23 декабря отмечает 80-летие поэт, драматург, композитор и бард Юлий Ким. Песни на его стихи звучат в фильмах «Бумбараш», «12 стульев», «Собачье сердце», «Обыкновенное чудо», «Формула любви», в знаменитых мультфильмах «Очень синяя борода», «Гадкий утенок». Он автор либретто мюзиклов «Монте-Кристо», «Граф Орлов», «Анна Каренина» и множества пьес. Накануне юбилея мы поговорили с Юлием Кимом.
— Как я понимаю, вы сейчас находитесь в городе Иерусалиме, греетесь на солнышке, в отличие от нас, сирых и убогих?
— Да, греюсь. Сейчас у нас +18. Я смотрю в окно, вижу безоблачное небо. Гуляю в легкой куртке нараспашку.
— То есть вы солнечный человек, не любите зиму, холода?
— Я универсальный климатический организм по той причине, что в моей биографии есть три года на севере Камчатки и три года в Туркмении. В Туркмении, когда я там жил, летом было +40 в тени, а на Камчатке -30 зимой. Бывало и покруче, так что я закалился. Однажды я перелетел из Норильска, из -30, с небольшой остановкой в Москве, в Тель-Авив, где было +30, и никаких перемен в своем организме не ощутил.
— Но Камчатка, Норильск, Туркмения — это не то, что называется «места не столь отдаленные»?
— Нет, это были вполне естественные периоды в моей биографии. Камчатка связана с институтом, который я окончил в 1959 году, и дальше было три года, согласно трудовому соглашению. Счастливейшее время! Я навсегда полюбил Камчатку. С тех пор побывал там еще семь раз. В Туркмении я заканчивал среднюю школу с 8-го по 10-й класс, что связано с биографией моей мамы. Она в свое время была подвергнута репрессиям, и мы с сестрой не видели ее девять лет, поскольку она их отбывала в лагерях. Разумеется, по условиям беззаконного сталинского террора. Затем ей было разрешено вернуться, но не в Москву, откуда ее взяли, а за 101-й километр. А через некоторое время она отправилась в Туркмению, потому что за 101-м километром жить стало совсем невмоготу. Так что это связано с репрессиями, но косвенно. А в городе Ташауз Туркменской ССР жилось нам хорошо.
— Вашего отца расстреляли в 38-м году, вам было два года. По какому делу он проходил?
— Приходится еще и еще раз говорить о сталинском терроре, его ужасе и искривлениях. Отца взяли в ноябре 37-го с большой группой московских корейцев. А поскольку тогда были большие напряги в отношениях с Японией, вплоть до военных конфликтов на озере Хасан и на реке Халхин-Гол, их всех огульно обвинили в шпионаже в пользу Японии. С помощью нынешней московской корейской общины нам с сестрой удалось посетить то место, где в братской могиле лежат жертвы этого террора, а среди них — отец. Поименных могил уже не осталось. Это место называется Коммунарка, и была она когда-то личной дачей Генриха Ягоды, а после того, как и он попал под каток, стала казенной дачей НКВД. Там есть обширная поляна, которая называлась Расстрельной, — то ли потому, что там расстреливали, то ли потому, что хоронили расстрелянных на Лубянке.
— Сейчас Сталин опять живее всех живых. И идет наша борьба не за то, как мы будем жить завтра или сегодня, а либо со Сталиным, либо за Сталина. Вы, человек, который так трагически все это испытал на себе, что думаете по этому поводу?
— Это огромное несчастье нашего народа, которое преследует его и по сей день. Меня удивляет только, что странные уважение, почтение и даже робкий пиетет к тирану, палачу, злодею, которому равных мало в истории человечества, передаются по наследству тем, кому сейчас 40 или 30 лет, которые не пережили этого сами. Многие из них не желают слышать о Сталине-деспоте, палаче и убийце. Насколько мне известно, сам он никого не расстреливал, но вроде бы при пытках присутствовал. Но не это главное. Главное, что он подписывал массовые списки, рекомендованные к расстрелу, со своей короткой резолюцией «расстрелять». Известно также, что все эти люди, которых он посылал на смерть, впоследствии были реабилитированы, то есть у них не было никакого преступления за душой даже по меркам советского законодательства. Это был террор, имевший характер абсолютно беззаконного беспредела, напоминающего то, что сделал Пол Пот со своей Камбоджей.
И то, что новейшее, не пережившее всех ужасов сталинизма поколение 30–40-летних не желает ничего об этом слышать, очень печально. Поэтому всякое действие нашей общественности, которая настаивает, чтобы вновь и вновь был прочитан «Архипелаг ГУЛАГ», чудовищные документы тех времен, — это усилия благотворные. Создавать будущее, опираясь на ложь, невозможно.
Причины такого преклонения более-менее очевидны. Дело — в приходе капитализма в нашу страну. В свое время я так и назвал Россию — это Дикий Запад. Это уже Запад, но еще ужасно дикий, со всеми привычками, сохранившимися со времен царского и советского самодержавия. Нашествие частной собственности на жизнь и быт советского народа произошло так мгновенно и так неожиданно варварски, что до сих пор оно не переварилось, никак не уложится в нормальные, цивилизованные формы жизни. Поэтому все наше население оказалось в растерянности перед совершенно новой действительностью, где главный закон — ты сам отвечаешь за собственную жизнь. И этим законом охотно стали пользоваться в самых низменных интересах разнообразные слои нашего общества сверху донизу, от бандитов до высших чиновников.
Мы до сих пор не можем опомниться, как же нам обустроить Россию так, чтобы она стала просвещенной и цивилизованной страной, ориентированной на лучшие образцы, придуманные человечеством. Вот эта растерянность и отсутствие ориентиров, внятных лидеров и новых правил — это все смешалось, перевернулось, замутилось, и тут-то и всплыли надежные, как казалось, ориентиры прошлого: стальная рука, царь-батюшка, продажные чиновники, но зато приедет барин, он нас всех рассудит…
— Так, может, это генетический код русского народа?
— Это не генетический код. Генетика у русского народа, конечно, своя есть, но она определяет его национальный характер, то, что потом так замечательно выразили наши великие классики в литературе. Есть могучий русский национальный характер, во всех отношениях положительный и основанный на вечных нравственных ценностях. А что касается рабской составляющей, привычки ориентироваться на хозяина, на царя-батюшку, — это не генетический код, а наша история, еще со времен первых царей. Но это изживаемо. Нечто подобное прошли народы Европы, которые, слава Богу, добрались до правил более человеческих и сумели их воплотить в общественной и государственной жизни. Мы тоже встали на эту дорогу, но идем задом наперед и никак не развернемся в правильную сторону.
— Тогда про ваш генетический код, про корейскую часть…
— Когда отца взяли, мне не было еще и двух лет. Ни сестра, ни я не успели познакомиться с корейской родней и даже общиной, которая была уже тогда в Москве немалой. Поэтому корейская часть моего рода никак не принимала участия в нашем с сестрой воспитании. А после того как отца взяли, вскоре отправилась в свой многострадальный путь и наша матушка — как жена изменника Родины. Она отправилась на 8 лет лагерей и ссылки, и все наше воспитание проходило в кругу нашего русского корня. Был такой клан (он и сейчас существует) семьи Всесвятских. Наши дедушка и бабушка, представители этого клана, занялись нашим воспитанием, затем мы перешли в руки наших тетушек.
Поэтому мы с сестрой имели только русское окружение, русскую культуру. Я ни единого слова, ни единого звука по-корейски не знал и не знаю до сих пор. Хотя в Корее я побывал, но это уже во времена перестроечные, даже позже, когда на десять дней отправился в Сеул по приглашению тамошнего Пушкинского дома. Пожалуй, этим и исчерпывается мое знакомство с корейской культурой. А когда мне удалось добиться реабилитации отца и матери, возникли корейские родственники, мы познакомились, но это так и не переросло в более тесные отношения.
— Но в перестройку, когда повсюду разоблачали Сталина, люди-то в это поверили. А в 90-е поняли, что их обманули те, кто разоблачал. Многие из них дорвались до власти и начали набивать себе карманы. У вас есть претензии к демократическому сообществу в связи с этим?
— У меня претензий нет. Иначе выстраивается картина сознательного обмана: собрались какие-то обманщики, которые сознательно обманули всех остальных. Я с этим категорически никогда не соглашусь. Речь идет о некотором естественном процессе, в том числе психологическом и идеологическом. Никто не успевал подняться над происходящими процессами сверху и сказать, куда надо двигаться. Я так полагаю, что Чубайс с Гайдаром, которые действительно выручили страну в очень тяжкую для нее минуту, не могли предвидеть, во что выльется огромная мгновенная приватизация, которую они провели. Но это, видимо, необходимые корчи при рождении новой страны и нового общества. Они продолжаются и сейчас, и мы являемся их свидетелями. Вот вы говорите: могли бы, но не сумели. А я бы сказал: сумели, как могли.
— Диссидентство проходит через всю вашу жизнь — и в связи с родителями, и с вашей первой супругой — внучкой репрессированного маршала Якира и дочкой диссидента Якира. Вы участвовали в «Хронике текущих событий», то есть были активным диссидентом, правда, до определенного времени. Насколько актуально сегодня диссидентство как сообщество противодействия власти?
— Диссидентством я называю то правозащитное движение, которое возникло внутри советской жизни в 50–60-е годы прошлого века. Эта внутренняя либеральная оппозиция действующей советской власти была очень многомерная. Но у всех этих течений была одна цель — свобода слова. И в перестройку она была достигнута. Сначала при Горбачеве, а затем абсолютно победила при Ельцине. Сейчас наше государство, где очень большую роль играют силовики и госбезопасность, пытается вернуться к прежнему единомыслию и единогласию, что, конечно, не удастся уже никогда.
— Но сами вы не были радикальны, не вышли на площадь в августе 68-го года…
— Да, я не был в первых рядах движения. Тут мне нечем гордиться, потому что те, кто был в первых рядах, претендуют на звание героев — настоящих и беспримесных. Я снимаю шляпу перед такими людьми, как Толя Марченко, Андрей Дмитриевич Сахаров, Александр Солженицын, как и перед теми, кто еще жив, и дай им Бог много лет жизни, — Сергеем Адамовичем Ковалевым, например. Я был не на передовой, но скорее в тылу, который делал все для фронта.
— Слава Богу, вы репрессиям против диссидентов, уже брежневским, не подверглись…
— Немножко подвергся. Меня уволили в 68-м году из школы за диссидентскую деятельность. Уволили безвозвратно — и, более того, был еще запрет на мои публичные выступления. Но мне было оставлено то, к чему я и сам стремился, — работа в театре и кино. Об этом было сказано вслух на собеседовании на Лубянке, когда я спросил: «А чем же прикажете зарабатывать на жизнь?» — «Да, но у вас есть театр и кино, мы не собираемся вам препятствовать». Это было разумно с их стороны, потому что работать в театре и кино и одновременно быть диссидентом, участвовать в гласных протестах было абсолютно невозможно. Я стоял перед выбором: быть автором-одиночкой вроде Солженицына, Войновича или Галича или заниматься любимым делом, участвовать в создании фильмов и спектаклей. Я выбрал второе, чем сразу исключил себя из гласного участия в диссидентских делах. Хотя и выполнял некоторые негласные поручения. Мне пришлось прикрыться псевдонимом, о котором все знали, и начальство в первую очередь. Но псевдоним позволял меня разрешать.
— Раз уж вы стали разрешенным, некоторые радикальные диссиденты не посчитали это предательством с вашей стороны?
— Никоим образом. Никто не бросил ни единого упрека в мою сторону, за что я, конечно, благодарен. Себя я за этот выбор не винил, потому что речь шла о жизненном призвании. Я предпочел одно другому вполне естественно, но никогда в жизни этим не гордился.
— Но, судя по вашим работам в кино, замечательным стихам для песен, ваше восприятие мира — солнечное и позитивное?
— Я предпочитаю творческое, позитивное отношение к жизни. Полагаю, что это касается не только меня — всё глубже. Такого рода позитив заложен в самой природе искусства во все времена и у всех народов. Не буду пускаться в серьезные философские извивы на эту темы, да и не очень-то я в них силен. Мне проще процитировать свою песню, которая заканчивается так: «Земля у всех одна, она для жизни нам дана. И жизнь у всех у нас одна, она для радости дана. Так что, земляк, давай живи, сады сажай, детей рожай, дороги строй и песни пой. Все дело за тобой».
— Вас ставят в ряд бардов, к которому принадлежат Галич и Высоцкий. Вы были с ними знакомы?
— С Высоцким мы были на «ты», но это ни о чем не говорит. Просто мы из одного поколения и одновременно взошли на ниве московской культуры как барды. Я чуть раньше, он чуть позже. Булат Окуджава — еще раньше. Я их всех знал. И с Галичем был знаком, и с Булатом. Наверное, меньше всего я знал Высоцкого. Мы знакомы были шапочно. Мне совершенно нечего вспомнить о наших с ним отношениях, кроме обидной для меня детали, когда я дважды исполнял свои произведения в кабинете у Юрия Любимова в расчете на то, что он их поставит. Высоцкий послушал минут 15 и, сославшись на занятость, встал и ушел. Это не означало, что ему не понравилось то, что я читал, но я так и не знаю, как он к этому отнесся.
— Но с Окуджавой вы были близки?
— Ближе, чем с кем-либо другим. Мы даже отправились в турне по Дании с совместными выступлениями. С Новеллой Матвеевой я сблизился в последние годы ее жизни благодаря Диме Быкову, который наладил нашу с ней переписку; до личной встречи не дошло, но мы писали друг другу последние три года. С Галичем я принимал участие в конференции, посвященной бардовской песне. Но чаще всего я виделся с Юрием Визбором.
— Без написанных вами песен для кино теперь невозможно представить некоторые фильмы. Вы присутствовали на съемочной площадке?
— У меня есть друг и учитель, коллега по цеху сочинителей стихов для музыкальных произведений — Юрий Ряшенцев. Вот он очень любит принимать участие в процессе создания фильма или спектакля, ходит на репетиции, знакомится с актерами, становится их другом и товарищем. Я же главным образом работаю с композиторами и режиссерами, и на этом этапе мое общение заканчивается. Я жду, когда продукт будет готов, и смотрю его на выходе. Не в кино, в театре. Прихожу на первые прогоны, даю советы, когда еще можно что-то поправить. Но на репетиции не присутствовал почти никогда. Однажды я пришел на нее и понял, что мои советы слушаются вполуха, и, несмотря на все мои порывы, польза от меня на репетициях почти нулевая. И я махнул на них рукой и перестал ходить. Иногда режиссеры просят прийти, что я и делаю, что-то говорю, не более того.
— А Игорь Губерман случайно не ваш сосед?
— Иерусалим — не очень большой город. От меня до Губермана на машине добираться 20 минут, хотя мы живем в разных концах. В Иерусалиме мы время от времени встречаемся, и, как правило, во время новогоднего застолья.
— Еврейского или русского?
— Христианского, в ночь с 31 декабря на 1 января. Игорь устраивает небольшой пир, и мы с женой обычно там присутствуем. Если вы с ним знакомы, то я в ближайшее время смогу передать ему от вас привет.
— Дина Рубина тоже где-то рядом? Вы с ней знакомы?
— Не только знакомы — у нас были плотные совместные гастроли. Я с ней увижусь на презентации сборника замечательного русскоязычного поэта Игоря Бяльского.
— Русский мир в Иерусалиме жив?
— Не только жив, но очень активен, тем более что есть на кого опереться. Хоть Высоцкий писал: «Там на четверть бывший наш народ…», он все-таки ненамного преувеличил.
Александр Мельман
