В Русском музее устроили выставку «Спорт в советском фарфоре, графике, скульптуре». Кира Долинина считает, что очередная тематическая экспозиция из бесконечного сериала, сделанного по сценарию «нечто в русском искусстве», оказалась чрезвычайно удачной.
Самоограничение искусству полезно. На этот раз Русский музей не стал валить в одну кучу все, где как-либо отмечена спортивная тема, а выстроил строгие границы: только советское время, только малые форматы — фарфор, графика и малая скульптура. Никакой живописи и монументальной скульптуры, которые в спортивном контексте точно забили бы все остальное. Во многом эти ограничения связаны с основным сюжетом выставки — фарфором. Он происходит из собрания бизнесмена Леонида Ноткина, задавшего тему мероприятия. Всего керамики (фарфор, фаянс, майолика) в экспозиции — почти 400 вещей. Кроме ноткинских — работы из собрания Русского музея, Эрмитажа, Музея истории Санкт-Петербурга. С 1920-х по начало 1990-х. Более 90 авторов-керамистов. Есть вещи хрестоматийные (Натальи Данько прежде всего), есть проходные (особенно страшны, как водится, 1970–1980-е годы).
Экспозиция выстроена по видам спорта. Бал правит футбол, ему и первый зал. Потом хоккеисты, лыжники, пловцы и метатели копий. Затем общая физподготовка, игры с мячом, гимнастика, акробатика. За ними — бокс, борьба, конный спорт, велосипед. Уместны также метание копья и диска, парусный спорт, гребля. Теннис — для избранных, пляжный волейбол — для дачников, шахматы — для клубов и санаториев, стрельба — для военноозабоченных. В финале гремят фанфары и победные песни — кубки, медали, ласковый мишка 1980 года.
Эта выставка не об истории спорта в СССР. Хотя предпосылки к такому повороту рассказа есть. Здесь и смена «главных» видов спорта (ротаций футбола и хоккея хватило бы на отличный сюжет), и военизирование спорта после революции, здоровые тела для будущей войны в 1930-е, и развитие детского спорта в 1950-х. Шахматы / шашки для физиков / лириков, погоня за медалями в гимнастике / фигурном катании / легкой атлетике в застойные десятилетия. Все это вполне считывается в сюжетах для фарфора.
Но гораздо больше тут рассказа о советском искусстве как таковом. В котором формализм долгое время прятался в декоративно-прикладных областях. В котором графика была мягче идеологически, но жестче стилистически (великолепные листы Дейнеки тут мечта для историка европейского тоталитарного искусства). В котором было возможно и свое ар-деко, и свой минимализм, и, чем черт не шутит, даже своя абстракция. Гладкий блеск и белизна фарфора как бы покрывали вуалью очевидные западнические настроения, давая разрешение «малым мастерам» на «небольшие вольности». Впрочем, мастера-то на этой выставке как раз большие, многие даже великие: тут и Данько, и Суетин, и Дейнека, и Лебедев, и Самохвалов, и Гринберг, и Ермолаева, и даже Арефьев нашелся, чьи борцы, ровно как бабы в женской бане, толсты и жовиальны.
Спорт — идеальный сюжет. Тут возможны и классика, и модернизм. В одно и то же время, например в конце 1920–1930-х, в Дмитрове ваяют шкатулки а-ля Веджвуд с изображением советских лыжников, Матвей Манизер в Ленинграде лепит своих античных богов в виде игроков в банальные городки, а Наталья Данько на Ломоносовском заводе сочиняет фарфоровую карикатуру на тощего курильщика и спортивного некурящего, больше похожую на шарж на формалиста и соцреалиста. Советские Аполлоны и Дионисы появляются то тут, то там, как будто диск в руке или стрела в колчане дает право быть уподобленным олимпийцам. Живым же, бытовым, смешным и необязательным спорт становится только в своем дачном изводе. Дача как территория заповедного детского рая пускает спорт к себе только в таком облегченном виде. Про это мало в фарфоре, но много в графике. Тут дышится легче и любой — спортсмен, если ему захочется. Никакой тоталитарной классики, покой и воля. Вот только из динамиков несется все то же: «Закаляйся, как сталь!»
