Блистательный скандалист

Большой театр открыл свой очередной сезон. На сборе труппы оперные и балетные целовались, обнимались и шутили, называя первый сбор «иудиным днем». В общем, собрались все — именитые и молодые, начальство и рядовые. Но среди них не было одного очень звездного премьера, похожего на героев с портретов Модильяни, — Николая Цискаридзе. На сбор труппы он давно не ходит.

Пока артистам рассказывают о планах, раздают премии и поздравления, мы с Николаем сидим в его гримерке на 5-м этаже и пьем чай. Шоколадных конфет здесь как в магазине — много и на любой вкус.

— Мы же, балетные, очень много едим шоколада, — говорит Николай.

— Коля, сегодня сбор. Почему все там, а ты здесь?

— Меня в последнее время расстраивает тенденция: если я позволяю себе сказать что-нибудь о каких-нибудь людях в театре, говорят, что я ругаю театр. Но я никогда ничего плохого не сказал ни о своих коллегах, ни о своих педагогах. Пойми, когда тебе не нравятся процессы, происходящие в Большом театре, это не значит, что ты его ругаешь.

В детстве я прочитал произведение «Пир во время чумы». Так вот, я очень не люблю пир во время чумы.

Очередной раз послушать, как у нас все хорошо, — не хочу. Я прекрасно знаю, что у нас хорошо.

— Тем более что опера Большого с триумфом только что выступила в Опера Гарнье в Париже.

— Даже не сомневаюсь. Но вот тебе пример. Попечительский совет театра дает премии хорошо выступившим в сезоне артистам.

— Большие премии?

— Достаточно большие — бывает по пять тысяч долларов, по две. Дают артистам и работникам театра. У нас появился молодой артист — Артем Овчаренко, — и мне руководство поручило с ним работать (ведь я еще педагог). Я его готовил к конкурсу в Перми, и там он выиграл золотую медаль. Еще получил приз прессы и приз за сохранение традиций классического танца. Потом он выступал на конкурсе в Риме. Каждого, кто приносит «очки» театру, каким-то образом поощряют. Но теперь ему не дают поощрительную премию под предлогом, что он не участвовал в премьере спектакля «Пламя Парижа». Мириться с этим я не могу: он не выпускал премьеру, потому что находился на конкурсе по распоряжению генерального директора. Как это может быть? Я как педагог не могу мириться с этим: другим дадут, а ему — нет. Но я не хочу выступать, потому что не хочу скандалов и разборок. Я хочу элементарного — чтобы к людям относились нормально.

Вот я скоро буду оформлять пенсию…

— Даже страшно слышать: ты сидишь передо мной, молодой, красивый, и вдруг — пенсионер.

— Для пенсии в балете 15 лет надо выслужить, а я уже выслужил.

— И у тебя в документах так и будет написано «пенсионер»? Как ты к этому относишься?

— Очень хорошо. Только жалко, что пенсия маленькая. Я думал, что по всем моим регалиям должен получить побольше (у меня все-таки две Государственные премии), должны быть какие-то надбавки… Но стал выяснять, и мне сказали, что теперь ничего такого нет. Обыкновенная пенсия, кажется, около 4 тысяч. Но зато бесплатный транспорт.

— Все-таки у тебя репутация потрясающая — скандалист, да теперь еще и пенсионер.

— Скандалист?! Мне обидно, когда так говорят, но я действительно иногда устраиваю скандалы. Но почему-то никто не хочет сказать, зачем я их устраиваю. Я тебе пример приведу. Танцую балет «Баядерка». Я всегда прихожу на сцену перед спектаклем заранее — в балете надо разогреться. А «Баядерка» начинается с того, что мой персонаж как будто вылетает из кулис после увертюры. И вот я пришел на сцену и вижу, что чего-то не хватает. Оказывается, нет целого плана кулис. Я начинаю разминаться и понимаю, что куда бы я ни встал в кулисах, готовясь к выходу, меня отовсюду зрителю будет видно. Кулисы, перекрывающие декорацию, просто не повесили. Я — к режиссеру. Мне говорят: «Да, хорошо», но ничего не происходит. Я снова подхожу — опять ничего. В результате я звоню дежурному замдиректора и говорю, что если не повесят кулисы, я не выйду на сцену.

Естественно, он пришел, понял, что я сказал правду. Естественно, мне все сказали: какое твое дело? «Как какое мое дело? — спрашиваю. — Это же спектакль, в котором я участвую. Это театр, в котором я вырос. Я не понимаю, почему я должен участвовать в некачественном спектакле». Никто не подумал о художественной целостности. Никто не подумал о зрителе, который заплатил, между прочим, пять тысяч за билет в партер. А в итоге кто плохой? Цискаридзе. И таких примеров я могу привести тебе множество.

Я действительно, клянусь тебе, хожу перед спектаклем по сцене и смотрю, где дырка в декорациях. Я подхожу к артистам и говорю: «Сними серьги» — их не должно быть на лебедях. Мне небезразлично: кольца на руках у рабов в спектакле.

— А в знаменитом театре Гарнье в Париже такое случается?

— В Гарнье невозможно категорически ничего подобного. Ну, например, там есть художник спектакля. И на каждом этаже в гримерных висят эскизы гримов, где обозначено все до мелочей. И не дай бог сделать грим иначе. Ходит человек и проверяет. Если что, тебя могут оштрафовать, возникает скандал.

Раньше у нас за всем на спектакле следили режиссеры. И следили по одной причине — за всем следил Григорович. Если бы он на ком-нибудь из «рабов» увидел цепочку или кольцо, он бы никогда не ругал артиста, он бы ругал режиссера. А когда я сказал Ратманскому: «Алексей, как вы можете допускать несвежие ленточки на балетных туфлях?» — он мне ответил: «А я ничего не вижу». Может быть, кто-то скажет, что это мелочи, частности. Но из этих мелочей состоит целое. Но из-за этого я слыву скандалистом. Поэтому несколько лет я не хожу на чужие спектакли: промолчать не смогу. Лучше я этого не буду видеть.

— С таким характером сложно в театре. На моих глазах один известный артист ушел со спектакля, потому что костюмер не подготовила ему чистые носки для костюма. Психанул и ушел.

— Я никогда не уйду со спектакля. Я добьюсь того, что мне надо. Бывали случали, когда мне приносили не тот костюм. Например, у нас две версии «Жизели» — Версаладзе и Живанши. И когда однажды перепутали костюм, но мне доказывали, что так должно быть, я сам спустился в подвал, отыскал его и пошел на сцену. У Григоровича за неправильно надетый костюм режиссер и костюмер могли лишиться работы.

— Боюсь, что у человека, не знающего закулисья Большого, может сложиться впечатление, что в главном театре страны — ужас и бардак.

— Это не бардак — распущенность. Ты спрашивала, почему я не хожу на сбор труппы, вот поэтому и не хожу. У нас есть спектакли, которые идут на линолеуме и которые идут на половике. Все знают, что если танцую я, буду ходить проверять весь пол. Потому что если половик, не дай бог, намотается на ногу, получится плохой пируэт. А ты не будешь объяснять зрителю, что пол плохой.

— Кстати, о травмах из-за пола. У тебя есть инвалидность, после того как несколько лет назад ты порвал связки?

— Год я пропустил. Я репетировал балет Ролана Пети в Гарнье. Поскользнулся и неудачно упал. Самое интересное, что в тот момент совсем не было больно. У меня заниженный болевой порог. Я еще где-то час прорепетировал, и только когда упал во второй раз, меня убедила директриса балета Гарнье Бриджит Лефевр, чтобы я поехал сделать снимок.

Вот у нее порядок в труппе. Помню, перед первой репетицией я очень нервничал, за мной все пристально наблюдали, потому что 10 лет в Гарнье был мораторий на приглашенных артистов и мы со Светой Захаровой стали первыми, кого они пригласили из иностранцев. Я тогда сказал г-же Лефевр: «Если у меня что-то не получится, вы не ругайте меня, пожалуйста. Я очень боюсь». «Я слишком хорошо воспитана, чтобы ругать звезду при кордебалете». Я был ошарашен, потому что от этого отвык.

— Разве ваш худрук может отчитать звезду при мимансе или кордебалете?

— Он себе позволял, чтобы повысить свой статус.

— Пролей свет на историю вопроса: у тебя сразу с Ратманским не сложились отношения?

— Это неправильно — не сложились отношения. В тот момент, когда Алексей Ратманский стал худруком балета, я находился на больничном. Постепенно стал входить в работу, и он сказал, что хотел бы видеть меня в своих балетах. Я ответил, что с удовольствием бы приготовил «Светлый ручей», потому что никогда в комедиях не участвовал. Почему-то мне везло либо на суицид, либо на смерть — и в конце я обязательно умирал. Я готовил роль, он честно ко мне ходил на репетиции, а потом вдруг вышла статья в журнале «Гламур», где он ответил, что Цискаридзе известен прежде всего своими скандалами, а не какими-то профессиональными достижениями. К тому моменту у меня никаких скандалов не было. И почему у меня достижений не было? Я даже не стал выяснять отношения — просто мне многое стало ясно.

Позже, на гастролях в Нью-Йорке, в одном из интервью я позволил себе сказать, что балет «Светлый ручей» хороший, но не может составлять основу репертуара Большого театра. И когда мы вернулись из поездки, я случайно узнал, что в назначенном спектакле больше не участвую. Я постучал в кабинет Ратманского, вошел…

Хочу сказать такую деталь: когда 18-летним мальчиком я впервые вошел в кабинет Григоровича, Юрий Николаевич встал и со мной поздоровался. Когда бы я ни пришел к Иксанову, он встает. Это Большой театр, здесь каждый занимает свою иерархическую ступень. А когда я вошел к Ратманскому, то увидел человека, который сидел, развалившись в кресле. «Вы забрали у меня спектакль?» — спросил  я. «Да, забрал». — «Ну, наверное, надо было мне об этом сообщить». — «Ну вот я вам и сообщаю».

Тогда я открыл дверь в коридор, встал в проеме и сказал все, что я о нем думаю, на русском языке, доступном всем. Вот с этого дня у нас началось бодание. Правда, потом он вызвал меня, извинился, сказал, что он поступил, наверное, неправильно. «Вам интересно, — спросил он, — почему я это сделал?» «Нет, хозяин — барин». И я не один такой. Каждый солист расскажет тебе какую-нибудь такую историю.

— У каждой истории, согласись, две правды. И у Ратманского тоже своя. И он может сказать, что, с его точки зрения, у Цискаридзе, например, плохая форма, он — неважный танцор.

— Это потрясающая отговорка у всех, что я потерял форму. Так можно сказать о ком угодно. Но почему так складывается, что для тех же французов или англичан я в хорошей форме? Я хотел бы это выслушать от руководителя нашего балета, я готов был бы провести подобный диалог.

— К барьеру?

— Абсолютно. В отличие от многих я знаю и историю балета, и факты истории. Я не просто артист балета, который будет стоять и слушать. Я отвечу. И еще такая вещь: поскольку я за собой очень слежу, я записываю каждый спектакль. Поэтому я могу поставить запись любого своего спектакля и спросить: «Покажите, где не так?»

— Худруки приходят и уходят, а премьеры остаются. Вот сейчас истекает срок контракта Алексея Ратманского и уже назначен Юрий Бурлака.

— Он не назначен. Такого документа у нас на доске объявлений не было.

— Коля, скажи, один в поле воин?

— Нет, нет. Этому пример — великая балерина Авдотья Истомина, которая «толпою нимф окружена», как у Пушкина. Была конфликтная ситуация в Петербургском театре, и дирекция ее отправила на пенсию, лишив даже дров. Она умерла от чахотки через два года. А ведь она была самая большая звезда своего времени! Я когда это в детстве прочитал, понял, что никогда против театра не воюют — это бесполезно, все равно театр тебя поглотит. Но опять же обращусь к «Евгению Онегину»:

Мой дядя самых честных правил,

Когда не в шутку занемог

Он уважать себя заставил…

Вот уважать себя я все равно заставлю. Когда-то мой педагог Марина Тимофеевна Семенова мне объяснила: «Коля, если ты себя не будешь уважать, то и тебя никто не будут уважать». Я не требую чужих спектаклей, я просто не отдаю своих. В форме, не в форме… Я не знаю ни одного артиста, даже самого совершенного, которого можно посчитать не в форме. Иногда, когда я читаю, что писали о Марии Каллас, то складывается впечатление, что это безголосая, плохо владеющая техникой пения артистка. В театре уважения очень сложно добиться: мы все друг про друга знаем, кто из себя что представляет в профессии. Сразу понятно, кто в форме, а кто не в форме.

— Большую роль в успехе артиста играет балетная клака. Клакеры Цискаридзе…

— У меня сейчас нет клакеров. Это скользкий момент, через который проходят все артисты, — клакеров надо благодарить. Со мной это не прошло. Долго длилось между нами разбирательство, но я его прекратил. Знаешь, что самое смешное: те, кто здесь кланяется по 15 раз, на гастролях, как правило, уходят со сцены под шорох собственных ресниц: там нет привычной поддержки.

— Тебе одному больше всего надо в Большом театре? Остальным, как говорится, по барабану.

— Не по барабану. Во-первых, молодые не знают и не представляют, как должно быть. А во-вторых, не ко всем прислушиваются. Я наблюдаю, как кто-точто-то пытается повернуть, а в результате мне говорят: «Тебе хорошо, к тебе прислушиваются».

— Последний вопрос: по-твоему, хорошо или плохо теперь в Большом театре?

— В Большом театре никогда не было плохо. Никогда. Меня поражает: вот мы готовим спектакль, всем не нравится, все плюются, но подходит премьера, и у всех внутри уже стоит планка уважения к себе в профессии. Потому что мы все обожаем Большой театр.

Марина Райкина