18 декабря исполнится 95 лет со дня рождения Юрия Владимировича Никулина, народного артиста СССР, замечательного клоуна, киноактера, телеведущего.
В декабре 1996-го Юрий Никулин был молод. Семьдесят пять — не возраст для человека с таким великолепным талантом жизни. Так я тогда думал, потому что понимал: талант жить — это талант щедро и безоглядно тратить себя, в том числе и на человеческую дружбу. Тратить, ничего взамен не обретая, кроме дружбы за дружбу, любви за любовь. Много это или мало? Зависит от того, насколько сам ты щедр. Юра был в этом смысле ничем не ограничен.
В декабре того года любимому цирку — после юбилея Юрия Владимировича — было присвоено имя «Московский цирк Никулина на Цветном бульваре». Так Юра при жизни вошел в историю. Прочно. Навсегда. Хотя он уже много лет был ее подлинной и уникальной частью — полновесной частью отечественной культуры, частью великого советского кино, частью духовной жизни народа.
Я познакомился с Юрием Владимировичем, заочно любя и уважая его, «по велению партии», а если быть точным, то по заданию Правительства СССР в лице его тогдашнего председателя Николая Ивановича Рыжкова. Это было в 1987 году, когда после принятия специального постановления Правительства по строительству цирка мне в Мосгорисполкоме было поручено курировать вопрос и помочь этому важному делу столичными ресурсами.
Многие и сейчас помнят, какие страсти кипели вокруг этого строительства. Взбудораженная перестройкой общественность выдавала одно требование за другим, и часто противоположного свойства: кто-то настаивал на полном сносе, кто-то требовал вообще не прикасаться к старому зданию. Компромисс был найден и получил одобрение Юрия Владимировича: здание построили новое, а в современный фасад бережно вписали фасад исторический — это было и архитектурно выигрышно, и уважительно к старине. Москвичи приняли этот вариант безоговорочно.
Запомнились день и час, когда я позвонил Никулину, чтобы сказать о готовности Москвы помогать строительству. Позвонил, представился. Юрий Владимирович чуть помолчал и произнес со своей неповторимой интонацией: «Первый раз вижу, чтобы власть сама в цирк пришла».
Ясно слышалось: это лучше, чем когда цирк приходит во власть.
Мы поняли друг друга. И мы стали друзьями. Работа крепко сближает людей, потому что она раскрывает их характеры, показывает человеческую суть. Многие вопросы в самых высоких кабинетах он решал настолько толково и четко, что было ясно: слава — это хорошо, но нужен талант делать людей убежденными союзниками. А вопросов было множество: и строительство, и труппа, и звери — цирк дело большое, и Юра меня сделал настоящим энтузиастом не только стройки, но и всего, что есть цирк. Нам удалось все сделать быстро и хорошо во многом благодаря той неповторимой ауре, которая создавалась вокруг Юрия Владимировича и в цирке, и вне его.
Здание было построено, открыто, годы летели как птички, времени никогда не хватало, но как бы ни громоздились всякие важные дела, нам с Юрой удавалось время от времени попить чайку с медом. Поговорить. И мне, и, как я понимаю, ему это было необходимо, потому что, хотя мы жили каждый своим делом, подход к делам был общий. Трудно определить одним словом, какой. Может быть, пусть это и странно прозвучит, страстный.
И я, конечно, очень ценил ту волну душевного тепла, обаяния, красоты, которую излучал Юра. Он никогда при этих встречах ничего не играл, как это иной раз вольно или невольно бывает у артистов. Он был цельным, крупным, серьезным человеком. Мы за чаем ведь со смеху не покатывались, разговоры были не смешливые. А вот улыбка была: то лукавая, то ироническая, то очень мягкая и добрая. Никулинская.
В конце июля 1997 года раздался звонок от Юрия Владимировича: «Хочу к тебе заехать ненадолго. Найдешь время?»
Меня в сердце кольнуло.
Он приехал довольно быстро, мы сели в комнате отдыха, я предложил чай, Юра не отказался.
— Что, — спрашиваю, — тебя привело ко мне?
— Да, — он отвечает, — пустяки. Я пришел сказать, что ложусь в больницу, будут делать операцию на сердце. И вот хочу на всякий случай тебе сказать до свиданья. Прощай.
У меня горло перехватило.
— Ты что, с ума сошел?
— Нет, просто вот сердечко шалит. Мало ли что может случиться. Я пришел к тебе первому, хочу сказать: прости, прощай.
— Послушай, Юра, с такими мыслями на операцию ложиться — лучше не ходи. Не надо.
— Нет, я решил. У меня с сердцем проблемы, их никто пока не видит. И я не хочу, чтобы видели. Не хочу. Мрачного, болезненного Никулина страна видеть не должна.
Он сказал «страна» так, как говорят «семья».
— Не нравится мне твой настрой, — говорю ему. — Скажи, тебе консультацию дали серьезную? Рекомендовали операцию?
— Да. Все определено до точки. Я уже побывал в клинике, познакомился с врачами, очень там все здорово. Клиника эта частная, очень комфортная.
— Юра, комфортно, наверное, с точки зрения полежать-отдохнуть. Палата, телевизор, холодильник, персонал внимательный, обходительный. А врачебный уровень, уровень квалификации — какой он там? Есть понимание, что с тобой случилось, что надо делать?
— Ну, конечно, там профессура…
— Слушай, но тебе, может быть, нужно, чтобы провели консилиум, посмотрели еще раз, как следует. Они собираются, обсуждают, приводят разные точки зрения. Ищут верное решение.
— Нет, зачем, консилиума не было. Они рекомендовали, и настойчиво, операцию. Они же специалисты.
— Как можно без консилиума!
Он посмотрел на меня и сказал: «Знаешь, я уже решился».
И я увидел в его глазах такое, что меня бросило в озноб. Я увидел, что он решился на уход из жизни.
Я говорил ему: «Остановись. Давай проведем консилиум, у нас есть серьезные кардиологи, потрясающие, высочайшего уровня».
Он ответил:
— Я к тебе пришел не за тем, не за помощью, чтобы организовать консилиум. Я приехал попросить прощения, за все, чтобы сказать прощай.
— Я не хочу, чтобы ты с такими мыслями шел на эту операцию.
Юрий Владимирович помолчал, потом сказал:
— Не вникай во все это. Мне надо еще к двум-трем людям заехать. Приходи ко мне туда, в клинику, она на шоссе Энтузиастов. Я тебя буду ждать. А по операции никаких шагов предпринимать не надо. Я решился.
И он ушел. Потом была операция, врачи несколько дней боролись за его жизнь, но ничего не смогли сделать. Я думаю, он совершенно ясно, абсолютно открыто принял понимание того, что никакая операция не поможет. Ведь человек все чувствует, все знает и понимает.
Он остался непобежденным смертью, потому что сам решился уйти с достоинством. И снова явил свое честное, мужественное, доброе сердце: приехал проститься.
Я благодарен тебе, Юра, за это прощание и прощение. Прости и ты меня.
Как странно и мудро устроена жизнь. Вспоминая дорогого мне Юрия Никулина, подумал о маме. В свой срок наступило время, когда она говорила, что делать ей на земле нечего, жить стало неинтересно и пора закончиться ее жизненному пути. Когда старший брат ушел из жизни, моя мама перенесла это горе и, как она считала, получила задачу от Всевышнего, от природы: воспитать внука.
Потом ушла из жизни моя жена. Трагически, болела долго, страдала. Остался тринадцатилетний наш сын. У меня была круглосуточная работа, сверхнапряженная, времени катастрофически не хватало, и моя мама — его бабушка — снова увидела необходимость жить.
И потом, когда он вырос, она приехала, расцеловала своих внучек и сказала:
— У вас, у моих детей, все нормально. Теперь я свободна.
И через неделю ушла из жизни.
Наверное, и Юра Никулин, незабвенный мой друг, почувствовал себя свободным. Главные дела жизни, задачу, которую ему дал Бог, он исполнил. Был великим артистом. Спас цирковое искусство России в самые безрадостные времена. Построил новое здание цирка. Воспитал сына — Максима Никулина, продолжателя отцовского дела.
Он приезжал ко мне проститься, а я никогда не смогу расстаться с ним. Ты живой, Юра.
Юрий Лужков
