На участие Хемингуэя во Второй мировой есть два взгляда: восторженный и скептический. Согласно первому, он внес вклад в победу ничуть не меньший, чем профессиональные военные, без него вообще ничего бы не получилось. Согласно второму, позерства там больше, чем героизма.
Правда, как всегда, лежит где-то посередине. Он действительно был на передовой и всерьез рисковал жизнью. Но самая выразительная строка его военной биографии — организация контрразведывательной сети на Кубе.
В сороковых в Гаване жило много франкистов, приехавших из Испании, и чисто теоретически они могли оказаться шпионами, например, снабжать информацией немецкие подлодки, шнырявшие у кубинского побережья. Эти соображения Хемингуэй изложил американскому послу, предложив создать центр под романтическим названием Crook Factory, «Плутовская фабрика». Себе он присвоил код 08, почти как у Бонда, о котором тогда еще не написал Флеминг.
До сих пор непонятно, была ли «Фабрика» действующей или это плод воображения Хэма. В одном из писем он описывал сбор агентов: «Мы выпили всего лишь 24 бутылки… В знак одобрения все кидали в Фернандо бутылками, а неодобрения — стульями… Торвальд стащил пистолет у заснувшего солдата и стрелял из него… Хуан получил буханкой хлеба по уху и изображал бой быков…» Всего завербовал он около 20 человек. Среди них преобладали бродяги, официанты портовых баров, проститутки из гаванских борделей и местные сумасшедшие.
Через два месяца, не поймав ни одного шпиона, он предложил посольству новый проект: охотиться за подводными лодками. Рыбацкую яхту «Пилар» снабдили радиооборудованием, пеленгаторами и глубинными бомбами. «А еще нам нужен крупнокалиберный пулемет, — говорил Хемингуэй. — Я отлично стреляю из автоматического оружия. Тренировался на своей бабушке».
9 декабря 1942 года агент 08 заметил у побережья пароход, к которому подплывает нечто серое. Подозрительно! Но когда катер приблизился, ничего серого и похожего на подлодку не обнаружилось. Зато поймали огромную барракуду!
Да и разведданные выглядели сомнительными. Директор ФБР Гувер писал: «Недавно Хемингуэй сообщил информацию относительно дозаправки субмарин в карибских водах, которая оказалась ненадежной». Правда, в интерпретации Хэма это выглядело иначе: «Морская разведка по нашим донесениям обнаружила несколько нацистских подлодок, которые были закиданы глубинными бомбами и считались потопленными».
К концу 1942-го проект прикрыли, он уехал в Европу и успел как раз к высадке союзников. Тут уж было не до игр и позерства. В Нормандии немецкая артиллерия устроила настоящую бойню. О том, какой там творился ад, можно судить по первым кадрам фильма «Спасти рядового Райана», но в реальности было еще страшнее. Об этой операции — очерк Хемингуэя «Рейс к победе».
А дальше начались приключения. Загрузив корреспондентскую машину гранатами и спиртным, Хэм помчался на передний край. В первой же деревне они с фотографом Бобом Капой напоролись на немцев, едва успели спрыгнуть в канаву. Он потом обвинял Капу в том, что тот лежал с камерой наготове и мечтал сделать сенсационный снимок трупа Хемингуэя. Но в целом был скорее доволен: «Жизнь здесь на удивление веселая, полно стрельбы и стычек, всюду валяются брошенные немецкие орудия и мертвые тела».
Он действительно вел себя как бравый герой вестерна. Генерал-майор Бартон сообщал своему штабу: «Старина Эрни находится в 60 милях впереди нас. И что бы вы думали он передает? Он сообщает, что если нужно продержаться там, то ему понадобятся танки».
О танках он имел смутное представление. Считал, например, что танкисты трусы, потому что прячутся за броней.
Существует легенда, что, собрав сводный отряд из французских партизан и американской разведки, он несколько часов удерживал городок Рамбуйе. Теперь уже не разберешь, может быть, так и было. Полковник Дэвид Брюс вспоминал: «Спальня Эрнеста в отеле «Гран Венер» была центром всех операций. Свирепого вида француз с автоматом стоял на страже у двери. А за нею Эрнест, похожий на веселого черноволосого Бахуса, творил высокое, среднее и малое правосудие на английском, французском и ломаном немецком языках». К нему привели двух девушек, во время оккупации они путались с немцами. Он прочел им суровую лекцию о морали и отправил мыть посуду на кухню.
По версии очевидца, военного историка Сэма Маршалла, никаких партизан не было. Хемингуэй, его водитель и какая-то местная девушка зашли на брошенную ферму с обильными запасами спиртного и просидели там несколько часов, вот и все. А потом прыгнули в джип и помчались освобождать парижский отель «Ритц», любимую гостиницу Хэма. Шофера поставили охранять вход винного погреба, попутно чуть не пристрелили французского писателя Андре Мальро, который явился на шум. Но Хемингуэй объяснил друзьям, что этого человека не следует убивать, надо просто ему налить.
А в октябре началось следствие по его делу. Одни считали, что он достоин ордена за храбрость, а другие требовали предать Папу военному трибуналу — Женевская конвенция запрещает журналистам принимать участие в боевых действиях. На допросе он признался, что никем не командовал и оружия при себе не держал. Короче, ничего не было. Это подтвердили и другие корреспонденты. Хемингуэй сказал: «Когда начнется следующая война, я вытатуирую Женевскую конвенцию у себя на заднице задом наперед, чтобы я мог читать ее в зеркале».
В октябре же случилось несчастье вполне реальное, непридуманное: был ранен и пропал без вести сын Хэма Бамби, он воевал в разведке и был сброшен с парашютным десантом. Семь месяцев Джон Хемингуэй находился в немецком лагере. Освободили его только в апреле 1945-го.
Узнав о Бамби, Папа окончательно слетел с катушек. Запил, подрался с ни в чем не повинным Уильямом Сарояном, назвав его «поганым армяшкой», слег с высокой температурой и в конце концов вернулся в Америку, так и не дождавшись победы.
Человек он был храбрый, и хотя, возможно, не совершал всех тех подвигов, о которых рассказывал направо и налево, да и на передовой провел в общей сложности что-то около месяца, но дух в войсках поднимал. И корреспонденциями, и самим своим видом: мощный бородатый мужик, все принимали его за полковника. Один из батальонных командиров вспоминал позже: «Он всегда оказывался в гуще боя и предлагал всем выпить».
Мягкосердечный сержант
Совсем другой была война Сэлинджера. По своему складу это анти-Хемингуэй. Тонкий, нервный, совершенно не героический человек. Как-то Хэм приехал к нему в госпиталь, стал хвастать трофейным люгером и пристрелил цыпленка, бегавшего во дворе. Сэлинджер был в шоке.
Конечно, это апокриф, но характеры подмечены точно: один мачо, а другой не мачо совсем.
В отличие от Хемингуэя, он действительно был контрразведчиком — не по зову сердца, а по штатному расписанию.
Из рассказа «Знакомая девчонка»:
«Во время войны я служил в разведотряде при пехотной дивизии. В Германии в мои обязанности входил опрос гражданских лиц и военнопленных… Один венец, унтер-офицер, стоя передо мной навытяжку, рассказывал об ужасных измывательствах над евреями в Вене. Вряд ли мне приходилось дотоле видеть столь благородное, исполненное состраданием к безвинным жертвам лицо. Но все же, любопытства ради, я велел ему закатать рукав. И на самом предплечье увидел татуировку с номером группы крови — такую носили все матерые эсэсовцы».
Но разведка не спасла сержанта Сэлинджера от передовой.
Он спал в окопах, залитых водой, выпрыгивая из джипа под огнем, сломал нос, падал лицом в грязь при бомбежке. 12-й полк, в котором служил Сэлинджер, потерял за войну больше, чем любой другой полк американской армии.
Больше всего им досталось во время Арденнского прорыва немцев и в Хюртгенском лесу, на границе с Бельгией. Это была самая неудачная и кровавая операция союзников. Потери приближались к 200 процентам, почти весь личный состав был выбит и пополнение, пришедшее на его место, тоже. После пяти часов боя в ротах, где было по 200 человек, оставалось человек 20–30.
Такую цену заплатили за 10 квадратных миль. Гибли из расчета по одному на метр. Лейтенант Эллиот Джонсон вспоминал: «В лесу Хюртген я был наблюдателем на передовой. Я знал еще одного наблюдателя, на них сбросили белый фосфор. У него на глазах сгорели два человека. Он, рыдая, упал в мои объятия и все время повторял: «Никаких больше убийств, никаких больше убийств».
Мясорубка ничуть не лучше сталинградской. Их гнали на артиллерийский огонь, не считаясь с потерями. Снаряды разрывались в верхушках деревьев, на землю сыпался дождь из осколков, которые вонзались в спины, в животы, в руки.
Из рассказа «Посторонний»:
«Умер он утром… В Хюртгенском лесу. И вдруг миномет… она совсем близко разорвалась — подлетела без всякого свиста и шороха — его накрыло и еще троих… Я думаю, у него столько ран было, ни одного живого места, что вряд ли он был в полном сознании. И вряд ли чувствовал боль. Я действительно так думаю. Глаза у него были открыты. По-моему, он узнал меня и слышал, что я говорил, но отвечать не отвечал».
Небоевые потери были немногим меньше боевых. Люди умирали от обморожения, воспаления легких. Ни зимней обуви, ни теплого обмундирования — ничего. Сэлинджеру повезло. В стрелковой ячейке, залитой ледяной водой, спасли его три пары шерстяных носков, присланных матерью. Но от ужаса спастись было невозможно. Паника и неразбериха были таковы, что никто не знал, с какой стороны противник. Ничего не стоило попасть под огонь собственной артиллерии. Немецкое боевое охранение, выступавшее из тумана, казалось галлюцинацией.
Оказавшись в аду, он непрерывно слал рукописи в Штаты. Им овладела навязчивая идея: успеть напечататься в журнале «Нью-Йоркер», пока его не убили. В самые жуткие дни он не расставался с портативной машинкой. Из письма домой: «Я продолжаю писать всегда, когда удается найти свободный окопчик». Один из рассказов Сэлинджера того времени называется «Я сошел с ума».
Но главное потрясение ждало впереди. Выйдя из боев, 12-й полк освободил концлагерь Кауферинг-IV. Туда свозили больных, фактически это был лагерь смерти. «Сколько ни живи, — говорил Сэлинджер, — а запах горелой плоти не забудешь». Когда он въехал в Кауферинг, в развалинах бараков еще дымились трупы сожженных заживо. Сэлинджер начал работать, опрашивать выживших и все не мог понять: как же это случилось?
Американцы рыдали. Некоторые давали оружие узникам и разрешали расстреливать надзирателей. Ситуация вышла из-под контроля. По словам дочери Сэлинджера Маргарет, почерк отца весной 1945-го изменился до неузнаваемости. Он сорвался. В Нюрнберге его госпитализировали с диагнозом «боевое истощение». Сейчас бы это назвали посттравматическим стрессом. Выписали через пару месяцев, но это не значит, что вылечили. Считается, что после 200 дней боев человек становится психически ненормальным. Сэлинджер воевал 299. Думаю, что и полувековое его затворничество в Корнише, и молчание — все объясняется этим стрессом. Он так и не оправился от войны.
И еще одна загадочная история. В Германии он женился. После победы подписал контракт еще на полгода, занимался денацификацией. Дочери рассказывал: нацистом мог оказаться кто угодно, тот, на кого не подумаешь, от почтового служащего до твоей девушки. Друзьям он писал, что его невеста француженка, и даже сделал ей французские документы, пользуясь служебным положением, но все говорит о том, что она была немкой. То, что он скрывал национальность Сильвии, — объяснимо. Существовал приказ о запрете братания с противником, за нарушение его сурово карали. И потом — еврей с немкой? Надо знать атмосферу тех месяцев, чтобы понимать, насколько это абсурдно. Маргарет утверждает, что Сильвия ненавидела евреев, а отец ненавидел немцев. И тем не менее поженились.
Брак был коротким, весной 1946-го в Америке Сэлинджер подал на развод. Может быть, не сошлись характерами, но есть и другая версия: в биографии Сильвии были факты, указывающие на ее причастность к гестапо. Опытный человек, Сэлинджер это пусть не сразу, но обнаружил. В свидетельстве о расторжении брака сказано: «Настоящий процесс возбужден истцом против ответчика с целью аннулирования брака, заключенного между сторонами, по причине дурных намерений и предоставления ложных сведений». Ложные сведения — это оно и было.
Всю жизнь он считал, что его предали или вот-вот предадут. Отсюда словечко «липа», которое так любил Холден Колфилд из «Пропасти». Войну Джей Ди, как его называют американцы, воспринимал как глобальный обман, предательство. Единственный, кто не предаст, — дети, и то пока маленькие. О них он и писал всю жизнь, процентов семьдесят его произведений — на тему мучительного взросления.
Именно на войне, в Хюртгартене и Кауферинге, он начал писать роман. Даже в первых его вариантах не было сцен войны. Были маленькие девочки в смешных платьицах, каток, утки в Сентрал-парке… Все то, ради чего воевали
Ян Шенкман
