В Новой Третьяковке на Крымском Валу открылась выставка «Головой о стену», представляющая живопись и графику Бориса Голополосова (1900–1983). Исключенный в сталинское время из всех союзов и объединений, этот художник до сегодняшнего дня также был исключением из истории российского искусства: он не вписывался ни в одно из ведущих направлений и стилей. Вряд ли ретроспектива Голополосова в ГТГ это исправит, но точно добавит в нее новые, пронзительные краски, считает Сергей Соловьев.
Словно извиняясь за странный вернисаж в странное время, Третьяковская галерея в анонсе к выставке «Головой о стену» заявляет, что «наряду с ретроспективами крупных отечественных живописцев» (читай — нынешнего всемогущего Репина) она еще нисходит до художников, «малознакомых как публике, так и специалистам». До таких, как Борис Голополосов. Под стать этой характеристике и место экспозиции: чтобы добраться до зала №38 на третьем этаже, где вывешено практически все наследие художника, нужно прошагать через историю искусства ХХ века полностью — от Малевича до завзятых реалистов и нонконформистов. И когда вы наконец достигнете заветного финиша знакомых стилей и направлений, начнется триллер, который даст фору всем голливудским психодрамам.
Как у несчастных подростков, оказавшихся в эпицентре мясорубки бензопилой, у зрителя в ГТГ возникает вопрос: это все на самом деле? Краснолицый Ленин с деисусным чином большевистских архангелов («Ленин — вождь пролетариата», 1929), кровавые лужи и багряные заборы в «Восстании» (1927), наконец, гомункул с конечностями паука, который бьется об углы людоедского лабиринта («Человек стукается о стену», 1938). Мы примерно представляем, как в 1920–1930-е годы писали революцию и ее творцов — эпично, духоподъемно, с чувством высшего закона справедливости. Но тут вас спустили в подвал такого отчаяния и мизантропии, что впору вызывать серьезных искусствоведов. Впрочем, как показывает практика, они особенно не помогут.
Для куратора выставки Сергея Фофанова до сих пор остается загадкой, как ученик Осьмеркина и Шевченко в начале 1920-х зарядил такой экспрессионистический замес, как будто он только-только вышел из мастерских Эмиля Нольде и Отто Мюллера. Сказались ли тут детские впечатления от авангардистских выставок 1910-х годов, где мелькали работы Кирхнера, или нечто носилось в воздухе 1920-х — депрессия после эйфории? К слову, отец художника, архангельский дворянин и «старый большевик», вышел из партии сразу после смерти Ленина — для него эпоха кончилась. Так или иначе, экспрессионизм Бориса Голополосова — это не тот пустой звук, которым обозначают всю живопись между реализмом и абстракцией. Он пронизан такими же токами ужаса, отвращения и безысходности, какие отличают лучшие немецкие образцы. Стоит просто взглянуть на «Распятого» (1923), который пытается то ли сойти с креста, то ли примеривается к нему, на «Одиночество» (1923), другое название которого «Убийца», наконец, на «Сумасшедшего» (1924) — и вот перед вами вся бездна есенинского «Черного человека».
Отблеск экспрессионистического угара ложится на все полотна художника, написанные в 1930-е годы. Он, конечно, пытался быть своим парнем среди сытых сталинских сказочников и живописно рапортовал о командировках на Днепрострой, марганцевые заводы в Чиатуре или на рыболовецкие верфи Каспия. Но всякий раз вместо размашистой поэмы о том, как стало хорошо жить, у него получался гротеск с хармсовским объявлением «нас всех тошнит». В 1938 году Борис Голополосов был исключен из МОССХ, что стало для него творческой и личной катастрофой. Именно тогда и появились две картины — «Человек стукается о стену» и «Тупик (Психологический сюжет)», которые выбиваются из всего возможного и невозможного в советском искусстве. Для директора Третьяковки Зельфиры Трегуловой они, по ее собственному признанию, стали едва ли не единственным и самым зримым выражением в живописи ужаса сталинских репрессий. Мы знакомы с лагерным искусством, созданным в реальном аду,— но тут ад воображаемый, с которым жить практически невозможно.
Борис Голополосов дожил до относительного признания — в конце 1970-х случилось его возвращение в Союз художников. Этот точечный ренессанс неформатного революционного искусства перед крахом Союза не изменил общей диспозиции. Голополосов остался великим исключением из правил. Его полотно «Борьба за знамя» (1928) в начале 2000-х пытались представить как альтернативу разнузданному соцреализму, но тщетно — он утонул в половодье «другого» искусства. Сегодняшняя ретроспектива в Третьяковке, в том самом месте и в то самое время, где бесчисленные толпы любителей искусства штурмуют реализм XIX века, вновь помещает Бориса Голополосова в позицию изгоя и маргинала. Но это ему только на пользу — именно художники, постоянно бьющиеся головой о стену, пишут подлинную историю чего бы то ни было.
Сергей Соловьев
