— На кого кричишь…на великого русского поэта… — в шутку однажды обронил Геннадий во время
…Действительно, так — никто. Беспощадно откровенно, с редкой образностью и философской плотностью мысли, пронизывающе остро, нервно, как будто кожу сдирает…
Знал ли он сам, чего хочет? Со временем желания и намерения его менялись. Оставалось неизменным только отношение к настоящей поэзии и к литературным образам, которые способен рождать талантливый человек.
Если бы меня попросили определить Геннадия одним словом, я бы, не задумываясь, назвала его «мальчик-нет». Не случайно в его фамилии и имени множество повторяющихся «но» и «н» — КоНОНОв ГеННадий.
Любые мои предложения чаще натыкались на рефлекторное «нет», а потом уж, после долгих и аргументированных уговоров и объяснений преимуществ «„да“» над «„нет“», он снисходил и как бы соглашался. Но
Таким протестом и долгими уговорами сопровождалось предложение напечатать стихи. То есть из мелких неразборчивых рукописей перенести вначале на машинку. После первых печатных листов ему это понравилось. Стихи стало легче читать. Еще дольше пришлось уговаривать отправить стихи по редакциям… Тут был особый бунт: «Это никому не нужно, не интересно. Кому надо — сам придёт и спросит…». Снобизм ли это, скромность, или особая щепетильность (думаю, то, другое и третье) переплелись и сложно смешались в его подсознании за те долгие годы жизни в одиночестве, болезни и работе в стол.
До моего приезда в Пыталово в печатном варианте существовала единственная небольшая подборка стихов с озорным названием «ИЗДРАННОЕ», на тему Пушкина, созданная стараниями друзей к тридцати трехлетию Геннадия и отпечатанная в Пушкиногорской типографии, оформленная художниками заповедника. Книга выглядела совсем кустарно. Тираж составлял всего пять экземпляров. Сборник включал двенадцать стихотворений. Обложка авторского экземпляра книги была обтянута кусочком штофных обоев из музея Михайловского, где в то время проводились реставрационные работы. Сейчас этот уникальный экземпляр первой (и единственной при жизни) книжицы хранится в мемориальной квартире Геннадия Владимировича с рукописями и другими изданиями его стихов. Другом Геннадия по институту Вячеславом Козьминым и научным сотрудником музея Михайловское в Предисловии было написано: «Кононов — простой смертный тихоход. Может быть, поэтому он успел рассмотреть сквозь открыточную идиллию жёсткий холод и непонимание молящихся на иконы Кипренского и Тропинина паломников и служителей культа Пушкина. «Кумиризация». В этом слове слышится и сотворение кумира, и умирание его.
Выживет Пушкин лишь в том случае, если сойдёт с небес и войдёт в наши храмы, хоромы и хижины гениальным ровней.
В этом году Кононову стукнет тридцать три. Он сам давно уже выплавил гвозди и выточил крест. Читайте и распинайте! А после…Как обычно, по тексту Священного Писания.«…
Геннадий Кононов три месяца не дожил до своего
ARS-POETIKA — этим странным трактатом Геннадий Кононов предуведомил своё творчество, по аналогии предисловия к «Портрету Дориана Грея» Оскара Уальда.
«К боли привыкаешь. Шутки становятся уклончивы, а праздники редки. Я открыл ад в провинциальных переулках. Ад без Эвридики и других поэтических красот. И писал только о нём.
Всё написанное — в известном смысле вой. Творческий акт служит анестезией и освобождает душу для следующего страдания.
Тем не менее, я счастливый человек. Слишком многие рождаются, обучаются, размножаются, воюют и до смерти не имеют понятия, что такое творчество и для чего оно…
Вдохновение не имеет ничего общего с повседневностью. Оно необъяснимо и абсолютно вне бытовых ощущений. Некоторые чувствуют его, созерцая природу, во время молитвы или эмоционального напряжения. Один чудак говорил мне, что его осеняет в состоянии эрекции…
Человеческое сознание расколото. Существует ритуал норм поведения и публичных высказываний. Существует личный образ мыслей и поступков. Мои стихи принадлежат изнанке. В этом смысле они гуманистичны.
В стихах релятивируется всё внешне устойчивое и неподвижное.
Пишу, как получается. Вовсе не так, как бы мне хотелось.
Научная картина понятна теперь лишь учёным. И то — узкофрагментарно.
Лирическое понимание мира тоже доступно немногим. В этом нет ничего обидного. Ни для читателя. Ни для поэта.
Поэт должен иметь права, коими располагают птицы небесные. Порхать, прыгать с ветки на ветку, чирикать, что заблагорассудится, нести яйца.
Я учусь всё более совершенно видеть и называть.
Всё, способствующее творчеству, нравственно. И наоборот.
Любой способ писать годится только раз. Потом он становится штампом. В этом смысле каждый художник тривиален. Способы соединения слов, звуков, красок изнашиваются, функционируют одним, двумя, тремя порядками ниже — пока их ни начинают использовать в рекламе и пропаганде.
Ни один художник не может быть образцом для другого.
Возможно, истинная традиционность — в том, чтобы отказываться и отказываться вновь от старых традиций. Пушкина почитают, но лучше бы его читали.
Я бы хотел вырастить в себе душу гибкую, отзывчивую. Душу, воспринимающую радость и страдание как единое, как духовную и художественную целостность. И вовсе я не желаю быть свободным от судьбы — но хочу воспринимать всё происходящее особым образом.
Блаженны ищущие, ибо их правота утвердится в вечности, в то время как их борьба и страдания преходящи.«
Вот такая она, Геннадия Кононова ARS-POETIKA… А теперь — читайте, думайте сами…
АЗБУКА
Мяч у Пети. Портфель у Нины.
Тихо тая в небесном свете,
шла машина, шуршали шины.
Разбежались – но были! – дети.
Собирайте мир осторожно,
к слогу слог и предлог к предлогу.
Ведь из азбуки строить можно
текст, молчание и дорогу.
На лужайке щенки. А вы бы
сняли вечную книгу с полки.
"Ерш и щука – смешные рыбы,
а у елки иголки колки".
Все в ней нравственно, и несложно,
и неложно, мой брат похмельный.
Все из азбуки сделать можно:
душу, тело и крест нательный.
Кто стоит у креста в тумане?
Кем работает мама Димы?
Словно в Библии и в Коране,
все ответы необходимы.
Незаметно приходит зрелость –
и, возможно, придет с годами,
раз из азбуки можно сделать
Еву, Змия и сад с плодами.
Мальчик бегает в ней дворовый,
но недвижны, как изваянья,
керамические коровы
в рыжих сумерках покаянья.
В этой книге, подобной храму,
о Марии напоминая,
мама вечная моет раму,
и мила нам земля родная.
Все в порядке: обмылок мыла
обменяла на шило Мила,
труд – для папы, у мамы – дети,
Мила – с шилом, а мяч – у Пети.
* * *
В российской круговерти
что сможем, допоем,
переболеем смертью
и страсть переживем.
Кровь старого разлива
стучит в висок, твердя:
мы так неприхотливы,
мы — люди из дождя.
И шепот веры сбивчив,
Небес неясен знак...
Безумия мотивчик
насвистывай, сквозняк.
* * *
В то мгновенье, когда вдохновенье горит
горячее, чем дурь в игроке,
мне явился под утро почтенный старик
с тощей книжкой в усталой руке.
Он сказал мне: « У Вас затянулась борьба,
на челе – поражений печать.
В этой книге начертана Ваша судьба.
Не хотите ли почитать?»
– Я, когда назревал повседневный провал,
не желал о последствиях знать,
и под грохот удачи отнюдь не вставал,
продолжая спокойно дремать.
Я тащил без натуги обыденный груз,
скромно жил, потихоньку писал,
губ пегасам не рвал, не насиловал муз,
но служил им, как верный вассал.
Ковылял я несуетно в век скоростей,
избегая корысти и зла.
Под звездою Рассудка, без мнимых страстей
моя нищая юность прошла.
Стал я хуже и жестче. Моя ли вина
в том, что сердце стучит все быстрей,
что бесстыдная зрелость, груба и нежна,
стала новой подругой моей.
И в больном наслаждении корчится плоть,
извращенно познав благодать.
Что касается старости... Видит Господь,
ей в постели моей не бывать.
Отгрешить и покаяться я не успел.
Плод запретный казался мне гнил.
Я грошовые песни почти что допел
и дешевые вина допил.
И Любовь, воплощенье иного Огня,
я воздвиг, словно храм на крови.
Только старые липы получше меня
Знают цену и сроки любви.
Прочитать, как шатался в родимых краях,
ошибался и локти кусал?
Эх, старик, что мне книга откроет твоя?
Я не хуже свою написал.
И, захлопнувши дверь, я, скучая, следил,
как чернели мертво фонари
и по улице гость мой, спеша, уходил
в розоватое мясо зари.
Просыпалось в безликих домах большинство,
в лужах весело щелкал ледок,
заносило дороги опавшей листвой,
да сквозил по спине холодок.
* * *
Бывает, медлит и летящий камень…
Часы не мысли, вспять не повернут,
И часто мы опаздываем с вами
На пять шагов, веков или минут.
И давится словами не сказавший,
И гибель недожившему близка.
Расплата поджидает опоздавших:
Непониманье, память и тоска.
Возвращение.
Там, где осень и полёт паутинок,
там, где юность и ночная вода,
я не верю в лак рекламных картинок:
познаётся всякий сад по плодам.
Там, где небо чуть повыше деревьев,
там, где храмы так прижаты к земле,
отыщу когда-то брошенный жребий
в золочёном по краям сентябре.
Я писал сюда в минуты бессонниц,
только зря: на небесах адресат,
и пролёты белокаменных звонниц
опустели много вёсен назад.
Отрешенные, как звёздные ночи,
как беседы у чужого огня,
Богоматери Любятовской очи
навсегда заворожили меня.
Над церквями луч закатный взметнулся.
Рядом с этим всё дешёвка и тлен.
Здравствуй, город, я вернулся, вернулся,
я целую плиты царственных стен.
Короткая, короткая весна.
Петрарку б ждал исход летальный,
когда б ему пришлось, как мне,
писать стихи в сентиментальной,
холодной, сумрачной стране,
где жизнь с разбитою дорогой
равны печалью и длиной…
Но печь моя, уже красна,
зевает пастью раскалённой,
и водка кажется солёной.
Короткая, короткая весна…
Болит во мне её вина,
на мир гляжу её глазами.
Мотнулся маятник и замер -
короткая, короткая весна…
Сжимает иней горло клёна.
Короткая, короткая весна
в накидке траурно-зелёной.
* * *
И днём меня терзают, и сняться до зари
полуночных окраин немые пустыри,
в которых воплотилась бессонница Творца,
чьё творчество на диво правдиво до конца.
канавы и рытвины
созданья без имён
колючая проволока
бог весть каких времён
мельчайший из дождичков
кончается длясь
собаки заходятся
да чавкает грязь
* * *
Мир отщепенцев и шутов,
неистребимый, как Израиль,
Нам распрощаться не пора ли?
Но я, пожалуй, не готов.
И как оставить мне игру,
привыкшему к печальной касте,
сдать свой серпастый-молоткастый
навеки ключнику Петру?
Эта статья была написана для украинско-русско-немецкого издания «Склянка Часу» («ZeitGlas») или «Сосуд времени». Сотрудничество с этими журналом началось с удивительнейшей истории. В июне 2004 года в редакцию Пыталовской районной газеты «Наша жизнь» пришло письмо, адресованное Геннадию Кононову, с сердечной признательностью за стихи и с предложением к творческому и дружескому обмену. Письмо пришло с Украины от поэта Вячеслава Васильевича Пасенюка, автора ряда поэтических сборников, известного в Украине литератора. Вячеслав Пасенюк тоже учился в ПГПИ, приблизительно в те же годы, что и Геннадий Кононов. Но тогда им не довелось пересечься.
Прочтя в журнале «Москва» № 2 за 2004 год стихи Геннадия Кононова, потрясённый В.Пасенюк не сразу решился написать собрату по цеху, а когда всё-таки преодолел свою робость — письмо драматично пришло в день смерти, Геннадий так и не успел прочесть его. Но В.Пасенюк последовательно продолжает популяризировать творчество Г.Кононова. Вначале стихи Геннадия появились в литературном издании «Отражение» с душевной статьёй В.Пасенюка. Далее, с подачи В.Пасенюка, пришло приглашение от журнала «Склянка Часу» опубликовать прозу Геннадия Кононова. При жизни автора ни одной повести из более полутора десятка нигде не были напечатаны.
На настоящий момент в журнале «Склянка Часу» вышло десять повестей Геннадия Кононова. Готовится к изданию прозаический сборник.
«Склянка Часу» продолжает сотрудничество с мемориальной квартирой-музеем и охотно публикует материалы, связанные с памятью о поэте, его стихи и прозу. Журнал выходит для Украины, России, Германии и Австрии.
Ваша Людмила Исаева
