Книга называется скромно — «Театральные хроники», на обложке — лицо автора, на манжетах — двойная дата:
Крупнейший российский шекспировед, доктор наук, лауреат множества премий, человек театральной крови, преданный сцене генетически (внук великого Качалова), издал книгу (М., «Артист. Режиссер. Театр»), обманчиво простую, в которой все насыщено сложностью, не столько цветущей, сколько уже плодоносящей, какая дается лишь зрелому уму и опытному сердцу.
В нее вошли не только тексты и впечатления конца прошлого — начала нынешнего века, вошло возникающее из шекспировского космоса ощущение: «…вся жизнь театр и люди в нем актеры»; по Бартошевичу, верен и инверсионный порядок: театр — вся жизнь. Ее огромность и разнообразие, триумф и распятость, умещающиеся в коробке сцены, повествователь передает в первую очередь.
Бартошевича коллеги за глаза обычно называют Бартом. Сокращение фамилии отзывается — на английский манер — сокращением титула. Алексей Вадимович действительно один из последних аристократов профессии, которая сегодня все больше переходит в руки другого сословия. Он и правда баронет и в своей теории, и в практике: при жесткой определенности суждений умудрившийся ни с кем никогда не поссориться, при абсолютной беспощадности критического суждения обладающий стойкой способностью щадить творца и творение. Мастер театральной ясности, чей разбор и взгляд определены «дворянским чувством равенства со всем на свете», как у Живаго,
Барт недаром выбрал Барда: он крупнее всех; жизнь мысли, которая идет рядом с Шекспиром, мелкой быть не может. «То, что ты видишь и слышишь, — говорил Клайв Стейплз Льюис, — зависит от того, каков ты сам». Театр, остановленный в слове, интересен преломлением. Призма, сквозь которую идет впечатление, — личность смотрящего на сцену. Бартошевич в этом ракурсе — вполне себе магический кристалл. Его «ведение» — чистое, без накипи, сродни тайному знанию. Потому так притягательна его театральная проза. Текст, как расходящийся занавес — сцену, всегда открывает, насколько пишущий эмоционально богат, гуманистичен, нестяжателен. Тут автор вроде стоит вровень с театральным веком и в то же время чуть повыше; эта незримая «горка» — высота его внутренней реальности.
Диалоги о фестивалях во всех углах света, которые Алексей Бартошевич ведет с Екатериной Дмитриевской (видишь, сколь многое зависит от вопрошающего), открывают широчайшую панораму театра времени — мирового, европейского, российского. Английский и французский, немецкий и русский, традиционный и новаторский — всё входит во взгляд: и то, как особыми утюгами плоят брыжжи, и то, какой штоф за кулисами Комеди Франсэз, и какие золоченые стулья сохранились в Александринке, и каким стало новое здание театра в Стратфорде, и крупнейшие актеры европейской сцены, и талантливые дебютанты. А игра, в которую играют два собеседника, составляя виртуальный фестиваль лучших спектаклей полувека, позволяет многому отдать должное, от Брука до Стуруа, от Эфроса до Любимова…
Истинный критик всегда отчасти этик: оставаясь абсолютно скромным, Барт дает нам множество ненавязчивых уроков. Он спокоен, программно не суетен. Но спектакли, автором разъятые или собранные, придают «Театральным хроникам» внутренний объем помощнее иного романа. Пытаясь разобраться, какая культура автору ближе, мировая или отечественная, довольно скоро понимаешь, что для него вся культура — отечество, как для лицеистов — Царское Село. Его чувство сценического предполагает арт в широком смысле: знание живописи и музыки, истории и философии, мышление образами.
В наши дни, когда театроведы старшего поколения, обладатели безусловных авторитетов, устранились от идеологии профессии, предпочли удалиться в сады иных возможностей, в спорных случаях порой некому расставить оценки, обличить подделки, осадить ваятелей ложных фигур. Бартошевич одним своим присутствием, своим голосом, звучащим негромко, с безукоризненной точностью, не дает цеху скатиться в плебейство мысли.
Помимо описываемого в книге есть еще один чрезвычайно интригующий театр — театр личности автора. Она столь же достойна размышления, сколь характеры, скажем, чеховских персонажей. Этот неспешный разворачиватель театральных смыслов, разбирающийся во всех оттенках грубой материи жизни, остается душевно изящным, целомудренно закрытым, неизменно деликатным. Но без нажима, мимоходом отмечает настоящую цену всему: и авангарду, захлебывающемуся в констатациях ничтожества, смертности и грязи человека. И тому, что в театре испаряется быстрее всего, — жизни души.
В конечную сумму, с которой оставляет вас книга, входит странное чувство веселого смирения, застенчивого превосходства (ни в коем случае не намеренного) и — глубины.
Марина Токарева
