Оглушительно тихая акция гражданского неповиновения состоялась в центре Москвы. Драматург Елена Гремина, режиссер Михаил Угаров и актеры представили в Театре. Doc «Час восемнадцать», спектакль о смерти Сергея Магнитского.
Для тех, кто не в курсе. Российское государство убило человека. Молодого и невиновного. Посадило в тюрьму, ломало на допросах, ухудшало условия содержания, отказывало в лечении; через год родным выдали тело.
«Час восемнадцать» — предсмертный хронометраж: 78 минут Магнитский умирал без помощи в «Матросской Тишине». Участники — люди системы и стражи режима — с авторами разговаривать отказались: МВД без всяких видимых результатов выполняет поручение президента, все еще идет следствие по факту смерти.
Спектакль — реконструкция. Сюжет построен просто — реализован принцип, сформулированный Галичем: «Мы поименно вспомним всех, кто поднял руку!» Всех, в ком самым сильным оказался голос не совести — служебной инструкции, маскирующей грех «любоначалия», — его метастазы прошили российское вертикально-иерархическое устройство. Из путаной, сшитой в 8 томов истории следственных материалов театр вычленил главное — людей, чья обыденная бесчеловечность в итоге стала убийственной.
Итак, поименно. Всех, из-за кого погиб Магнитский, с реальными именами, фамилиями, отчествами, обстоятельствами.
Тишина в зале сродни минуте молчания.
...В центр выходит мать. Актриса Анастасия Патлай произносит монолог Натальи Николаевны Магнитской, прозвучавший в эфире радио «Эхо Москвы», с рефреном «Я обвиняю!»
Кроме матери, все подлежат допросу. Судей не видно. Вопросов не слышно. Но суд — идет. Угаров и Гремина для осмысления трагедии Магнитского избрали сильнейший инструмент искусства и христианской веры — высший суд, творящий последнюю справедливость, где палачи становятся подсудимыми. Основа спектакля — дневники и письма заключенного Магнитского, материалы следствия, журналистов и Общественной наблюдательной комиссии по контролю за обеспечением прав человека в местах принудительного содержания.
Первый обвиняемый — судья Алексей Криворучко (Алексей Жиряков). Казенный человек с казенным голосом, просит: «Дайте кипятку, дайте! Ну почему нельзя? Я же человек! А это всего лишь кипяток!» Отказано: он сам когда-то отказал в такой же просьбе подсудимому — был хозяином ситуации, мог позволить, но не позволил. Теперь просит, молит, гневается. Не дают.
...Судья Елена Сташина (Марина Седенко): безжалостные слюдяные глаза, поджатые губы. Ее «объективность» на процессе — причина резкого ухудшения в состоянии Магнитского. Вслушивается в вопросы, словно не доверяя слуху:
— Когда вы в последний раз катались на колесе обозрения?! Плакали ли вы в детстве, когда разоряли ваши «секретики»?! Вы что — хотите понять, человек ли я?! Я — судья!
...Тюремный врач Александра Гаусс (Ирина Вилкова). Вызвала «усиление» (спецконвой) к больному, ушла и вернулась, чтобы констатировать летальный исход.Не понимает: смерть — решающий вещдок, который уже не отвергнуть. Остро беспокоится за погоны — неужели разаттестация? И тоже, словно бы не верит ушам, в которых звучат «глупые» вопросы:
— Почему он умер в наручниках? Почему у него ссадины на руках?!
Следователь Олег Сильченко (Руслан Маликов). Главный обвиняемый. Из-за того, что Магнитский «не сотрудничал со следствием», не давал нужные ложные показания, ухудшил его существование в тюрьме до невыносимого. Глаза у гражданина следователя белые, чуть не заикаясь от ненависти, он читает жалобы Магнитского: «...Он же их для Страсбурга копил, б...дь!» На каждую жалобу «пропорциональный ответ» — камера без дневного света, койка возле параши.
Артисты играют точно. Есть еще фельдшер и санитарка «скорой». Белковые организмы из среды, где чудовищность — простая норма.
Отметим: реакцию персонажей, вызванных авторами в воображаемый суд, театр не с потолка достал — из Сети. На сайтах «Лепила. Ру» (так зовутся тюремные врачи) и следаков из провинции «случай Магнитского» бурно обсуждался. Общий смысловой знаменатель — во всем виноват сам умерший.
Судья Криворучко снова требует кипятку. Кричит, что знает цену, готов заплатить. И выходит Некто с чайником. Кружки нет. Но судья медленно, словно подчиняясь неслышной команде, подставляет руки — в них льется кипяток.
Спектакль кончался его страшным воплем. На прогоне спорили: последние слова должен произнести Сергей Магнитский. На стене — тенью из проектора — возникает человек и читает действительно последнее письмо:
— Брал в тюремной библиотеке и прочитал Шекспира... Все умерли... или как-то тихо, как Офелия, или как-то обыденно, как Гамлет. Впрочем, в «Гамлете» несколько страниц были вырваны, включая страницы со знаменитым монологом «Быть или не быть». Так что надо будет мне еще раз перечитать дома полный текст...
За то время, что театр готовил спектакль, в российских тюрьмах умерли еще несколько человек. Но выкрикнуть Urbi et Orbi: «Мы хотим свидетельствовать этим спектаклем против системы!» — отважились только в крохотном подвале на Патриарших. А он должен бы состояться на первых сценах столицы, в недавнем прошлом высоко гражданственных. Но всемирная отзывчивость, которой, по словам Достоевского, некогда могли гордиться русские, большой сцене российского театра, похоже, больше не присуща. Свободу совести сегодня обеспечивает лишь свобода от бюджетного финансирования. Спектакль «Час восемнадцать» создан на собственные средства Театра. Doc.
Он давно отвергает эзопов язык и ведет с драмой жизни диалог в режиме онлайн. Протестное голосование в маленьком театре Москвы пока уникально. Но из искры, может быть, наконец возникнет чистая энергия противления, которая выведет нас из обжитой резервации пугливых особей. Ведь в большом мире, в Лондоне, например, в театре «Ройял Корт», подобные спектакли — штатный случай. Здесь так иногда наступают на мозоль власти, что в парламенте раздаются крики об отзыве государственных субсидий. Но никто всерьез этих претензий не рассматривает. Англичане благодарны «Ройял Корту» за то, что он взял на себя необходимую здоровью общества роль патанатома, за яростную небрезгливость и отвагу, за градус отношения к миру. Об этом свидетельствуют хотя бы полтора десятка номинаций на главную премию английского театра — имени Лоуренса Оливье — в этом году.
«Час восемнадцать» — событие. Не политики. Нашей реальности. Этим спектаклем мы вышли на площадь. В нем вновь подтверждается пушкинское: «Самостоянье человека — залог величия его».
Жизнь спектакля «Час восемнадцать» — в диалоге с залом. Его необычность — в соединении документа и метафизики. Его низкие и высокие ноты звучат в ушах... И дальним эхом приходит на память ранний стих Бродского «Диалог»:
—...Разве он был вороной?
—...Птицей, птицей он был!
Марина Токарева, обозреватель «Новой»
