлений людей, что такое достойная жизнь. То есть феномен бедности очерчивается не какими-то чиновниками или высоколобыми экспертами, а самим обществом в рамках демократических процедур.
Поэтому любые попытки нынешнего российского правительства по старинке «оптимизировать» и «усовершенствовать» методику определения бедности обречены в лучшем случае на общественное непонимание. А скорее всего ожидаемые новации, истинной целью которых является подгонка статистики под требования майского указа, будут очередным ударом по репутации власти, и без того сильно подмоченной последними социальными экспериментами типа повышения пенсионного возраста, увеличения НДС и введения так называемого профналога.
Надо наконец понять, что российская социальная политика может стать по-настоящему эффективной только тогда, когда она станет частью демократического процесса.
Евгений Гонтмахер
