Честное слово

«Всю жизнь, исповедуя христианство, я был плохим христианином». Сегодняшний читатель — и не только молодой, но и зрелого возраста, из тех, кто хорошо помнит государственные порядки и общепринятые социально-нравственные нормы хотя бы и тридцатилетней давности, — будет немало удивлён, даже изумится, узнав, кем, каким человеком, каким писателем было высказано это суждение о самом себе. И, что существенно, когда, в какие годы… И читатель будет потрясён справедливо: «всю жизнь» исповедовавший христианство автор этого откровения Л. Пантелеев в течение всей жизни не просто считался, звался, но действительно был, являлся по сути своего творчества настоящим советским писателем. Его имя стоит в одном ряду с именами А. Гайдара, Б. Житкова, Р. Фраермана, В. Бианки и других мастеров, на чьих произведениях выросло несколько поколений в нашей стране.

Более того, самая первая его повесть (созданная в соавторстве), принёсшая ему громкую славу, да и всё его раннее творчество есть порождение именно Страны Советов, литературное дитя революции, одним из самых гибельных последствий которой стала сатанински-жестокая борьба против Церкви, против «опиума для народа»… И вдруг — такое откровение!

Отнюдь не вдруг. Это признание автора «Республики Шкид» и «Лёньки Пантелеева» — первая строка его исповедальной повести, которую он писал на рубеже 70—80-х годов минувшего века, повести, чьё название говорит само за себя — «Верую». А вот её финальные строки:

«Молюсь и утром, и вечером, и днём, и перед работой, и после работы. И каждую молитву свою — и утреннюю, и вечернюю, и дневную — заканчиваю главными, первейшими словами из Молитвы Господней: «Да будет воля твоя!»

…Да, читатель зрелый, сведущий будет потрясён, узнав, что эти строки в годы уже не «воинствующего», но всё ещё сурово верховенствующего атеизма написал автор повестей о школе социально-трудового перевоспитания малолетних люмпенов и о скитаниях и бедованиях в годы Гражданской войны беспризорника Лёньки Пантелеева. (Имя главного действующего лица ряда ранних произведений писателя так срослось с жизнью и личностью автора, Алексея Ивановича Еремеева, что все знают его именно под этим псевдонимом — Леонид Пантелеев). И ахнет читатель над этой книгой, осознав, что ещё школьником переживал над страницами «Пакета», волнуясь за юного будёновца Петю Трофимова, попавшего в плен к белым (и, наверное, вспомнит фильм по этому рассказу). И, конечно же, схватится за голову, увидев далее в этой книге рассказы «Честное слово» и «Буква «ты», — и воскликнет: «Боже мой, да я ведь с детских лет знаю и люблю эти жемчужинки, они всю жизнь живут в глубине моей души — только вот совершенно забылось, кто их написал!..»

Вправду, разве можно забыть того маленького мальчика, который, словно стойкий оловянный солдатик, не может в питерском парке покинуть свой «пост часового», потому что дал честное слово его не покидать. Или — вроде бы вовсе не значительная, почти пустяковая история: маленькая девочка Иринушка успешно учит азбуку, но камнем преткновения для неё становится буква «я» — она читает её как «ты», не «яблоко», а «тыблоко» и так далее. И нешуточные усилия и терпение надобны её наставнику — рассказчику, чтобы вместе с девчушкой обогнуть этот камень преткновения, ибо сдвинуть его невозможно, но и малышка делает первое в своей жизни сверхусилие…

Да, вроде бы всего лишь «рисунки с натуры», но сколько же в них обаяния, неподдельного колорита, душевной чистоты, а главное — человеческого тепла, симпатии и любви автора к тем, о ком он пишет. Попросту — человечности. Вот самый первый «витамин», которого так не хватает детским душам. И не только читательским. А вся проза, созданная Л. Пантелеевым, помимо того, что она увлекательна, отмечена озорством и выдумками героев и автора, пронизана юмором и доброй иронией, в ней самим «воздухом» стали человечность и любовь. Сострадание! Вот первый наш шаг как к пониманию того, почему читатели нескольких поколений накрепко проникались любовью к его книгам (пусть нередко забывая имя автора), так и к пониманию исповедально-христианских откровений писателя. Здесь — корень дальнейших моих суждений о нём.

Герои Л. Пантелеева являются перед нами «как бы» непридуманными. На самом деле лик каждого из них создан с немалой долей художнического воображения, даже тех, у кого были реальные прообразы (взять хоть образ самого автора, ставшего «Лёнькой Пантелеевым», хоть образ Викниксора, руководителя легендарной Шкид). Почти о каждом можно сказать словами А. Гайдара: «обыкновенная биография в необыкновенное время». Времена-то, что и говорить, были необыкновенными — и по жестокости, гибельности своей, и по мужеству и воле к жизни, к созиданию. Но читаешь книги Пантелеева — и диву даёшься: какие же в них живые люди, как умеют они радоваться жизни, несмотря ни на что и вопреки всему!

Нам бы сегодня так.

И при этом — никакой дидактики, никакой «педагогики», ни малейших интонаций нравоучительности. Л. Пантелеев — едва ли не самый красноречивый пример, подтверждающий ту старую и нержавеющую истину, что искусство учит сильнее и лучше тогда, когда оно (опять-таки лишь «как бы») ничему не учит. Не поучает. Просто автор изображает то, что видел и знает, и тех, кто был с ним рядом как в безумно смешных ситуациях, так и в безумно же, смертельно опасных — а подчас и те, и другие совпадают в его книгах, как нередко и в жизни случается…

Вот и веришь, что Петя Трофимов, попавший в плен к белым, жевал (и проглатывал вместе с сургучной печатью) пакет с секретным донесением, причём делал это в те минуты, когда враги секли его шомполами. Достоверно, по-человечески, изображены воины Белого движения, в отличие от множества произведений советских литераторов той поры. Не зверюги, не изверги — такие же, как конармеец Петя, парни и молодые мужики, волею судеб оказавшиеся по другую сторону битвы. В этом — тоже одна из отличительных черт пантелеевского творчества: он не впадает в пафос даже при обращении к самым патетическим страницам жизни, но высокая трагедийность особенно остро ощущается, выраженная простыми словами и негромким голосом. Порой даже и с горьковатой улыбкой, как в устах самого автора, объясняющего маленькому ленинградцу, в чём кошмар нацизма: «…и немецкие матери, как и все матери на свете, кормят своих детей не змеиным ядом и не слюной бешеного волка, а молоком. И дети их так же плачут, и так же смеются, и так же дрыгают голыми ножками, как и наши русские дети…» И лишь иногда интонации писателя, ставшего очевидцем и участником героической эпопеи, вырастают до торжественно-риторической тональности: «И всё-таки масштабы того, что происходит вокруг, — масштабы гомерические, библейские». И на той же странице — итоговая блокадная запись в совершенно иной, почти буднично-спокойной стилистике: «…объяснение нашей стойкости и нашего упорства заключается лишь в том, что — в большинстве своём — мы были русские люди, которые очень любили свой город и свою Советскую страну».

Донельзя достоверны у Пантелеева простые русские люди — далеко не идеальные, куда там! Среди его героев — и бывшие воришки, и прочий «деклассированный элемент», и даже у лучших из них — свои грехи и грешки. Так и верится в то, что герои «Республики Шкид» (написанной совсем юным А. Еремеевым совместно с другим «шкидовцем» Г. Белых), отряхивая с себя коросту «блатных» и полууголовных привычек и ухваток, дорастают до понимания классических шедевров литературы и искусства, до высокой поэзии. Под прессом «революционно-классовой морали» его герои оставались людьми любви и веры. Таким оставался и сам Л. Пантелеев. Ключевое слово здесь — вера. И сопутствующие ему, неразрывные с ним любовь, надежда, мудрость духовная. И — милосердие, сострадательность. И жертвенность. Главные, извечные ценности русского православного человека…

Теперь — главное. Настоящее искусство — любое — всегда есть отрицание стандартно-усреднённых взглядов на жизнь и на мир. Подлинное талантливое творчество — всегда своего рода бунт (пусть даже без «взрывов») против схем, против «общепринятых» и потому нередко обезличивающих канонов. Л. Пантелеев действительно был истинным сыном и гражданином Страны Советов. Однако схема, определявшая понятие «советский писатель», к нему не имеет никакого отношения.

Согласно сей схеме, её прежним и «обновлённо-либеральным» положениям, едва ли не всё, созданное в отечественной словесности после 1917 года, принадлежит перу «верных солдат партии». Если «литературоведы в штатском» утверждали, что главная черта настоящего советского писателя — его коммунистическое мировоззрение, верность «линии ЦК» и, конечно же, атеистические убеждения, то их нынешние последователи, говоря о тех же качествах со знаком минус, клеймят литераторов эпохи соцреализма за отсутствие у них национально-культурной почвы, духовности в целом. По их мнению, в «тоталитарные» годы нельзя было ни писать, ни тем паче печатать хоть что-либо, упоминающее о христианских ценностях былой России…

Так вот, весь творческий путь автора — самое красноречивое отрицание прежних и новых вульгарно-социологических канонов. Ибо они рождены душой писателя, сумевшего остаться русским человеком по сути. По той сути, где православные устои предков и святые заповеди остаются незыблемыми при любых обстоятельствах, социальных и личных.

Множество штрихов в его повествованиях свидетельствует о том, что в душах, казалось бы, сугубо советских людей, живших в действительно жёсткие 30—40-е годы, сохранились духовные ценности их дедов-прадедов. Чего стоит одна лишь зарисовка из блокадной дневниковой повести: в питерском храме дьякон читает записки прихожан «О здравии» воинов, у него слёзы на глазах — его сын тоже на фронте.

Но вот один из, по-моему, самых блистательных рассказов, созданный Пантелеевым в самом начале 50-х годов и опубликованный тогда же, «У Щучьего озера». Действие происходит под Ленинградом, на Карельском перешейке: до войны это была финская территория, где жили многие россияне, уехавшие туда после 1917 года. Автор-рассказчик видит, что могилка одной из дворянок-эмигранток заботливо обихожена русской пожилой крестьянкой. А рядом похоронен сын этой крестьянки, погибший ещё на финской войне. Средний — погиб в Померании, а с младшим она перебралась поближе к последнему покою старшего, вот и трудятся мать и сын в новом колхозе на освобождённой земле. И спрашивает автор эту женщину, обихаживающую не только могилку сына, но и дворянские усыпальницы: а что, если эти эмигранты были врагами? (Вопрос, конечно, в устах автора риторический, но в ту пору весьма реальный.) И молвит русская крестьянка: «Нет, милый, ты меня не тревожь, не смущай. Неправильно, нехорошо этак-то говорить… Ведь мы с тобой люди русские… великодушные… Мы по ихним законам жить не должны…»

«По ихним» — по законам обезбоженности, позволявшим надругательства над прахом. «Великодушные» — великой души русские люди. Только такие — сохранившие в себе способность к самопожертвованию, к смертной битве «за други своя» — только они и смогли добыть победу в Великой Отечественной войне. Будь они иными, внутренне обезбоженными, — никакая «идеология» не помогла бы победить. Будь иным писатель Пантелеев — не смог бы он стать волшебником русского слова. Добрым волшебником для детей…

Все ли мы помним, что «Шкид» — это Школа имени Достоевского? Имени автора «Униженных и оскорблённых». И, хотели того «революционеры от педагогики» или нет, но идеалы сострадания к людям, любви и милосердия — сущность творчества Достоевского — проникали в души, сердца и умы «шкидовцев». А ведь многие из них и были именно униженными и оскорблёнными, обездоленными эпохой братоубийственных сотрясений.

Таким был и Алёша Еремеев — будущий писатель Пантелеев. Революция лишила его, отпрыска купеческо-дворянской семьи, не просто благополучия, но и детства вообще, обрекла его на беспризорничество, на путь к уголовщине. И, однако, именно вера, заложенная в него матерью, унаследованная генетически от предков, не дала ему озлобиться и опуститься. Став униженным и оскорблённым, он в годы скитаний смог убедиться в том, сколько ещё осталось добрых и милосердных людей…

Вспомним и главного наставника Школы имени Достоевского — Викниксора: ведь В.И. Сорока-Росинский был не просто замечательным воспитателем мальчишьей орды — он был подлинным просветителем, дружил и сотрудничал с лучшими литераторами дореволюционной эпохи (по свидетельствам современников, Блок завидовал его умению стихосложения, и лишь преданность просвещению «увела» этого незаурядного человека от художественного творчества). Мог ли такой наставник — пусть исподволь, без проповедничества — не вселять в своих воспитанников самые светлые и человечные идеалы?.. Будь иначе — не стал бы один из его питомцев писателем Л. Пантелеевым.

Сейчас, в 2008 году, когда я пишу эти строки, у станций метро в больших городах и на вокзалах вновь, как после Гражданской войны, как в годы разрухи — толпы беспризорников, стаи малолетних воришек. История повторяется… Если государство не займётся ими, у большинства из них путь один — в «зону»… Можно сколько угодно метать камни в «железного Феликса», даже сбрасывать в порыве «революционного энтузиазма» памятник ему, — но где сегодня государственные деятели, которые позаботились бы об обездоленных детях? Где для них Школы имени Достоевского? Где их Викниксоры?..

Однако есть сегодня с нами книги Л. Пантелеева. Они-то и напоминают нам о лучшем в нас самих. О том, что мы сами должны сделать.

…Я верю, верую, вижу: стоит и сегодня на посту часового в каком-нибудь парке маленький мальчик, который не может покинуть этот пост. Ибо дал честное слово не покидать его.

Будущее — за этим мальчиком. За читателем Л. Пантелеева.

Станислав ЗОЛОТЦЕВ

P.S. Эту статью автор прислал в редакцию незадолго до своей кончины.

Наша справка

Алексей Иванович Еремеев родился 22 (9) августа 1908 года в Петербурге в семье казачьего офицера, участника русско-японской войны, за подвиги получившего дворянский титул. Он был прозаиком, публицистом, поэтом, драматургом. Чудом избежал сталинских репрессий, знал творческие падения и взлёты, прожил долгую интересную жизнь.

В 1916 году Алёшу отдали во 2-е Петроградское реальное училище, которое он не окончил. Ни одно из учебных заведений, куда он впоследствии поступал, окончить ему не удалось. Он вообще не мог подолгу задерживаться на одном месте, его авантюрная натура постоянно требовала чего-то иного, чего-то большего… Лишь одному он никогда не изменял — литературному творчеству. Первые же свои «серьёзные произведения» — стихи, пьесу, рассказы и даже трактат о любви — он написал, когда ему было 8—9 лет.

После революции отец его пропал без вести, а мать увезла детей в Ярославскую губернию, подальше от бедствий и нищеты. Однако мальчик там долго не выдержал и в 1921 году снова вернулся в Петроград. Здесь ему пришлось пережить многое: голод, нищету, авантюры с рулеткой. Все эти события легли в основу повести «Лёнька Пантелеев».

Наконец он попал в школу для беспризорников, где познакомился со своим будущим другом и соавтором — Г. Белых. (О жизни в этой школе они написали одну из самых известных в Советском Союзе книг «Республика Шкид». А затем — ещё ряд очерков, посвящённых этой теме, под общим названием «Последние халдеи», рассказы «Карлушкин фокус», «Портрет», «Часы» и др.) В Шкиде друзья долго не задержались. Они отправились в Харьков, где поступили на курсы киноактёров, но потом оставили и это занятие ради романтики странствий. Некоторое время они занимались самым настоящим бродяжничеством.

Наконец в 1925 году друзья возвращаются в Петербург, пишут «Республику Шкид», общаются с другими литераторами: С. Маршаком, Е. Шварцем, В. Лебедевым, Н. Олейниковым. Их юмористические рассказы и фельетоны печатают журналы «Бегемот», «Смена», «Кинонеделя». В 1927 году выходит «Республика Шкид». Именно она способствовала выходу авторов в большую литературу.

В 1933 году Л. Пантелеев пишет повесть «Пакет», посвящённую Гражданской войне.

Г. Белых в 1938 году репрессировали. Л. Пантелееву повезло: он остался в живых. Но его имя больше нигде не упоминалось. Писатель был вынужден голодать в осаждённом Ленинграде, не раз оказываясь на грани смерти. Но занятий литературой он всё же не оставил. За годы забвения им написаны рассказы «Честное слово», «На ялике», «Маринка», «Гвардии Рядовой», «О Белочке и Тамарочке», «Буква «ты», книги «Живые памятники» («Январь 1944»), «В осаждённом городе», воспоминания о писателях — М. Горьком, К. Чуковском, С. Маршаке, Е. Шварце, Н. Тырсе.

Вернуться в литературу Пантелееву удалось лишь после смерти Сталина, когда в защиту писателя выступили К. Чуковский и С. Маршак.

В 1966 году вышла книга «Наша Маша», дневник о дочери, который Л. Пантелеев вёл в течение многих лет. Писатель снова завоевал былую известность: его произведения не только печатали, но и экранизировали.

Леонид Пантелеев скончался 9 июля 1989 года. Уже после его смерти вышла книга — «Верую», над которой он работал всю жизнь.

Последние переиздания автора: Г. Белых, Л. Пантелеев. Республика Шкид. — АСТ: Астрель, 2008. — 416 с. — (Серия «Хрестоматия школьника»).

Л. Пантелеев. Последние халдеи: Авторский сборник. — Новый Ключ, 2007. — 584 с.