Премии Станиславского, одной из самых авторитетных и значимых в театральном мире, удостоен Егор Перегудов. Весной он стал главным режиссером Российского академического молодежного театра (РАМТ). Его спектакль «Сто лет одиночества» в ГИТИСе, собравший немало наград и положительных отзывов критики, войдет в репертуар Студии театрального искусства. О новом этапе своей жизни режиссер рассказал «Известиям».
— Как восприняли новость о присуждении вам премии Станиславского в номинации «Перспектива»? Какие эмоции испытали?
— Воспринял с радостью и трепетом. Это очень почетная премия. А главное — прекрасная номинация, когда премия не подводит итог, а задает направление, перспективу, которой нужно соответствовать.
— Вы стали редким гостем в Москве, чем это вызвано?
— Последние месяцы я репетировал в латышском городе Валмиере спектакль «Обмен» по повести Юрия Трифонова. Для меня это был интересный опыт по творческому объединению русских и латышей. В 1969 году, когда была написана повесть, мы были одной страной. Можно по-разному относиться к Советскому Союзу, но нас объединяет общее прошлое. Политики пытаются разъединить нас, хотя между простыми людьми нет ненависти.
— Почему вы остановили свой выбор на писателе, которого сегодня почти не ставят?
— Сегодня — нет, но был легендарный спектакль Театра на Таганке со сценографией Давида Боровского, инсценировку к которому Любимов писал вместе с Трифоновым. Конечно, сложно ходить на эту территорию после таких мастеров. Но мне кажется, сегодня должно наступить время осмысления хорошей советской литературы. Не в том смысле, что она советская, а в том смысле, что она хорошая. Понятно, что она привязана к эпохе, но фигура того же Трифонова гораздо больше, чем время, в котором он жил.
Я родился в 1983 году, но тем не менее у меня сейчас есть потребность осмыслить то, что происходило с людьми. Понять, несколько это отличалось от того, что происходит с нами. Мне кажется, повсеместная тенденция осмысления советского прошлого с точки зрения стеба и иронии находится на излете. Мне интересно по-новому осознавать свое детство, историю жизни моих бабушек и дедушек.
— Вы поставили ностальгический спектакль?
— Скорее, гиперреалистичный. Мы намеренно использовали много подлинных вещей в качестве реквизита. Допускаю, что спектакль получился ностальгическим по той простой причине, что, когда ты видишь на сцене кресло, точь-в-точь такое, что стояло в квартире твоей бабушки и еще у миллионов бабушек на пространстве бывшего Союза, или когда ты слышишь музыку из прогноза погоды по телевизору, — подобные вещи срабатывают на подсознательном уровне.
— И у актеров срабатывают?
— И у актеров тоже, несмотря на то что они латыши и говорят по-латышски. Благодаря этому подключению я готов погрузиться в историю этих персонажей, они вызывают у меня доверие. Ведь самое сложное в театре — поверить, что с людьми что-то происходит не когда-то там, а прямо сейчас. Во многом задача режиссера из этого и состоит: добиться, чтобы артисты верили, и зритель к ним подключался как к своим современникам. А приметы прошлого помогают эту дистанцию сократить.
— Открывая сезон в Студии театрального искусства, Сергей Женовач объявил, что спектакль «Сто лет одиночества», который вы делали в ГИТИСе, войдет в репертуар театра. Как возникла идея продолжить жизнь студенческого спектакля?
— Во-первых, это большой риск и эксперимент. И мы внутренне готовы к тому, что может не получиться. Так совпало, что большая часть курса влилась в театр, что эта работа не исчерпала себя и для ребят, и для Сергея Васильевича как мастера курса и художественного руководителя театра. Я, например, этой историей до сих пор живу, думаю о ней. Сейчас складывается ощущение, что спектакль «Сто лет одиночества» должен жить дальше.
Важно, что это не перенос спектакля, а его новая редакция. Мы будем играть его не в два вечера, а целый день, начиная с 13.00. На роли тех ребят, которые не вошли в труппу театра, и на роли, которые играли студенты-режиссеры, я буду вводить артистов Студии театрального искусства. Пять новых человек — это уже другая история. Многие сцены будут переделаны специально для них. Плюс спектакль будет играться в пространстве, которое сочинит Александр Давидович Боровский. В нем будут его идеи. Мы рискнем дважды войти в одну воду.
— Вы репетировали этот спектакль три года, что дал вам этот опыт?
— Да. Это уникальная история, которая могла произойти только в ГИТИСе. Когда мы начинали, я не знал, как ставить Маркеса, у меня не было ни одной идеи. Мы год жили в этом материале, не думая о том, что мы должны в какой-то момент сделать спектакль, просто сочиняли этюды, делали импровизации. Это дает определенную свободу, которая в итоге — самое дорогое и есть. Решения тех или иных сцен нашлись гораздо позже. Обычно я пишу композицию перед началом работы над спектаклем, потом мы репетируем, и она со временем меняется. А тут подбирал прозаические куски, мы делали этюды, тренинги, и после этого я приходил домой и записывал сцену. Отправлял студентам, они выучивали и наутро приходили с выученным текстом. Никакой профессиональный театр не позволит режиссеру подобный подход в работе.
— Похоже на работу в сериале.
— А «Сто лет одиночества» — это и есть сериал. Сначала мы сделали первые 100 страниц, потом добавили к ним вторую часть, потом добавили второй день. И каждый раз, когда мы придумывали финал, мы думали о том, что это может быть концом спектакля. А потом просто шли дальше, потому что очень хотелось сочинить, что же будет дальше с этими героями. Может, поэтому его так жалко было оставлять. По процессу сочинения для меня это — уникальный опыт, к которому хочется возвращаться.
— Каков круг ваших обязанностей в РАМТе?
— Когда я получил предложение от Алексея Владимировича (Бородина, худрука РАМТа. — «Известия»), у меня были обязательства перед другими театрами. И я сразу сказал, что я от этих обязательств отказываться не готов, мне нужен год или два, чтобы процесс моего медленного вхождения в руководство большой структурой театра произошел сам по себе. Сейчас я отвечаю за все малые площадки РАМТа (их три): кто там будет ставить, что там будут ставить и так далее. Плюс я буду делать спектакли на большой сцене сам. Так постепенно, плавно степень ответственности должна на меня перейти.
— Есть ли какие-то вещи, которые вам уже сегодня хотелось бы привнести в работу?
— Я сейчас не столько провожу времени в театре, сколько должен. Мне предстоит отсмотреть около 70 спектаклей. Встретиться со всеми артистами, со всеми цехами — это такая программа на год. С января я начну репетировать в РАМТе «Убить пересмешника» и смогу там чаще находиться. На данный момент при огромном творческом бурлении, которое есть в театре, мне хочется создать в нем более жесткую систему.
Например, что премьерный спектакль должен играться не меньше трех раз в месяц. Но прежде чем вносить свои предложения, я хочу понять, как этот механизм работает. В любом случае мы работаем в тандеме, вдвоем. И этот театр выстроен под Алексея Владимировича Бородина, который 38 лет им руководит. Если меня это не устраивает, то не надо туда приходить. А дальше будем смотреть. Если театру будут подходить мои предложения, наши отношения будут развиваться.
— Вы преподаете в ГИТИСе. Как педагогика на вас повлияла?
— Пока я получаю неимоверные плюсы, потому что преподавание — это мощная профессиональная подпитка. А главное — оно заставляет тебя работать над собой, культивировать свои лучшие качества. Я для себя открыл, что педагогика возможна, только когда ты наполнен любовью к людям, которым преподаешь. Самое страшное, когда учитель переносит на студентов свои комплексы и недовольство жизнью. Истинные педагоги — это счастливые люди. Они должны быть успешными и реализовавшимися, получать очень много денег и быть счастливыми в личной жизни. Во всем! Тогда есть шанс, что они напитают своей любовью к профессии и студентов, чтобы те были готовы к встрече с жесткой реальностью вне стен ГИТИСа.
— А что их ждет?
— По-разному. У артистов зависимая профессия, мы выбираем и нас выбирают.
— Но есть же еще режиссеры, которым вы преподаете. Их будущее не настолько печально?
— Это иллюзия, что режиссер независим. Когда приходишь в театр, ты зависишь от каждого монтировщика, капельдинера и женщины, которая моет в этом театре пол. Ты должен организовать работу, чтобы получалось то, что ты хочешь, — это бесконечные нервы. Невозможно этому научить. Как можно научить работе с монтировочным цехом — 12 мужиками-пиратами? Когда я ставил «Горячее сердце» в «Современнике», они должны были выходить на сцену вместе с артистами. Монтировочный цех театра «Современник» в полном составе в брезентовой одежде и касках должен был двигать огромные, тяжелые конструкции, придуманные художником Владимиром Анатольевичем Арефьевым! Как можно научить людей делать это с интересом? Вот ты и ищешь подход, например, через юмор.
— Так совпало, что параллельно с вами МХТ возглавил ваш учитель Сергей Васильевич Женовач. Во многом ваши программы созвучны. Относится ли он к тому числу учителей, с которыми можно посоветоваться? Есть ли у вас такая необходимость? Меняется ли ваше общение с течением времени?
— Меняется и очень сильно. С Сергеем Васильевичем у нас очень близкие отношения. Человечески близкие. И на самом деле для меня это самое важное — сохранить человеческие отношения внутри профессии. Я об этом думал, когда Сергей Васильевич позвал преподавать в нашу мастерскую на режиссерском факультете ГИТИСа Юрия Николаевича Бутусова. Более непохожих режиссеров сложно себе представить. При этом они работают вместе, и для них в профессии важны одни и те же вещи.
И то, что Алексей Владимирович Бородин позвал меня в РАМТ, для меня прежде всего мощный человеческий поступок. Такие человеческие поступки важнее поступков профессиональных — они опровергают многие представления о профессии. Сергей Васильевич очень по-разному воспринимает мои спектакли и искренне мне об этом говорит. Я ценю это, потому что не так много людей существует на свете, которые могут с любовью сказать тебе правду о твоем спектакле. Это надо ценить и беречь.
— Сегодня вы стоите на пороге переломного момента в своей жизни. Чего бы вы хотели пожелать себе?
— Оставаться собой. Все вещи, которые сегодня происходят со мной, я воспринимаю как аванс. Тот кредит доверия, благодаря которому ты существуешь. И главное — не привыкнуть, потому что как только ты привыкаешь к тому, что так оно всё и будет, оно останавливается и заканчивается. Всё нужно отрабатывать и заслуживать.
Алла Шевелeва
