Помню 2009 год, Балаклаву. Мы приехали на концерт «Аквариума». И, проходя вдоль причала, увидели человека с бородой гуру и обритой головой. У Гребенщикова был тогда такой стиль. Увидели — и замерли. Но одна лихая девушка встрепенулась: «А давайте я попрошу его сфотографироваться! В чем проблема-то?..» Мы посмотрели на нее, словно на кощунницу. Она хмыкнула и пошла к Гребенщикову. И мы сфотографировались.
За то трепетное состояние мне до сих пор немного стыдно. Потому что человек не должен так относиться к другому человеку. Но что поделать — такой получилась наша первая встреча.
Откуда пошло нарушение заповеди «не сотвори себе кумира»? Тому есть объяснение, переходящее в оправдание. Борис Гребенщиков — не просто рокер, музыкант, как его чаще всего представляют. Нет, как раз-таки музыка «Аквариума» — особенно на первых альбомах — не отличается самостью и оригинальностью. Она полна заимствований, вольных или невольных. Ранняя музыка «Аквариума» вырастает из западных аналогов, наследует, но зачастую не развивает их. Преодолел Борис Борисович это уже позднее, со временем перейдя к благодатным экспериментам — и в результате добился-таки образцового звучания.
Фокус в другом. Гребенщиков — в отличие от большинства наших, да и западных музыкантов — создал отдельную мифологию. Не мир, не атмосферу, не Вселенную даже, а именно что мифологию. Никому больше в России это не удалось. На Западе же примером могут стать Pink Floyd. В школе мы изучали мифы и легенды Древней Греции, коммунистический пантеон, но, повзрослев, встретились с мифологией Гребенщикова, запутанной, как сад расходящихся тропок. Да, Борис Борисович пытался растить свой сад и не портить прекрасный вид — ему это более чем удалось. И в данном саду, напоминающим нечто среднее между лабиринтом-библиотекой, культовым сооружением и фэнтезийной игрой, очень легко запутаться, увлекшись лишь внешними отблесками, но не очароваться невозможно, даже если ты безвозвратно потерян.
Помните, как у Пелевина в романе «Чапаев и Пустота»? «Не могу я Гребенщикова слушать, — ответил Володин. — Человек, конечно, талантливый, но уж больно навороты любит. У него повсюду сплошной буддизм. Слова в простоте сказать не может. Вот сейчас про родину-мать пел. Знаешь, откуда это? У китайской секты Белого Лотоса была такая мантра: «абсолютная пустота — родина, мать — нерожденное». И еще как зашифровал — пока поймешь, что он в виду имеет, башню сорвет».
Да уж, Борис Борисович — мастер шифровок. И не только буддийских. Его мифология пусть и произрастает из природного таланта, но она невозможна без связей с другими мифологиями: кельтской, толкиенистской, шаманской, буддийской, русской, советской, индуистской, фрейдистской и т.д. Гребенщиков — это своего рода ткачиха (ею он был во сне), которая латает, штопает разорванный грехами (тем, что сделано не вовремя и не к месту) пространственно-временной и смысловой континуумы.
Борис Борисович уникален в том, что он одновременно создает и заполняет пустоты, в мир видимый, практический, запуская мир метафизический, архетипический, — и наоборот. Условно советская — или другая наша — действительность рассматривается им сквозь разные призмы: Гребенщиков меняет их в зависимости от целей и задач — того, что было до и будет после; наследие Древнего Египта, к примеру, становится ключом к выходу из прокуренных кухонь в коммуналке. Это метафизическая археология — да, но еще и сакральная ихтиология.
Неслучайно я использовал данный термин: «сад расходящихся тропок». Ведь если проводить аналогии, то в литературе к Гребенщикову ближе всего Хорхе Луис Борхес. Только не отрезанный от мира окутавшей тьмой великий слепец, а фиксирующий, наблюдающий с красивого холма созерцатель. И как без Борхеса невозможна великая латиноамериканская литература (с Кортасаром, Фуэнтесом, Маркесом, Астуриасом), так и без Бориса Борисовича немыслима — нет, не русская рок-музыка, а русская культура как таковая. Потому что Гребенщиков — явление не только поэтическое, музыкальное, но и социокультурное, мистическое.
А еще, без сомнения, народное. Не в смысле лубочного колорита — это смешно, а в контексте подлинно русского, образующего саму экзистенцию русского сознания. Да, Гребенщиков как музыкант инспирирован западным наследием (The Beatles, Бобом Диланом и т.д.), он вообще слушает много музыки и блестяще разбирается в ней. И на агониальном закате Советского Союза Борис Борисович отправился на Запад, чтобы наконец-таки записать прорывные альбомы — те, которые будут соседствовать по признанию с пластинками Фрэнка Заппы или Grateful Dead. Так появился Radio Silence.
Он не провалился, нет, этот альбом, но априори не мог иметь такого влияния, как в России или, если угодно, в русском пространстве. Не только потому, что творчество Гребенщикова — это прежде всего поэзия божественного лабиринта, но и потому, что сигналы там иные, нежели здесь. Доказательством тому стал появившийся через пару лет великий «Русский альбом» («пой, ласточка, пой, а мы бьем в тамтам — ясны соколы здесь, ясны соколы там», чтобы уже через 16 лет «если долго плакать возле мутных стекол, высоко в небе появится сокол») — работа, запускавшая нас в тайные коридоры русского пантеона.
Гребенщиков — вообще мастер слияния и погружения. На первичном плане это проявилось в том, как сколь органично, почти родственно он объединил две великих культуры — России и Запада, совместив их точки соприкосновения в одну точку сборки. До него это лучше всех удавалось Ивану Тургеневу, однако Борис Борисович идет еще дальше, связывая воедино — через русское — Восток и Запад, объединяя небесную и земную части как составляющие одного целого.
При этом сам Гребенщиков не раз подчеркивал, что творить может только в России. Однако что эта за Россия? Та, «где главная национальная особенность — понт; неприглядно, слякотно и вечный ремонт»? Или иная? Нет, это Россия вечная, сакральная, имеющая мало что общего с тем гомункулом, коего самозабвенно лепят вот уже много десятков лет. Россия Гребенщикова — это осколок Гипербореи, в которую Борису Борисовичу, похоже, магическим образом удается переноситься, дабы создавать свои песни.
И в том числе из-за этого исходят претензии к Гребенщикову. Мол, не патриот, и плевать ему на Россию. Это насколько глупо, настолько и распространено. Говорить такое — точно просить Канта станцевать тверк. Увязывать Гребенщикова с политикой, особенно в том виде, в какой ее понимают массы, — сюжет в духе бездарного подражателя Хармсу. Особенно если мы говорим о состоянии, которое еще 16 лет назад диагностировал сам Борис Борисович: «Патриотизм значит «убей иноверца», эта трещина проходит через мое сердце». Именно так: линия разделения по Солженицыну стала незарастающей трещиной по Гребенщикову.
Тут можно перейти ко второй претензии. Мол, Гребенщиков витает в высоких материях, а от насущных дел удален — меж тем его голос нужен как никакой другой. Мне вспоминается фраза Джулиана Барнса: «Величайший патриотизм — сказать своей стране правду, если она ведет себя бесчестно, глупо, злобно. Писатель должен принимать все и одновременно быть изгоем для всех, тогда он сможет ясно видеть».
Все так — особенно если сказать изящно и тонко. Гребенщиков при всем своим величии — еще и образцовый социальный диагност. Вспомните уже цитированную мною песню «500» («Хэй, кто-нибудь помнит, кто висит на кресте? Праведников колбасит, как братву на кислоте. Каждый раз, когда мне говорят, что мы — вместе, я помню: больше всего денег приносит «груз 200») — Вторая чеченская война только закончилась.
Но правильнее сегодня будет говорить о двух последних альбомах, записанных не под «Аквариумом», а под «Борисом Гребенщиковым». Как объяснил сам Борис Борисович, эти песни слишком мрачны для «Аквариума». Речь идет об альбомах «Соль» и «Время N». Их я детально разбирал в отдельных рецензиях (например, в колонке «Крестовый поход Бориса Гребенщикова» в «МК»), поэтому скажу лишь то, что за последний десяток лет в России не появилось ничего более полно и талантливо описывающего происходящее в обществе, умах и сердцах. Борис Борисович провел идеальную диагностику национальной кармы, нащупав болезни и предложив лекарства.
И я говорю это к тому, что еще одно важнейшее качество Гребенщикова — быть современным не в примитивном, а в высшем понимании. Не следовать трендам, пусть и идеально чувствуя их, но переводить их в новые русла, задавая нечто принципиально новое. Это часто приводит к тому, что заскорузло называют «голосом поколения». Так было и с «Поездом в огне», и с «Древнерусской тоской» — впрочем, можно перечислить еще сотню песен и десятки альбомов, ставших отражением эпохи, но не в сугубо социальных, смысловых аспектах, а в проекции на высшие сферы. «Что вверху, то и внизу» — обратное тоже верно, и Гребенщиков из слепков действительности создает проекции метафизические. Как Францию изучают по книгам Флобера, а Британию — по книгам Диккенса, так свою историю мы будем изучать по песням «Аквариума», и вместе с тем получим нечто большее, нежели просто осмысление эпохи — нет, будут и прозрение, и утешение, и сострадание, и вдохновение.
Zeitgeist — известное выражение, означающее «дух времени». Можно ли применить его к творчеству Гребенщикова? Да, но полнее говорить «дух вечного». Потому что Борис Борисович связывает воедино разные эпохи и культуры, учения и мифологии, времена и пространства, инсайты и смыслы, но вместе с тем он переводит актуальное, нам доступное в возвышенное, в некий универсальный абсолют, становящийся и вещью в себе, и инструментом познания.
Слушать песни Бориса Гребенщикова — все равно что блуждать с духом вечности (или вечным духом) по саду расходящихся тропок, рискуя, но не боясь заблудиться, совершать, разбивая лбы в щебенку о начало всех начал, magical mystery tour. Это доставляет не только эстетическое удовольствие, но и приносит душевную, духовную полноту. И становится уж совсем благостно, когда тропки приводят к выходам, оказывающимися чем-то вроде прозрения. Правда, ненадолго, потому что за выходами — новые ступени из горного хрусталя, которые все труднее преодолевать, но если не делать этого, то ради чего, собственно, жить?
Платон Беседин
